Проклятый хутор.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Проклятый хутор. Глава VI. (старая орфография)

VI.

Шум, похожий на гудение ос, на жужжание пчел, слышали с утра до вечера обитатели "уэрты", проходившие мимо мельницы Кадена, по дороге к морю.

Густая стена тополей окружала маленькую площадку, образованную расширением дороги как раз против старых крыш, испещренных трещинами стен и черных ставень, груда которых составляла мельницу, - старое развалившееся здание над каналом, державшееся на двух толстых быках, между которыми, пенясь, падала вода.

Глухой и однообразный шум, который, казалось, производили деревья, доносился из школы, содержимой в этом месте доном Иоакимом, в избушке, скрытой за рядом тополей.

Хотя знание вообще обитает не во дворцах, тем не менее, вряд ли кто видал худшую обитель: старая лачуга, куда освещение проникало только через дверь и щели в крыше; стены белизны весьма сомнительной, потому что хозяйка, дама внушительных размеров, почти не вставала с своего тростникового кресла и проводила целые дни, слушая речи своего мужа и восхищаясь им; несколько скамеек, несколько географических карт из грязной бумаги, разорванных на углах и прилепленных к стенам хлебным мякишем; а в комнате, соседней с классной - немногочисленная мебель, которая, казалось, объехала всю Испанию.

В целом доме был только один новый предмет: длинная трость, которую учитель хранил за дверью и возобновлял каждые два дня в соседних камышах; счастие, что этот предмет был так дешев, потому что он быстро измочаливался о стриженые головы маленьких дикарей.

Книг в школе всего-навсего можно было насчитать две или три. На всех учеников был один букварь. Зачем иметь больше? Здесь господствовала мавританская метода преподавания: петь и повторять до тех пор, пока в силу упорного долбления, знания не проникнут в дубовые головушки.

Таким образом, из раскрытых дверей старой избы разносилось скучное пение, над которым смеялись окрестные птицы:

- Ооотче Наш, ииже ееси на неебесах.

- Боого роодица Дедево...

- Дважды два... четыре...

Коноплянки, жаворонки и воробьи, которые удирали от этих мальчишек, как от чертенят, когда видели их бродящими толпою по полям, в это время с совершенным доверием прилетали на соседния деревья и осмеливались даже прогуливаться в припрыжку на своих маленьких лапках до самого порога школы, громкими трелями издеваясь над своими жестокими врагами, которых видели в клетке под угрозою прута, осужденными смотреть на них только украдкою, не сходя с места и бесконечно распевая свою скучную и гадкую песню.

Время от премени хор замолкал; тогда был слышен голос дона Иоакима, величественно открывающий сокровища знания:

- Сколько дел милосердия?

Или:

- Сколько будет дважды семь?

Но ответы удовлетворяли его редко.

- Вы идиоты. Вы слушаете меня, точно я говорю по-гречески... А я еще обращаюсь с вами так утонченно-вежливо, как в городской гимназии, чтобы привить вам приличные манеры и выучить вас выражаться, как господа. Впрочем, понятно, откуда у вас это: вы такие же дураки, как господа ваши родители, разговор которых похож на собачий лай, и которые для кабака всегда имеют более денег, чем требуется, а в то же время придумывают тысячи предлогов, чтобы не платить в субботу следующих мне двух су.

И он с негодованием, которое выражалось на лице и во всей его манере держаться, прохаживался вдоль и поперек по классу.

Во внешности дона Иоакима резко отличались верх и низ. Нижняя часть его костюма была представлена разорванными башмаками, всегда запачканными в грязи, и старыми брюками из плиса. Руки у него были мозолистые, жесткия на ощупь, с следами земли, въевшейся в складки кожи в то время, когда он работал на своем огороде против школы (часто овощи с этого огорода бывали единственною провизией, попадавшею в его котел). Но начиная от пояса и до маковки в доне Иоакиме бросались в глаза авторитетность и достоинство, "соответствующия учительскому служению", как он любил говорить сам: на пластроне грязноватой сорочки галстух ярких цветов; седые и жесткие, как щетина, усы, горизонтально делившие его одутловатое и красное лицо; синяя фуражка с клеенчатым козырьком - воспоминание об одной из многочисленных должностей, которые он занимал в своей богатой превратностями жизни.

Соседи уважали дона Иоакима; это, впрочем, не мешало им, когда дело шло о помощи его бедственному положению, относиться к вопросу небрежно и часто забывать по субботам о двух су школьной платы. Чего не видал этот человек! Сколько он шлялся по белу свету! Сначала служащим на железной дороге, потом помощником сборщика податей в одной из самых отдаленных провинций Испании; расказывали даже, что он побывал в Америке и служил там в полиции. Одним словом, это была когда-то жирная, но теперь исхудавшая птица.

