Габриель Конрой.
XXIX. Гэбриель разсуждает о приличиях

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Габриель Конрой. XXIX. Гэбриель разсуждает о приличиях (старая орфография)

XXIX.
Гэбриель разсуждает о приличиях.

После визита к ним Думфи, жители Одноконного Стана больше уже ничему не удивлялись. Он, этот знаменитый аферист, удостоил односельчан своим присутствием, - разве могло еще быть счастие больше этого?! После этого распространилась весть об учреждении компании, с целью добывания серебра из открытого в Конроевой горе рудника.

В теориях относительно этого открытия не было недостатка.

Одна половина жителей поселка утверждала, что это предприятие затеяно Думфи; что сей великий муж задался мыслию возвести поселок на степень второй столицы Калифорнии и поэтому "выдумал" рудник и устроил, при громадных издержках, все нужные машины и плавильни; что этот план созрел уже пять лет тому назад и что тогда уже Думфи выбрал Гэбриеля своим орудием, назначив ему пожизненную пенсию в тысячу долларов за разрешение пользоваться его именем - и поэтому всякий должен ловить случай выгодно сбыть свои полевые угодья, прежде чем лопнет этот грандиозный мыльный пузырь.

Другая же партия уверяла, что вся эта афера - только дело случая; что мистер Думфи приезжал в Одноконный Стан с совершенно иной целью; что он нечаянно встретился с Габриелем на прогулке, нечаянно увидал странного вида камень и сказал: "это похоже на кусок серебряной руды"; Гэбриель засмеялся, а Думфи тогда серьезно спросил: "не продадите ли вы мне эту землю за семнадцать миллионов?" Гэбриель же, дурак, принял его предложение и продал за безценок рудник, стоимостью в 150 миллионов.

Как бы то ни было, а посещение мистера Думфи имело то же действие на колонию, как плодотворный дождь; это вызвало в ней неусыпную деятельность, и новые постройки стали расти как грибы.

У подножия горы был заложен фундамент громадной Конроевской плавильни. Скромная кухмистерская миссис Маркль уже не могла больше удовлетворять требованиям увеличивавшейся колонии, и тогда была выстроена большая гостиница.

Следует упомянуть о другом еще признаке прогресса в поселке, а именно: об ежедневной в нем газете, в которой сообщались все новости, среди которых было напечатано и упомянутое происшествие.

В виду всех этих нововведений и все более утончавшагося вкуса, оказалось нужным изменить неблагозвучное название колонии "Одноконный Стан" на более громкое и приятное для слуха - "Сильверополь", что одно только и не было еще приведено в исполнение.

Должность главного управляющого полуоткрытого рудника - самая главная и ответственная - была передана Гэбриелю, который, однако, поставил вместо себя какого-то молодого, хитрого, бойкого парня, сам являясь начальником лишь в случае нужды, а в остальное время работая вместе с прочими рудокопами.

Компания не очень-то доверяла его административным способностям, но не могла игнорировать его громадное нравственное влияние на рабочих, приобретенное им своими демократическими воззрениями и своею любовью к труду. Больше же всего нравилось знавшим его прежде рудокопам то, что он нисколько не переменился оттого, что ему повезло. С не малою гордостью они указывали не этого скромного, безпритязательного богатыря всем посетителям и рассказывали, что он работает с ними заодно, хотя и имеет семнадцать миллионов, да кроме того и половину рудника. Богатство, доставшееся ему так неожиданно, казалось, подавляло его своею тяжестью, так что он чувствовал себя облегченным и свободным только тогда, когда работал попрежнему без отдыха. Он всегда старался избегать разговора об этом богатстве, что еще более подтверждало догадку тех людей, которые видели в нем лишь орудие Питера Думфи.

