Габриель Конрой.
X. Одноконный Стан

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Габриель Конрой. X. Одноконный Стан (старая орфография)

X.
Одноконный Стан.

Одноконный Стан пользовался неслыханным благоденствием. Если бы его основатель, так безнадежно окрестивший свое детище, в минуту пьяного отчаяния, не сделался жертвою "хитрых смешений" в тавернах Сан-Франциско задолго до процветания стана, то, конечно, он признал бы всю несправедливость сочиненного им названия. "Держись Джим одной водки, - говорил местный критик: - он открыл бы богатую руду под самым своим шалашом". Но Джим поступил иначе; выручив тысячу долларов из первоначально-занятой им земли, он полетел в Сан-Франциско и там, роскошно одеваясь, пил все, что ни попало, быстро переходя от шампанского к коньяку, от джина к пиву, пока, наконец, не окончил своей мишурной, эфемерной жизни в городской больнице.

Одноконный Стан пережил не только своего крестного отца, но и его безнадежное предсказание, что в нем не будет никогда больше одной лошади. Это цветущее селение рудокопов имело свою гостиницу, Дом Трезвости, почтовую контотру, несколько таверн, два четырехугольника низеньких деревянных строений на главной улице, группу тесно скученных хижин на скатах горы, массу свеже срубленных пней и ряд недавно расчищенных участков земли. Несмотря на свое недавнее существование, он уже гордился древностями и историческими воспоминаниями. Первый шалаш, построенный Джимом Войтом, все еще стоял на своем месте; следы пуль ясно виднелись на ставнях таверны Качуги, где произошло знаменитое побоище между Бостоном Джо, Гарри Бартом и Томсоном из Анджеля; из крыши таверны Ватсона все еще торчала балка, на которой, в предыдущем году, был повешен рудокоп после неформального следствия по подозрению в принадлежности ему нескольких мулов. Вблизи находилось скромное четырехугольное строение, в котором происходило знаменитое собрание, избравшее делегатов, которые, в свою очередь, выбрали почтенного мистера Бланка представителем Калифорнии в конгрессе Соединенных Штатов.

Шел дождь; но не прямо, честно, как обыкновенно в этой горной стране, а неопределенно, нерешительно, как бы предоставляя себе право каждую минуту превратиться в туман и тем отнимая возможность у всякого держать пари, что это - дождь. Во всяком случае, было мокро как сверху, так и снизу, что доказывалось облаками пара, стоявшого вокруг нижних оконечностей нескольких зевак, гревшихся у печки в лавке Бригса. Эти посетители, от недостатка вкуса или капитала, избегали публичных притонов игры и пьянства и довольствовались гостеприимным бочонком Бригса, при чем набивали свои трубки его табаком и ясно обнаруживали своим тоном глубокое сознание, что их общество вполне удовлетворяло Бригса за понесенные расходы.

Они курили молча; только по временам раздавалось глухое шипение от плевков, искусно направленных на раскаленные стенки железной печки. Неожиданно, дверь из внутренней комнаты отворилась, и вошел Гэбриель Конрой.

-- Как его здоровье, Гэб? - спросил один из присутствующих

-- Так себе, - отвечал Гэбриель и прибавил, обращаясь к Бригсу: - вам придется, до прихода доктора, переменить ему компрессы. Я сам вернулся бы через часок, но мне надо навестить Стивена, а ведь это - две мили отсюда.

-- Но он говорит, что никого не допустит к себе, кроме вас, - заметил Бригс.

-- Знаю, - отвечал Гэбриель, - но это пройдет. Ведь Стимсон говорил то же самое, когда ему стало хуже, но вскоре забыл обо мне; а я только подоспел, чтобы положить его в гроб.

Бригс должен был, хотя и неохотно, согласиться, что Гэбриель прав. Последний уже направился к дверям, как его остановил один из гревшихся рудокопов.

-- Ей, Гэб! Вы знаете вновь прибывшее семейство в шалаше по ту сторону рудника? Ребенок у них умер вчера ночью.

-- Неужели? - спросил Гэбриель с сочувствием.

-- Да, и бедная мать в больших хлопотах. Будьте так добры, зайдите к ней по дороге.

-- Хорошо, - ответил задумчиво Гэбриель.

-- Я полагал, что, сказав об этом, доставлю вам обоим удовольствие, - продолжал рудокоп, снова обернувшись к печке с видом человека, исполнившого свой долг ценою большого труда и самопожертвования.

-- Вы всегда думаете о других, Джонсон, - заметил Бригс с явным восхищением.