- Дон Иоаким, - говорила его толстая супруга, всегда титуловавшая его таким образом, - никогда еще не бывал в таком положении как теперь. Мы - очень хорошого рода. Недоля низвела нас на ту ступень, где мы теперь находимся; но мы когда-то гребли золото лопатой.

И кумушки в "уэрте" почитали дона Иоакима существом высшого порядка, что, впрочем, не мешало им подсмеиваться немного над зеленым сюртуком с четыреугольными фалдами, который он надевал по праздничным дням, когда пел за обедней в альборайской церкви.

Гонимый нищетой, он, вместе с своею тучною и обрюзглою половиной, нашел приют в этой местности, как мог бы приютиться и во всякой другой. В случаях особой важности, он помогал доревенскому писарю; варил из трав, известных ему одному, декокты, которые производили чудеса на хуторах. Все единогласно признавали, что этот молодчик много знает. He боясь придирок за отсутствие диплома или того, что ему велять закрыть школу, которая даже не обезпечивала его пропитания, он старался при помощи повторных внушений и порки научить складам и приучить к некоторому порядку своих учеников - пострелят от пяти до десяти лет, которые по праздникам кидали камнями в птиц, воровали фрукты и гоняли собакь по всем дорогам "уэрты". Откуда же родом был учитель? Каждая соседка знала это; - издалека, из самой глубины "Чуррерии" {"Чуррерия", страна "чуросов", чужаков, - все, что находится за рубежом Валенции и где говорят по-кастильски.}; Безполезно было спрашивать других разъяснений: потому что по географическим познаниям "уэрты", всякий, кто не говорит на валенцианском наречии, происходит из "Чуррерии".

Дон Иоаким не без труда достигал того, чтобы его понимали ученики. Бывали такие, которые после двухмесячного пребывания в школе широко раскрывали глаза и чесали затылок, не будучи в состоянии понять, что говорит учитель такими высокопарными словами, каких они никогда не слыхивали в родных избах. Они доставляли истинное мучение этому краснобаю, который, по словам его супруги, полагал свою преподавательскую гордость в учтивости, изяществе манер и чистоте выговора. Каждое слово, плохо произнесенное его учениками (а не было ни одного, которое они произносили бы как следует), вызывало у него крики гнева, при чем он с негодованием воздевал руки вверх, касаясь ими закоптелого потолка своей лачуги.

- Это скромное жилище, - говаривал он тридцати сорванцам, которые теснились и толкались на узких скамейках и слушали его со смешанным чувством скуки и страха перед лозою, - должно быть признаваемо вами за храм вежливости и хорошого воспитания. Что я говорю: храм? Это - светильник, разсеивающий в этой "уэрте" потемки варварства. Чем вы были бы без меня? Скотами, и, простите за выражение, совершенно тем же, что представляют из себя господа ваши родители, хотя я говорю это без намерения их обидеть. Но, с помощью Божией, отсюда вы выйдете настоящими господами, с умением найтись везде, благодаря счастливой случайности, что вам попался такой учитель, как я. Разве это не правда?

Ребята кивали в ответ головами подчас так энергично, что стукались ими, и сама жена учителя, Хозефа, растроганная тем, что он сказал о храме и о светильнике, переставала вязать свой чулок и, откинувшись на спинку своего тростникового стульца, погружалась в восторженное созерцание мужа.

Он гордился своим светским обращением с учениками. К этим босоногим и вшивым ребятишкам, у которых вечно торчал наружу подол рубашки, он относился с изумительною деликатностью.

- Нус, господин Льопис, пожалуйте!

И господин Льопис, плутишка лет семи, в штанишках, засученных до колен и поддерживаемых одною подтяжкой, стремительно кидался со своей скамейки и появлялся перед учителем, косясь в то же время на страшную лозу.

- Вот уже сколько времени я вижу, вы ковыряете пальцами в носу. Это - отвратительный порок, господин Льопис: верьте вашему учителю. На сей раз вам прощается: вы были прилежны и знали таблицу умножения; но образованность при отсутствии знания приличий - ничто. He забудьте же этого, господин Льопис!

Сопливый мальчик, довольный тем, что дело обошлось без порки, одним нравоучением, одобрительно слушал, как вдруг большой верзила, сосед по лавке, у которого, поводимому, были с товарищем старые счеты, заметив, что тот стоит и беззащитен в данное время, предательски ущипнул его сзади.