В особенности бросалось в глаза то, что население Одноконного Стана приписывало Гэбриелю только самое небольшое участие в увеличивавшемся благоденствии колонии; оно даже не признавало и жену его участницей. "Нет никакого сомнения, что власть её над Гэбриелем происходит вследствие женской хитрости и красоты её", так говорили про нее. Никто не сомневался в том, что эта бабочка, согретая солнцем счастия, станет теперь перелетать с цветка на цветок, вместе с с миллионами Гэбриеля, а затем совершенно скроется с ними из виду всего поселка и своего дурака-супруга.

Гэбриель неоднократно слышал это пророчество, но относился к нему совершенно равнодушно, на что смотрели с полупрезрительною, полусожалеющею улыбкою; его абсолютную нечувствительность к её двусмысленной репутации сочли за безнадежность сознательного рогоносца. Даже м-с Маркль, не имевшая успеха в своих попытках умиротворить Олли, держалась того мнения, что в домашнем быту Гэбриеля безусловно властвует миссис Конрой.

Однако, по мимо этих мрачных предсказаний, миссис Конрой не обнаруживала никакого желания улететь. С обычною в той стране быстротою, был выстроен по её желанию еще новый дом, стены которого наполняли всю окрестность сладким смолистым запахом. Вкус миссис Конрой убрал его воздушными кисейными занавесками и красивыми коврами; а братская любовь Гэбриеля доставила сюда пианино для Олли, вместе с чем была приглашена и учительница.

Сюда приходили лучшие граждане округа, чтобы удостовериться в любезности и прелестях хозяйки: почетный гражданин мистер Бланк обедал у нея проездом; его высокородие, судья Бислинджер, рассказывал в её гостиной свои анекдоты; полковник Старботтль красовался у её стола своею мощною грудью и, простившись с нею, увез с собою не только приятное воспоминание об её красоте, но и высокое мнение о своей собственной притягательной силе.

Гэбриеля можно было встретить дома не иначе, как во время обеда и ночью; если же Олли иногда и случалось упросить его остаться еще на часок после обеда, то он постоянно садился на балкон, боясь закоптить обои и занавески своею трубкою.

Самым любимым местом Гэбриеля была его прежняя хижина, стоявшая теперь пустою и быстро приближавшаяся к полному разрешению; тем не менее он упорно отказывался ее срыть. Он часто сидел по вечерам у покинутого очага и в раздумьи курил свою трубку, просто вследствие силы привычки к одиночеству.

Он пришел в это время к тому убеждению, что некоторое различие в образе мыслей и во вкусах, замечаемое им еще прежде, неминуемо должно будет привесть его к разлуке с Олли - для её же пользы. С свойственною ему откровенностью, он часто высказывал это ей, хотя ему при этом было ужасно больно на душе. Когда её учительница музыки однажды вежливо пригласила его удостовериться лично в успехах девочки, то он просто ответил ей: "Мне кажется, мисс, что я не должен в это вмешиваться; пусть она продолжает, не спрашивая моего мнения, которое не может иметь для нея никакой цены". В другой раз он встретил Олли, шедшую вместе с подругами, приехавшими к ней из Сакраменто; в нем вдруг пробудилось сознание, что его неуклюжая фигура и неповоротливый ум могут лишь компрометировать сестру, и он далеко обошел эту веселую компанию.

С другой стороны казалось, что и Олли, ослепленная новым положением и тем всеобщим уважением, которое дается богатству, все меньше и меньше стала обращать внимания на брата. Она удовлетворялась тем сознанием, что и он приобрел себе значение, хотя и поверхностное, в среде товарищей и знакомых.

они вовсе не задевали ее. Таким образом пропасть, начавшая разделять брата и сестру, увеличивалась между ними с каждым часом, пока миссис Конрой не была приятно поражена сообщением Гэбриеля, что он нашел возможным отдать Олли в один пансион в Сакраменто, при чем еще намекнул, что после того выполнит свое данное ей - жене - обещание проехаться с нею по Европе.