-- Да, - отвечал Джонсон со скромным самодовольством, - я полагаю, что в Калифорнии всем необходимо думать не только о себе, но и о других. Нескольких слов с моей стороны, вы видите, было достаточно, чтобы успокоить это бедное семейство.

Между тем смиренное орудие самоотверженного человеколюбия Джонсона исчезло во мраке и дожде. Гэбриель так добросовестно исполнял свои разнообразные обязанности, что только к часу ночи вернулся в свое скромное жилище на горном скате. Эта срубленная из сосновых бревен хижина была так проста и первобытна, так близко подходила к природе, что виноградная лоза свободно вилась по крыше из древесной коры, птицы гнездились в разселинах стен, а белка безбоязненно грызла желуди на коньке кровли.

Тихо отодвинув деревянную задвижку, заменявшую железный засов, Гэбриель вошел в дверь своей обычной осторожной, едва слышной поступью. Он зажег свечу в камине, где еще светились красные уголья, и внимательно посмотрел вокруг себя. Хижина разделялась на две части холщевой занавеской; на сосновом столе лежала одежда, очевидно, принадлежавшая девочке семи или восьми лет: платье, разорванное во многих местах, белая фланелевая юбка с красными заплатками и чулки, до того перештопанные, что не оставалось почти ни одного цельного местечка. Гэбриель грустно взглянул на эти мелкие предметы туалета и очень серьезно, заботливо стал их перебирать. Потом, сняв сюртук и сапоги, он уселся перед столом; но не успел он вынуть из ящика иголку и нитки, как из-за холщевой занавески раздался детский голос:

-- Да.

-- Я устала и легла спать, Гэб.

-- Вижу, - отвечал Гэбриель сухо и вынул из юбки иголку с ниткой, которая, повидимому, была брошена после безнадежной попытки зашить прореху.

-- Право, Гэб, все мои платья такия старые.

-- Старые! - воскликнул Гэб с упреком: - они почти также хороши теперь, как были сначала. Юбка положительно стала крепче, чем в первый день, когда ты ее надела, прибавил он, смотря на заплатки с гордостью художника.

-- Да, ведь, с тех пор, Гэб, прошло пять лет.

-- Ну, так что ж? - отвечал Гэбриель с нетерпением, обращаясь к занавеске: - если бы даже...

-- Я выросла.

-- Выросла! - повторил Гэбриель презрительно: - а разве я не выпустил рубцов и не наставил лифа на три пальца? Ты меня просто разоришь своей одеждой.

Олли разсмеялась; но, не слыша сочувственного отклика со стороны безмолвно работавшого Гэбриеля, она просунула в отверстие занавески свою курчавую головку. Через секунду маленькая, худенькая девочка, в коротенькой ночной:рубашке, подбежала к столу и старалась взобраться на колени к Гэбриелю.

-- Поди прочь, - сказал он строгим голосом, но на лице его ясно виднелось желание приласкать ребенка: - поди прочь! Ты обо мне не думаешь! Я могу работать до-смерти, чтобы водить тебя в шелках и бархатах, а ты непременно залезешь во всякую лужу или заберешься в лесную чащу. Ты совсем не бережешь платье, Олли. Я десять дней тому назад сковал его как бы железными обручами, а теперь посмотри, на что оно стало похоже?

И он презрительно указывал на платье. Но девочка не обращала внимания на его слова, а, вскарабкавшись к нему на колени, прижалась головкою к его груди.

-- Ты - совсем сумашедший, Гэб, совсем сумашедший, - повтряла она, не поднимая глаз.

Гэбриель не удостоил её ответом, а молча продолжал работать.

-- Кого ты видел в городе? - спросила Олли, нисколько не сконфуженная.

-- Никого, - отвечал резко Гэбриель.

-- Неправда! - воскликнула Олли, качая головой: - от тебя пахнет мятой и мазью. Ты был у Бригса и у новых доселенцев.

-- Да, - отвечал Гэбриель, - мексиканцу лучше, но ребенок умер. Напомни мне завтра посмотреть в вещах матери, не найдется ли чего-нибудь для бедной женщины.

-- А ты знаешь, Гэб, что о тебе говорит миссис Маркль? - произнесла Олли, неожиданно поднимая голову.

-- Она говорит, - продолжала Олли, - что ты приносишь себя в жертву другим, а сам нуждаешься больше всех в попечениях. Она говорит также, что необходимо завести для меня женщину.