- Ай! ай! господин учитель! - закричал тот. - "Лошадиная Морда" щиплется!

Дон Иоаким сильно вспылил. Ничем так не возбуждался его гнев, как привычкой этих ребят называть друг друга прозвищами своих отцов и придумывать даже новые клички.

- Кто это - "Лошадиная Морда"? Это, я полагаю, вы разумели господина Периса. Боже! Что за манера выражатъся! Можно подумать, что мы в кабаке! Хотя бы вы, по крайней мере, правильно произнесли слово "Морда". Сколько испортишь крови, уча этих идиотов!... Болваны!

И, махая лозой, он начал распределять звонкие удары, одному за то, что щипался, a другому за то, что он в гневе называл "нечистотою" речи. Удары сыпались наудачу и попадали куда придется, так что прочие школьники толкались на скамейках, ежились, прятали головы за плечами соседей; а один, самый маленький, младший сын Батиста, так испугался свиста трости, что наложил в штанишки.

Это несчастие смягчило учителя и вернуло ему утраченную величавость, между тем как побитая аудитория зажимала носы.

- Госпожа Хозефа, - сказал он жене, - благоволите увести господина Борруля и привести его в порядок в саду.

И толстая женщина, имевшая некоторое пристрастие к трем сыновьям Батиста, потому что они платили каждую субботу, взяла за руку господина Борруля, который, шатаясь на своих коротеньких, слабеньких ножках и еще плача от испуга, вышел из школы.

Иногда слышался меланхолический перезвон бубенчиков и весь класс от удовольствия приходил в волнение: это значило, что дед Томба гонит свое стадо; а было известно всем, что когда этот старик приходил, то занятия прерывались на добрых два часа.

Дедушка Томба пользовался большою симпатией дона Иоакима. Этот старик тоже не мало постранствовал и из почтения к учителю говорил с ним только по-кастильски; он знал толк в лекарственных травах; несмотря на все свои познания, он не отбивал учеников; одним словом, это был единственный человек в "уэрте", который мог беседовать с ним.

Прибытие совершалось всегда одинаковым образом: сначала к дверям школы подходили овцы, протягивали головы, с любопытством нюхали, а потом, убедившись, что здесь нет иной пищи, кроме духовной, - пищи неважного качества, - отходили с видом презрительного разочарования. Затем появлялся дед Томба, уверенно ступая по знакомой дороге, но все-таки протягивая перед собою посох, - единственную помощь его почти слепым глазам.

Гость усаживался у двери на кирпичную скамью, и разговор завязывался между пастухом и учителем, тогда как донья Хозефа молча любовалась ими, а наиболее взрослые из учеников, постепенно приближаясь, составляли кружок около беседующих.

Дедушка Томба, настолько болтливый, что безпрестанно говорил даже со своими овцами, гоняя их по тропинкам, высказывался сначала медленно, как человек, который боится обнаружить свой недостаток; но вскоре болтовня учителя раззадоривала его и он пускался в бесконечное море своих излюбленных повествований. Они вместе плакались на достойные сожаления порядки в Испании; на то, что рассказывали в "уэрте" приезжие из Валенции про дурное управление, как причину плохих урожаев; в конце-концов старик всегда повторял:

- В мое время, дон Иоаким, в мое время было не то. Вы не помните этого времени; но и ваше время все-таки было лучше теперешняго. Все идет хуже да хуже. Что-то увидят эти дети, когда станут взрослыми!?

Все знали, что это приступ к его истории.

- Посмотрели бы вы на нас в отряде "брата"! Тогдашние люди были настоящие испанцы; а теперь храбрецы водятся только у Копы... Мне было восемнадцать лет, - у меня была медная каска с орлом, которую я снял с убитого и ружье больше меня самого. А сам "брат", какой молодчина! Теперь хвалят этого, того генерала! Вранье! Одно вранье! Там, где был отец Невот, Невот, лучше него никого не было! Если бы вы только видели его на маленькой лошадке с подобранною рясой, при сабле и пистолетах!... А какие мы делали переходы! To мы здесь, то в Аликантской провинции, то в окрестностях Альбыцета. Враг постоянно был за нами, а мы, как только попадали на француза, обращали его в прах. Мне кажется, что я теперь еще слышу их мольбы: "Мусью, пардон!" {Старик перевирал французския слова, которые слыхал тогда.}. А я, раз! раз! хорошенько штыком!

И старик, весь в морщинах, выпрямлял стан, оживлялся. Его почти ослепшие глаза загорались маленькими искорками, и он размахивал своим посохом, как будто и теперь еще поражал врагов.