Так как такому простяку, каков был Гэбриель, положительно было невозможно держать что-либо в тайне, то Олли знала хорошо его намерения и ждала только их формального объявления с его стороны. Начав раз критиковать его, она злилась на него за серьезный тон, которым он обыкновенно начинал объяснять то, что давно уж было всем известно, но о чем он постоянно забывал.

Однажды Гэбриель прогуливался с нею в лесу, и наконец они дошли до брошенной хижины, тут он остановился; Олли оглянулась и пожала плечами.

Гэбриель, наблюдавший и понимавший каждое её движение, заметил и это.

-- Здесь очень некрасиво, Олли, - начал он, потирая руки: - но мы провели в этой дрянной хижине очень счастливые дни. Ты не помнишь больше о тех вечерах, когда я приходил с работы и чинил твои платья, между тем как ты уже спала? Не помнишь больше, как я штопал твои чулки?

При этих словах он громко, но не без некоторого смущения, разсмеялся.

Олли тоже засмеялась, но как-то принужденно, и скользнула взглядом по своей фигурке. Гэбриель поймал этот взгляд. Да, теперь трудно было узнать в ней ту бедную сироту, которая еще так недавно - а ему казалось, что с тех пор протекли столетия! - сидела в этой хижине у его ног и слушала его сказки.

Всматриваясь теперь в её лицо, он заметил, что еще одна давно лелеянная надежда исчезает, - та надежда, что она со временем будет похожа на Грэс и таким образом поддержит память об этой пропавшей сестре.

Олли не хотела помнить о тех временах, на которые намекал Гэбриель; но вид этой хижины пробудил в ней совершенно другое воспоминание:

-- А ты помнишь еще, Гэб, - проговорила она торопливо, - когда сестра Юлия внезапно явилась в первый раз на пороге этой двери? Боже! как мы тогда оробели!.. Если бы мне в ту минуту кто сказал, что ты женишься на ней, то... то я убила бы его, - брякнула она, после напрасных попыток подыскать более приличное выражение.

Гэбриель, которому это сочетание мыслей не понравилось, перескочил вдруг от сентиментальности к теориям приличий.

-- Молодой девушке не следует говорить, будто она способна убивать людей, - сказал он немного резко, но тотчас же добавил мягче: для меня-то это ничего, но если бы твои учительницы и благовоспитанные подруги услышали от тебя подобные слова, то это было бы не очень красиво... Сядь на минутку, Олли, мне надо тебе сказать одну вещь.

Он взял ее за руку и усадил вместе с собою на огромный камень, прежде служивший его старой хижине крыльцом.

-- Надеюсь, что ты еще помнишь, - начал он, играя её рукою, - как я тебе говорил, что я намерен сделать в случае, если найду рудник: первое было - дать тебе хорошее воспитание; второе - отыскать Грэс, если только она еще находится в живых. Последнее можно было начать еще раньше и различными путями, но между ними не было ни одного удобного, и момент не был подходящий. Я всегда предполагал, что она сама найдет меня, если только она узнает каким-либо образом, где я живу... Я мог бы обратиться за помощью к другим людям, которые очень опытны в подобного рода делах, но я не захотел и этого; а знаешь ли, почему?

Олли нетерпеливо покачала головой.

боялась никого и ничего... А она, к тому же еще, имела много причин быть застенчивой, - причин, которых важность тебе показалась бы сомнительною.

-- Ты думаешь, Гэб, - брякнула она опять, - что она была застенчива, потому что убежала с любовником?

Даже более опытные знатоки человеческой натуры, чем Гэбриель, нередко бывали приводимы в смущение быстрою понятливостью детей, так что нечего удивляться ужасу, овладевшему им при этих словах. Он положительно не знал, что сказать.

-- Ну, что же ты предпринял? - спросила Олли нетерпеливо

Гэбриель глубоко вздохнул.