Габриэль положил на стол юбку и, взяв обеими руками кудрявую головку Олли, повернул ее лицом к себе.

-- Олли, - сказал он серьезно, - когда я бежал с тобою из Голодного Лагеря, нес тебя на спине милю за милей, две недели кормил тебя рыбой и дичью в долине, тебе, кажется, было не хуже оттого, что не было при тебе женщины. Пробравшись сюда, я выстроил этот дом и, кажется, никакая женщина не сделает лучше. Впрочем, если мне докажут, что во всех этих случаях тебе была бы полезнее женщина, то я признаю, что миссис Маркль права.

Олли стало неловко; но женский инстинкт ее выручил, и она снова возобновила атаку.

-- Мне кажется, что ты, Гэб, очень нравишься миссис Маркль.

Гэбриель взглянул с испугом на маленькую девочку. Самые юные представительницы женского пола часто инстинктивно угадывают то, что ускользает от самых проницательных, самых умных мужчин.

-- Поди спать, Олли, - произнес Гэбриель, не отвечая на слова сестры.

Но Олли хотелось еще посидеть и потому она переменила разговор.

-- Мексиканец, за которым ты ухаживаешь - не мексиканец, а чилиец. Так, по крайней мере, говорит мистрис Маркль.

-- Может-быть, но это все равно, - отвечал равнодушно Гебриель, - я его называю мексиканцем.

-- А разспрашивал он тебя еще о... старом времени?

-- Да; он желал узнать все подробности о Голодном Лагере. Он особенно интересовался нашей бедной Грэс и много о ней разспрашивал. Её изчезновение, повидимому, его огорчило также, как и нас. Я никогда не видывал, Олли, чтобы кто-нибудь так сильно сочувствовал чужому горю. Можно, право, подумать, что он принадлежал к нашей партии. Он также разспрашивал меня подробно о докторе Деварже.

-- И о Филиппе? - спросила Олли.

-- Нет, об нем не разспрашивай, - отвечал Гэбриель.

-- Гэбриель, я не желала бы, чтобы ты рассказывал всякому нашу историю, - произнесла девочка неожиданно.

-- Отчего? - спросил Гэбриель с удивлением.

-- Потому что не хорошо об этом говорить. Мне кажется иногда, что на нас здесь как-то странно смотрят. Маленький мальчик новых поселенцев не хотел со мною играть, а девочка миссис Маркль говорит, что мы в снегу делали что-то страшное. Этот мальчишка сказал, что мы с тобою...

-- Шш! - перебил ее Гэбриель, вспыхнув, - я ему задам трезвону.

-- Но, Гэбриель, никто...

лучшее платье, а я потом чини его всю ночь.

Олли возвратилась за холщевую занавеску, а Гэбриель принялся снова за работу; но нитка у него как-то ежеминутно рвалась, и он мысленно колол иглою обнаженные ноги дрянного мальчишки, вмешавшагося не в свое дело.

-- Гэб, - произнес через несколько минут голос Олли.

-- Что? - спросил он нетерпеливо, откладывая свою работу.

-- Как ты думаешь... Филипп... съел Грэс?..

Гэбриель быстро вскочил и побежал за холщевую занавеску. Но не успел он скрыться, как дверь в хижину отворилась, и вошел незнакомец. Он остановился на пороге и окинул пытливым взором всю комнату. За занавеской слышались голоса. Незнакомец постоял немного и потом кашлянул.

Через мгновение Гэбриель очутился подле него. Лицо его выражало неудовольствие, но, взглянув пристально на неизвестного гостя, он остановился, как вкопанный. Незнакомец слегка улыбнулся и, слегка прихромывая, подошел к креслу.

-- Вы меня извините, - сказал он, садясь с тяжелым вздохом, - вы удивлены? Вы видели меня часов шесть тому назад в постели совершенно без ног и так нежно, мило ухаживали за мной. А теперь я здесь. Вы думаете, что я сошел с ума?

Он поспешно поднес правую руку ко лбу, указывая знаком, что рехнулся, и продолжал с улыбкой.

-- Выслушайте меня. Час тому назад, я получил важное известие. Мне необходимо сегодня же ночью отправиться в Морисвиль. Делать нечего - я встал и оделся. Вы видите, мне гораздо лучше, и я могу владеть ногами. Но я сказал себе: Виктор, ты должен прежде всего засвидельствовать свое почтение и пожать руку великодушному, доброму рудокопу, который тебя вылечил. Bueno! Вот я и здесь.