и остававшиеся неизменными с тех пор. Желая щедро поделиться плодами своего опыта со школьниками, он обращался к ним по-валенциански. "Он не мало видал видов! Ему следовало верить! В жизни нужно одно: уметь терпеливо дожидаться часа мести; наметить себе цель и с силою к ней кидаться, когда это удобно" Давая такия безчеловечные наставления, он мигал глазами, которые, в глубине своих орбит, были похожи на бледные звезды, готовые угаснуть. Хитрый и бывалый старик разоблачал долгое прошлое, полное борьбы, засад и козней, и выказывал полное презрение к жизни своих ближних.

Учитель, опасаясь, чтобы эти разговоры не повлияли вредно на нравственность его маленького мирка, менял тему беседы и заводил речь о Франции, наиболее любимом предмете воспоминаний дяди Томбы.

Этой темы хватало на целый час. Пастух знал эту страну, точно в ней родился. Когда Валенция сдалась маршалу Сюше, он был взят в плен и с несколькими тысячами других пленников отведен в большой город, в Тулузу. Старик примешивал к своему рассказу французския слова, страшно исковерканные, которые еще помнил через столько лет. "Вот земля! Там мужчины носят белые шляпы с большими полями, цветные пальто с высокими воротниками до самого затылка и высокие сапоги, как у кавалеристов; на женщинах юбки, похожия на футляр от флейты, такия узкия, что обрисовывают все, что под ними". Так он говорил о костюмах и нравах Империи, воображая, что все это существует и теперь, и что Франция в наши дни такова же, как была в начале века.

Учитель и жена слушали с интересом подробности его воспоминаний. Между тем, несколько ребят, пользуясь непредвиденною свободой, уходили из школы, привлекаемые овцами, которые убегали от них, как от смертельных врагов. Они хватали их за хвосты, ловили за задния ноги, принуждая ходить на передних, сталкивали вниз с откоса, старались взобраться верхом на их грязную шерсть. Напрасно несчастные животные протестовали жалобным блеянием: пастух, с особым удовольствием описывавший предсмертные муки последняго из убитых им французов, не внимал им.

- Сколько же их, приблизительно, погибло под вашими ударами? - спрашивал учитель в конце рассказа.

Супруги обменивались улыбкой: со времени последняго посещения цифра убитых увеличилась на двадцать. Подвиги пастуха и число его жертв возрастали пропорционально проходившим годам.

В конце-концов, блеянье овец обращало на них внимание дона Иоакима.

- Господа! - кричал он маленьким шалунам, сам в то же время отправляясь за тростью. - Все сюда! Вы, кажется, воображаете, что можно забавляться целый день? У меня надо заниматься!

Чтобы доказать это на примере, он так работал тростью, что стоило посмотреть, и ударами загонял стадо расшалившихся сорванцов в храм знания.

И, между тем, как вежливо спроваженный пастух гнал своих овец к мельнице, где расчитывал еще раз повторить свои рассказы, в школе начиналось распевание таблицы умножения: ответить ее без ошибки было для учеников дона Иоакима верхом премудрости.

К заходу солнца ученики пели последнюю молитву, воздавая благодарение Создателю за то, что "Он сподобил их благодати Своея..."; потом каждый забирал свой мешочек, в котором был принесен завтрак. Так как разстояния в "уэрте" были большие, то дети, уходя из дому, брали с собой в школу провизию на целый день, почему враги дона Иоакима доходили даже до предположения, будто он любит наказывать учеников, отнимая у них часть провианта, тем самым, до некоторой степени, восполняя недочеты в трапезах, приготовпенных доньей Хозефой.

По пятницам, когда ученики уходили, дон Иоаким неизменно обращался к ним с одинаковою речью:

- Господа, завтра - суббота. Напомните госпожам вашим матушкам об этом и поставьте их в известность, что тот, кто завтра утром придет без следуемых мне двух су, не войдет в школу. Это я обращаюсь к вам, господин X... и к вам, господин У...

- Вот уже три недели, как вы не платите условленного вознаграждения. Преподавание при подобных условиях невозможно; знание не может приносить плодов и нет средств бороться, как следует, с прирожденным варварством этих мест. Я доставляю все: мое знание, мои книги... (и он бросал при этом взгляд на два или на три остатка бывших книг, которые жена его тщательно собирала, чтобы запереть в старый комод). А вы не доставляете ничего. Я повторяю: кто придет завтра с пустыми руками, не переступигь этого порога. Да будет это известно госпожам вашим матушкам!

