Приключения молодого матроса на пустом острове, или Двенадцатилетний Робинзон.
Глава двенадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения молодого матроса на пустом острове, или Двенадцатилетний Робинзон. Глава двенадцатая. (старая орфография)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Детское обращение. Буря. Пушечный выстрел, требующий помощи погибающему кораблю. Страшная ночь Феликса. Они все погибли. Поиски. Вот тело. Это женщина. Она жива. Успехи Феликсовых стараний. Его радость и прочее.

Следовавшие за сим два года достопримечательны только успехами Томи и новыми увеселениями, которые он мне доставил. Впрочем упражнения мои были всегда одинаковы. Таким образом провел я уже около шести лет на острове. Моему воспитаннику было четыре года и он получил все наставления, какие можно иметь в сей возрасте; к чему не мало содействовали врожденные его способности. Обыкновенным его вопросом был: папа! кто это сделал?" На что я чаще отвечал ему: Бог; а иногда: это я. Однажды смотря на восходящее солнце, он сказал: "ты, который сделал столько вещей, сотвори мне другое солнце." - А на что тебе это? спросил я его с улыбкою, слушая его прозьбу. - "Для освещения Томи, когда сие спрячется за горы." - Нет, мой друг, я не могу сделать солнца: такое творение возможно только Богу. - "Ты мне сказал, что Бог сотворил также и тебя самого, и каждый день в молитвах благодаришь Его за это; скажи: молются ли ему также луна и солнце?" - Все твари по своему благословляют имя Его исполняют Его волю. Он повелел солнцу днем освещать землю; и ты видишь, как оно ему в том повинуется. - "А чего Боге требует от нас, папа?" - Он требует, чтоб мы любили Его от всего сердца, и потом, чтоб взаимно любили друг друга. - "О! сколь легко Ему в том повиноваться?"

Такая откровенность моего воспитанника тронула меня до слез. При чем, еслиб воспоминание о матушке не нарушало моего спокойствия, я почитал бы себя совершенно щастливым и никогда бы не пожелал вытти из своего уединения.

страшную бурю. Я взял Томи на руки и, сколько доставало у меня силе, побежал с ним к своему убежищу. Запер накрепко дверь, окно, и зажег огонь. Едва взял я сии предосторожности, как услышал шум проливного дождя, который мешаясь с свистом ветра и бури, по видимому, угрожал моему острову совершенным разрушением. Привыкнув к таким потрясениям природы и быв уверен, что Всевышний не отнимет от меня милосердой десницы Своей, я бросался на постелю подле своего воспитанника, который спал глубоким сном. При чем просил для него и себя небесного покровительства, как вдруг послышались мне один за другим несколько пушечных выстрелов. Начале вслушиваться и узнал, что в том не ошибаюсь. Это конечно были сигналы погибающого корабля. Нещастные, на нем находившиеся, требовали помощи от себе подобных, и были слышимы только ребенком, который не мог ничего для них сделать. Сия мысль приводила меня в отчаяние; ибо я охотно бы пожертвовал своею жизнию для спасения их, но не имел в тому никакого способа. После продолжительного размышления я вздумал, что некоторые из погибающих могут на шлюбках пристать к моему острову, еслиб знали положение оного, и что большой огонь, которой разведу на берегу, покажет им оный. Дождь перестал, но ветер дул с прежнею силою. Я, запасшись сухим хворостом, пошел к берегу, сделал род костра и зажег оный. Скоро ветре раздул разложенный мною огонь, и три пушечных выстрела давали знать, что его увидели. Я сколько можно лучше укрылся от бури под навесом одной скалы, и всю ночь провел в подкладывании в огонь хворосту. Спустя час по моем туда прибытии пушечные выстрелы прекратились; а это заставляло предполагать, что нещастные матросы оставили корабль свой. Я с величайшею нетерпеливостию дожидался наступления дня. Наконец разсвело, и я в далеке, куда только могло простираться мое зрение, заметил севший между двух подводных камней корабль на боку и лишившийся мачт. Я надеялся также увидеть шлюбки, плывущия к моему острову; однакож ни одна из них не представлялась взорам моим; и зрелище ярящагося моря, коего пенящиеся валы с страшным шумом разбивались о берег, показывали, что оне были поглощены влажною стихией. В сем случае мне нужно было прибегнуть к разсудку, дабы покориться воле Божией. Сердце мое, так сказать, раздиралось от горести, и слезы в два ручья потекли из глазе моих. Наконец печально возвратился я в грот свой. Тогда Томи уже пробудился, и попечения о нем несколько разсеяли печаль мою. Когдаж удовлетворил всем его потребностям; то предоставив надзору собаки, пошел опять на берег, в намерении обойти его и схоронишь тела утопших.