- то я был того мнения, что я сам, а не кто-нибудь чужой, должен ее розыскать. Мне было известно, что она не в Калифорнии, а то непременно должно бы было ей попасть на глаза хоть одно из множества разосланных мною повсюду объявлений, - так что же я сделал? - В Нью-Иорке издается газета, называемая "Herald"; в этой газете печатаются тоже объявления, но только для людей, живущих где-нибудь очень далеко. Эти объявления пишутся отцами к сыновьям, мужьями к женам и братьями к сестрам, если они как-нибудь потеряли друг друга из вида.

-- А девочки пишут их к своим милым дружкам, - перебила Олли живо. - Я знаю.

Гэбриель опять онемел от ужаса.

-- Ну, да; это называется вовсе не объявлениями, а личными заметками... О, я знаю их наизусть. Девушки приобретают себе через них любовников, Гэб!

Гэбриель поднял глаза к голубому своду небес; к его величайшему изумлению, свод этот не рухнул на эту грешницу, даже не помрачился... Стоило ли еще продолжать? Мог ли он еще сообщить что-либо этой странной девочке, чего она не знала бы лучше его?

Он снова остановился, долго рылся в своих карманах, вытащил, наконец, вырезку из газеты и начал читать заметку медленно и тихо:

"Если Г. К. намерена известить своих глубоко огорченных родных о своем местопребывании, то она очень обрадовала бы этим старого Гэба. Я тогда приеду за ней и привезу ее к Олли, которая ей очень обрадуется. Если Г. К. больна или не хочет приехать к своим родным, то просят ее написать, по крайней мере. Г. К. - Г. К. здоров и бодр, как всегда; Олли также. Все обстоит благополучно. Просят адресовать Г. К. в Одноконный Стан в Калифорнии".

-- Мне кажется, что эта заметка не очень хорошо написана; в особенности же смысл её затемняется частым повторением "Г. К.", - сказала Олли.

-- Не безпокойся: она поймет ее, - торопливо возразил Гэбриель. - Юлия была того же мнения, как и ты, когда я показал ей эту заметку; но я сказал ей то же самое, что говорю и тебе, что Грэс поймет эти слова; она ведь знает, что у нас с нею одинаковые начальные буквы имен. А если чужие посмеются над этою заметкою, то что же за беда?.. Она, впрочем, уж достигла своей цели, - добавил он доверчиво, притягивая сестру к себе. - Я получил ответ.

-- Нет, - ответил он, смутившись немного. - Не прямо от Грэс... то-есть... да, вот, читай лучше сама... - и он подал ей другую газетную вырезку.

Олли жадно схватила бумажку и прочла следующее:

"Г. К. Не жди больше пропавшую; она никогда больше не вернется. Заботься об оставшейся. Будь счастлив. Ф. А."

Олли перевернула бумажку во все стороны и спросила, наконец, запальчиво и вся покраснев:

-- Все. Такой короткий ответ совершенно в её манере.

-- Хорошая манера! - воскликнула Олли, сжав свой крошечный кулак и ударив им о камень. - Манера эта доказывает страшную безсердечность, и я готова повторить это мнение этому "Ф. А"... этому Филиппу Ашлею, если б я увидела его!

Странное выражение, которое редко замечалось на добродушном лице Гэбриеля, исказило его черты, когда он спокойно протянул руку и взял бумажку обратно.

-- А я уезжаю, - произнес он коротко.

-- Да, на восток, в Нью-Иорк. Юлия едет со мною. Юлия говорит, а она умная женщина, что этот мальчишка наверное находится в Нью-Иорке, где проживают все, подобные ему... Вот об этой-то поездке я и хотел переговорить с тобою, Олли... Нас с тобою разлучает моя обязанность к Грэс и также к тебе. Было бы очень несправедливо, если бы я стал таскать тебя с собою, не дав тебе образования; поэтому я отдам тебя в пансион в Сакраменто, пока не вернусь... Слышишь, Олли?

-- Слышу, - ответила она, устремив свои ясные глаза на брата.