Затем ученики, взявши друг друга за руку, строились парами, "вы знаете, так, как это принято в гимназиях в Валенции!" И, поцеловав мозолистую руку дона Иоакима, при чем наскоро сказавши мимоходом: "дай Бог, чтобы вы были здоровы до завтра", они выходили из лачуги. Учитель провожал их до площадки у мельницы; там, где звездой расходились дороги и тропинки, строй разбивался на маленькия группы, которые разсеивались по равнине в разных направлениях.

- Имейте в виду, что я наблюдаю за вами! - кричал в качестве последняго предостережения дон Иоаким. - Смотрите: не воровать фруктов, не кидаться каменьями и не прыгать через ручьи! У меня есть птица, которая мне все рассказывает, и завтра утром, если я узнаю, что вы сделали что-нибудь дурное, мой прут будет вести себя, как чорт.

Стоя на площадке, он следил взором за наиболее людною кучкой, которая направлялась к Альборайе. Три младшие сына Батиста были тоже в этой группе, и зачастую этот переход превращался для них в подобие пути на Голгофу.

их обидеть. Двое старших еще могли защищаться и иногда с большими или меньшими царапинами им случалось даже одерживать победу. Но Паскуалет, самый младший, - пухлый, пузатый пузырь, которого мать обожала за нежную кротость, мечтая сделать его священником, - заливался слезами каждый раз, когда видел своих братьев вступившими в жестокую битву.

Зачастую двое старших приходили домой в разорванных штанишках, в рубашках в лохмотьях, потные и покрытые пылью, в которой они выпачкались, валяясь посреди дороги, и мать применяла хирургическое лечение то к одному, то к другому, крепко прижимая медную монету к шишкам, полученным от предательски брошенных камней. Нападки, предметом которых были её дети, доставляли ей не мало огорчения; но, энергичная и суровая, как настоящая крестьянка, она успокаивалась, когда узнавала из их рассказов, что они сумели защититься и оставили врагов пораженными.

- Ради Бога, - говорила она двоим старшим, - заботьтесь о Паскуалете.

А Батист грозился отдуть палкой эту погань-школьников, как только встретит их не в деревне.

Каждый вечер, как только дон Иоаким терял эту группу из виду, начинались враждебные действия.

слова учителя и угроза тою проклятою птицей, которая все видит и обо всем доносит. Если кто и решался смеяться над нею, то разве только сквозь зубы. Этот чертовский человек знал так много!

Но, по мере удаления, страх перед учителем уменьшался. Они начинали бегать вокруг трех братьев, преследуя друг друга, как будто играя, коварный предлог, инстинктивно изобретенный их детским лицемерием, чтобы, пробегая мимо, толкать их и опрокидывать в канал, окаймлявший дорогу. Затем, если этот прием не удавался, они становились смелее, тузили их кулаками в спину, вырывали пряди волос, дергали за уши на всем бегу с криками.

- Воры! Воры!

Потом убегали со всех ног, а отбежав на значительное разстояние, оборачивались и кричали снова то же ругательство.

Эта клевета, изобретенная врагами Батиста, ожесточала его детей. Двое старших, оставив Паскуалета, который, весь в слезах, скрывался за деревом, подбирали камни; посреди дороги начинался бой. Камни свистели между ветвями, заставляя листья падать дождем, отскакивать от стволов и откосов. Собаки с хуторов, привлеченные шумом битвы, бросались туда же, ожесточенно лая; а женщины, на пороге своих домов, негодуя, поднимали руки к небу с восклицаниями:

Эти скандалы терзали сердце дона Иоакима и на утро приводили в движение его неумолимую трость. "Что будут говорить об его школе, об этом храме хорошого воспитания?"

Наконец, битва прекращалась. Какой-нибудь возчик, проезжая мимо, разгонял бойцов своим кнутом; из какой-нибудь избы выходил старик с дубиною в руке. Нападающие обращались в бегство, разделялись, сожалея о своих поступках, как только оставались одни. Тогда, с тою легкостью, с какой дети меняют настроение, они с ужасом начинали думать о той птице, которая знает все, и о той порке, которую завтра задаст им дон Иоаким.

В это время три брата продолжали путь, потирая ушибленные места.

Однажды вечером жена Батиста громко закричала, видя, в каком состоянии возвратились её дети. Битва была жестокая. "Ах! Негодяи!" Старшие были все в синяках. Это всегда так бывало и уже не обращало на себя ничьего внимания. Но малыш-"Епископ", как нежно называла его мать, был мокрый с головы до ног, плакал и дрожал от страха и холода. Свирепые проказники столкнули его в лужу стоячей воды; братья вытащили его оттуда всего в черной и вонючей грязи.

- Мама! мама!