Долго поиски мои были тщетны. Я подошел к краю земли, выдававшейся в море подобно полуострову, и обойдя одну скалу, увидел на песке бездыханное тело в женском платье. При сем трогательном зрелище в сердце моем возбудилось сострадание. Я стал на колена подле нещастной, стараясь открыть хоть некоторые признаки жизни на лице бледном и посиневшем. Поднял её руку, которая была тверда подобно деревянной; но когда я приложил свою руку к её сердцу, то почувствовал слабое биение оного. Тогда собрав все силы, я поднял ее и прислонил к утесу, поддерживая её голову. Сие движение произвело в ней рвоту; она изрыгнула множество воды; открыла было на минуту глаза, но потом опять погрузилась в безчувствие.

Мое положение было самое затруднительное; я не знал средстве возвратить жизни той, которая возбуждала во мне к себе столь живое соучастие. Принес пальмового вина и хотя не легко заставил ее проглотить оного несколько; за то имел удовольствие видеть, что после того начала она дышать. Скоро женщина совершенно пришла в себя, и устремив на меня взор благодарности, сказала: "я вам обязана жизнию, и ничем, никогда не могу наградить вас за услугу сию; за то, по крайней мере, обещаю служить вам, посвятив на то остатки дней моих, и для сего только дорожу своею жизнию." От звуков сего трогательного голоса я почувствовал внутреннее потрясение. Они возбудили во мне приятное воспоминание. Разсматривая черты лица её, обезображенные страхом и горестию, я находил в них черты дражайшей своей матери, и сильное биение сердца моего уверяло меня, что я не ошибаюсь. Между чувствований радости и грусти, наполнявших мою душу, я стоял не произнося ни слова и готов был лишиться памяти. Сусанна заметила бледность мою. "Боже! сохрани моего избавителя!" вскричала она. После чего вырвалась из моих объятий, посадила меня при подошве скалы и делала все то же, что делал и я в таком положении. Однакожь я не лишился чувств, а только будучи не в состоянии произнести ни слова, размышлял, что мне надлежало начать. Опасно было объявить о себе моей матери; ибо, слабость сил не дозволяла ей выдержать радости столь неожиданного свидания; а я со времени разлуки с нею столько изменился в рост и чертах лица своего, что она сама собою не могла догадаться, что находится в объятиях сына. Наконец, получив опять способность говорить, я уверил ее, что слабость моя миновалась, и приписывал оную усталости в прошедшую ночь. Она поверила этому, и опершись об руку мою, была провождена мною в грот. Там посадил я ее на обитую козьею кожей скамью, и положив ей на колена своего Томи, просил усыновить его я полюбить так, как любит меня из признательности. Сусанна осыпала его ласками, и милой Томи соответствовал оным. Заботясь о подкреплении сил моей матери, я упросил ее лечь на свою постелю, дав ей наперед чашку молока с выжатым из сахарного тростника соком. Она скоро заснула, и я в течение сего времени старался сварить ей хороший бульон. Потом из остатка устерс и двух птиц приготовил ей суп. После чего сердце мое билось так, что я не могу описать его движения; ибо оно было исполнено нежнейшей признательности к Богу, Который доставил мне случай загладить проступки мои. При чем решился не прежде открыться своей матери, как доказав свое раскаяние и любовь. Я ежеминутно оставлял постель, чтоб иметь удовольствие видеть ее покоющейся. Сон, освежив кровь, покрыл румянцем щеки её, и тогда я в матери своей узрел тот образ, с коим она разставалась со мною. Ей, по щету моему, не было еще тридцати осьми лет. Крепкое сложение противилось причиненной ей мною горести, и подавало надежду, что жизнь её, драгоценнейшая моей собственной, продолжится..