Он протянул свою тонкую, мускулистую, загорелую руку и устремил на Гэбриеля пытливые, черные глаза, которые до этого времени быстро бегали по всем окружавшим его предметам.

-- Но ведь вы еще недостаточно оправились, - промолвил Гэбриель вне себя от изумления, - вы не можете ходить. Вы себя убьете.

-- Вы думаете? Ничего; меня ждет у ваших дверей лошадь. Сколько вы полагаете миль до ближайшого города? Пятнадцать? Это - пустяки. Через два часа идет оттуда дилижанс, и я поспею во-время.

Говоря это, он махнул рукой, как бы отстраняя от себя все препятствия, но в то же время глаза его остановились на маленьком старомодном дагерротипе, стоявшем на полочке, над печкой. Он встал и, прихрамывая, дошел до предмета, приковывавшого его внимание.

-- Это - чей портрет? - спросил он.

-- Грэс, - отвечал Гэбриель, просияв, - его сняли в тот самый день, когда мы выступили из Сент-Джо.

-- Давно?

-- Шесть лет тому назад; ей было тогда четырнадцать лет, - произнес Гэбриель, вытирая рукавом стекло портрета и смотря на него гордо, хотя с влажными глазами, - не было девушки красивее во всем Миссури. А, что вы сказали?

-- Прелестная! Восхитительная! Ангел! и похожа на брата.

Последния слова он произнес задумчиво, перебегая глазами от портрета к лицу Гэбриеля и обратно. Молодому человеку это очень польстило, хотя всякий другой на его месте, не такой простак, как он, легко отгадал бы в этом замечании простую светскую любезность. Действительно, честное грубое лицо брата нисколько не напоминало нежных, поэтических черт молодой девушки.

-- Драгоценная вещь, - продолжал незнакомец, - и у вас нет ничего больше?

-- Ничего.

-- Не осталось ни одного письма, ни одной записки? Это было бы настоящее сокровище!

-- Она ничего не оставила, кроме своего платья. Вы знаете, что она ушла в мужской одежде брата Джона. Поэтому я всегда удивлялся, как это ее признали, когда нашли её мертвое тело.

Незнакомец не произнес ни слова, и Гэбриель продолжал:

-- Я возвратился к ним не прежде месяца, и тогда уже не было ни снега ни следа всей нашей партии. Потом мне рассказали, что отряд, посланный к нам на помощь, нашел всех мертвыми, а между прочими и Грэс. Я решительно не понимаю, как она вернулась одна, потому что никто не упоминал о человеке, с которым она ушла. Грустно подумать, что она, бедная голубушка, вернулась к Олли и ко мне и не нашла никого. Эта мысль просто сводит меня с ума. Она умерла не от голода и холода, г. Рамирец. Её сердце было разбито.

Незнакомец как-то странно взглянул на Гэбриеля, но ничего не промолвил.

откуда отправился этот отряд. Но тут вскоре началась золотая лихорадка, и американцы овладели всеми миссионерскими селениями и всеми presidios, так что, когда я достиг до Сан... Сан... Сан...

-- Херонимо, - поспешно подсказал Рамирец.

-- Разве я вам называл его? - спросил Гэбриель, - кажется, нет.

Рамирец утвердительно улыбнулся, оскалив зубы, и знаком просил его продолжать.

-- Достигнув до Сан-Херонимо, я тамене нашел никого - ни людей ни архива. Тогда я напечатал объявление в газетах в Сан-Франциско, прося Филиппа Ашлея - так звали молодого человека, который помог её бегству - дать о себе весточку. Но не получил никакого ответа.

-- Нет.

-- Но вы надеетесь разбогатеть?

-- Да, надеюсь, как все, найти руду.

-- Все равно где?

-- Adios, - сказал незнакомец, направляясь к двери.

-- Adios, - повторил Гэбриель, - но разве вам непременно надо ехать ночью? Что за спех? Вы правду говорите, что вам гораздо лучше?

-- Лучше! - отвечал Рамирец с странной улыбкой, - конечно, лучше. Посмотрите, как я силен.

Он выпрямился во весь рост, поднял голову и торжественно пошел к дверям.

Затворив за собою дверь, он быстро вскочил на лошадь, стоявшую на улице, и поскакал во всю прыть, так что, несмотря на темноту и грязь, через два часа достиг соседняго города, через который проходил дилижанс в Сакраменто. На следующее утро он уже был в Морисвиле и, войдя в контору Международной гостиницы, подал одному из служащих свою карточку, говоря:

-- Велите передать это мисс Грэс Конрой.