-- Ты не должна тосковать обо мне, когда я уеду... И скажу еще, что хорошо было бы, если бы ты забыла весь Одноконный Стан и всех живущих в нем... Я хочу сделать из тебя лэди, и мне было бы весьма неприятно, если бы кто из здешних попрекнул тебя прошлым... Я хочу сказать тому мальчишке: ты не смей судить о всех Конроях по мне, потому что мужские члены этой фамилии только велики ростом, а пусты вот здесь (он указал на лоб); но в Калифорнии есть у нас маленькая леди, которая теперь то, чем могла бы быть Грэс, если бы она тоже получила хорошее воспитание; ступай, поговори с этою маленькой леди, тогда ты увидишь, что я не солгал тебе... Вот что я скажу ему, Олли; надеюсь, разумеется, что ты не сделаешь своего старого Гэба лгуном, и что ты будешь сведуща в разных там астрономиях и философиях или как их там называют... кажется, что так.

-- Но, скажи-ка, Гэб, стоит ли гнаться за Грэс, если она сама не желает вернуться к нам? - спросила Олли резко.

может-быть, она уж носит другое имя, - поняла?

-- Последнее может быть, - она, наверное, замужем.

-- Ну, да, - ответил Гэбриель, покраснев немного.

-- Но если это серьезно другая Г. К.?

-- Нет, едва ли... Я сначала так подумал, но теперь вижу, что это глупая мысль... Юлия тоже так говорит, - ответил он, снова смутившись.

-- Но что же означают слова: "Заботься об оставшейся"?

-- То, что я должен заботиться о тебе, - ответил он живо. - Грэс всегда думала больше о других, чем о себе, и, наверное, теперь то же делает.

-- Ну, хорошо; я останусь, а ты уедешь; но что же ты предпримешь без меня?

Гэбриель промолчал. Заходящее солнце прямо ударяло ему в лицо и ослепляло его до того, что он был принужден закрыть себе глаза кудрями Олли, крепко держа её голову обеими руками.

-- Хочешь знать, - почему я так люблю эту старую хижину и этот холодный очаг?

-- Да, - ответила Олли, глаза которой были полны слез - вероятно, тоже вследствие яркого солнечного света - и которая поэтому была рада, что нашелся предлог отвернуться от брата, чтобы глядеть на хижину.

-- Люблю не потому, что провел в этой хижине так много счастливых часов... не будем больше об этом думать... нет, но потому что именно в этом месте я сделал первый удар заступом; люди говорят, что я начал сперва работать там, где затем открыл рудник, но это ложь... Мне часто кажется, Олли, будто первый удар заступом принес мне больше счастия, чем я когда-либо дождусь от всего своего богатства... Однако пойдем, Олли, пойдем! Юлия, наверное, уж безпокоится о нас... Боже! вот там идет какой-то господин... он приближается сюда, мне почти совестно итти в таком костюме рядом с тобою. - Слушай, Олли, ему не надо знать, что мы брат и сестра... Пойдем!

Несмотря на поспешность Гэбриеля, незнакомец увидел его и прямо подошел к нему.

Этот господин вполне был способен возбудить в Одноконном Стане и уважение и любопытство: Гэбриель в его присутствии с особенною силою почувствовал всю непредставительность своей наружности. Незнакомец был одет весьма элегантно, хотя и не по последней моде.

При вопросе незнакомца, Гэбриель с ужасом заметил, что Олли старается освободиться от его руки, которою он крепко держал ее.

-- Идите все вперед по этой тропинке, тогда вы очутитесь на Главной улице, которая доведет вас до гостиницы. Я бы с удовольствием проводил вас, но мне поручили вот эту барышню, - сказал Гэбриель, при каждом слове сжимая до боли руки Олли; - а так как она принадлежит к весьма благородному семейству, то мне зададут жаркую баню, если я не приведу ее домой во-время... Виноват, мисс, но ведь я говорю правду.

Опасаясь дать Олли повод обличить его во лжи, он поспешно удалился с нею и вскоре исчез в тени сосен, покрывавших Конроеву гору.