Томи, ходя вокруг меня, делал множество вопросов о новой гостье; а как не имел понятия, что есть два пола, мущина и женщина, то и говорил обе ней, как о мущине. О! как он меня целовал, говорил Томи: думаю, что он меня любит. Может статься, что Бог посылает мне другого папа. - "Нет, мой друге, отвечал я ему, это твоя, маминька; ибо гость наш женщина. Со временем я объясню тебе это; только теперь пожалуй не делай шума, чтоб не разбудить ее. Пойдем со мною в саде сорвать для нее ананасов и земляники."

Он следовал за мной в припрыжку, повторяй безпрестанно: "как я щастлив: папа! мама! Когда папа уйдет, а мне не льзя будет провожать его, то я останусь уже не с одним только Кастором."

говоря, что надеется, что я уступлю ей должность поварихи, а сам буду заниматься только доставлением припасов. После обеда она пожелала знать мои приключения. Я не мог ей отказать в том и начал рассказывать свою историю со времени кораблекрушения. Она полагала, что мне двадцать лет, и я не хотел выводить ее из сего заблуждения. Однакож подробно рассказал ей о своих упражнениях и средствах к продовольствию себя; отдал отчет в своих размышлениях и чувствованиях, говоря, что обязан ими благим наставлением моих родителей, мужеству и упованию на Бога в трудных обстоятельствах. Тогда она устремила глаза и руки к небу; слезы градом покатились по щекам её, и это было от воспоминания о сыне. Я мог бы одним словом остановить оные; но не хотел представить себя матери преступным сыном, желая наперед загладить прежнюю вину свою услугами.

Мое приключение в дремучем лесу заставило ее содрогнуться; однакож она ужаснулась и еще более, когда я рассказал ей печальную смерть родителей Томи, и о том, как он достался в мои руки, с горячностию прижал я к груди своей сего ребенка, и увидел тогда, что она разделяет со мной мои к нему чувствования.

ее. Потом повел я ее в сад свой, в коем она удивлялась изобилию, а оттуда на морской берег, где мы забавлялись, отыскивая на ужин черепашьи яйца.

Волны выбросили на берег несколько досок разбитого корабля; что было для меня драгоценнейшею находкою. Я отнес их в свой магазин. При чем пришла мне мысль сделать из них плот, подъехать на нем к севшему на мель кораблю и взять в нем все полезное. О возможности продовольствовать мать свою я не безпокоился, надлежало только возделать более земли для пшена и пататов, насолить побольше солонины и увеличить стадо. Но с неудовольствием взирал я, что она имеет недостатки другого рода. Мне стоило великого труда обойтись без белья; но детство легко ко всему привыкает: для нее ж было весьма трудно привыкнуть к платью из козьей кожи. И так, не было иного средства доставить ей приличной одежды, как плыть к кораблю; и ни опасность, ни труды не могли удержать меня от сего предприятия.

Не без труда удалось мне уговорить мать свою принять в её распоряжение мою постелю: она согласилась на это уже только после убедительнейших прозьб с моей стороны и при том взяв с меня обещание, что я на другой день сделаю себе такуюж, и чтобы я позволил ей помогать мне в этой работе. Почему наносила она множество сухих листьев в комнату, которая отныне долженствовала быть моею спальнею, на коей положены были козьи кожи. Томи также, сколько мог, пособлял ей в этом деле: он пригоршнями клал ей в короб сухие листья, думая, что тем много споспешествует собиранию оных. Мать моя ощутила к сему ребенку такую нежность, что просила поставить его колыбель подле своей постели. А как ее желания почитал я для себя законом, то и легко на сие согласился.

и у моей матери, не взирая на доставленное ей, мною спокойствие. Она помышляла о любезном своем Феликсе, который будучи подле нее, был совершенно ей неизвестен.