Раздвоенное копыто.
Часть I.
Глава IV. Шико.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Раздвоенное копыто. Часть I. Глава IV. Шико. (старая орфография)

Глава IV.-- Шико.

Около этого времени, в числе разнообразных объявлений, украшавших стены, железно-дорожные арки и прочия втуне пропадающия пространства города Лондона, появилось одно таинственное, двусложное слово, видневшееся повсюду: Шико,-- гигантскими желтыми буквами, по черному фону. Самый близорукий глаз непременно увидит эту надпись, самый апатичный ум возъимеет, по поводу её, хотя смутное недоумение. Шико! Что это значить? Человеческое ли это имя, или название неодушевленного предмета? Для еды эта штука, или для туалета? Может, шарлатанское лекарство для людей, или мазь, залечивающая раны на лошадиных ногах? Новый это экипаж, кэб, долженствующий заменить известный всему свету кэб Гансома, или вновь изобретенная машина для срезывания репы? Может быть это название нового периодического издания? Шико! в самом звуке было что-то увлекательное. Два коротких слога легко соскальзывали с языка: Шико. Уличные бродяги изо всей силы своих легких орали это слово, не зная, и вовсе не желая узнать его значения. Но прежде чем эти громадные афиши утратили свою первоначальную свежесть, большая часть блестящей лондонской молодежи, медицинские студенты, клерки, служащие у разных стряпчих, легкомысленные джентльмены и военного министерства, более скромные юноши из Сомерест-гоуза, городские франты в блестящих шляпах, всегда направлявшиеся к лежащей на запад стороне города, в то время, когда солнце склонялось к закату, разузнали все на счет Шико. Шико была m-lle Шико, первая танцовщица в королевском принца Фредерика театре; и, кроме того, по словам авторитетов военного министерства, одна из красивейших женщин в Лондоне. Её манера танцовать отличалась скорей смелостью, чем особливым искусством. Она не была последовательницей школы Тальони. Грация, изящество, целомудренная красота, присущия этой давно-исчезнувшей школе, были ей совершенно неизвестны. Она бы стала над вами смеяться, еслиб вы заговорили с ней о поэзии в движениях. Но за то, когда дело доходило до легких прыжков через всю сцену, до пируэтов, проделываемых на носках, до выставления на показ самых прелестных рук в мире, до смелого изгиба полной, белой шеи,-- такого изгиба, какого ни один скульптор не придал своей мраморной вакханке,-- Ла-Шико не имела соперниц.

Она была настоящая француженка. В этом не было сомнения. Она не происходила из английских домов Брауна, Джонса или Робинзона, не родилась и не выросла в лондонской грязи, не была крещена просто-на-просто Сарой или Мэри, чтобы впоследствии превратиться в Селестину или Мариетту. Заира Шико была сорная трава, выросшая на галльской почве. Она себя называла истой парижанкой, но её выговор и некоторые обороты речи выдавали ее, просвещенное ухо её соотечественников угадывало её провинциальное происхождение. Отличающаяся своими верноподданническими чувствами и благочестием, Бретань имела честь быть родиной Шико. Её невинное детство протекло под фиговыми деревьями, и близ реликвий святых угодников, в Орэ. До девятнадцати-летняго возраста она не видывала ни длинного ряда ослепительных бульваров, исчезающого, перед её глазами, в невидимой дали, ни безчисленных фонарей, ни волшебных киосков; а между тем, все это было неизмеримо внушительнее и прекраснее, чем сквер Дюгесклена в Динане, иллюминованный десятью-тысячами фонариков, в праздничную ночь. Здесь, в Париже, жизнь - как будто, бесконечный праздник. Париж - отличный учитель, грандиозный просветитель провинциальных умов. Париж объяснил Шико, что она прекрасна. Париж растолковал Шико, что гораздо приятнее вертеться и прыгать, в тесных рядах, составленных из других Шико, в различных волшебных представлениях, как-то: "Спящая красавица", или "Олень с золотым ошейником", будучи при этом облеченной в очень коротенькое платьице, сверкая золотомь и блестками, с распущенными по плечам волосами, в атласных ботинках по два наполеондора за пару,-- чем работать на набережной среди прачек. Шико приехала в Париж с целью заработать себе средства к жизни, и она заработывала их, очень приятным ли себя образом, в качестве фигурантки в кор-де-балете; она, конечно, была нуль в общей сумме наслаждений, доставляемых зрителю этими великолепными феериями, но у этого чуда были чудные глаза, роскошные волосы, стройная фигура и юношеская свежесть, привлекавшие внимание отдельных лиц.

Вскоре она стала красой балета и сделалась чрезвычайно неприятна главным танцовщицам, которые считали красоту её дерзостью и пользовались всяким удобным случаем, чтобы осадит ее. Но в то же время, как её пол относился к ней неласково, представители более сурового пола были очень нежны с прекрасной Шико. Балетмейстер учил ее различным па, которых не показывал ни одной из её товарок, находившихся под его руководством; он находил возможность, от времени до времени, давать ей соло; он ее толкал в первые ряды; по его совету, она переселилась из большого театра, в котором не имела никакого значения, в другой театр поменьше, в студенческом квартале. То был очень популярный, маленький театр на левом берегу Сены, среди лабиринта узких улиц и высоких домов, между медицинской школой и Сорбонной; здесь она вскоре всех затмила. "Это была самая миленькая из моих крыс",-- с сожалением восклицал балетмейстер, когда Шико ушла от него. "Эта девочка пойдет далеко",-- говорил режиссер, сердясь на себя за то, что позволил этой красивейшей из своих корифеек выскользнуть у него из рук,-- "в ней есть шик".

В студенческом театрике Шико нашла судьбу свою, другими словами - здесь впервые увидал ее её муж. Он был англичанин, вел довольно бурную жизнь среди этого самого студенческого квартала Парижа, жил изо-дня в день, был очень беден, очень умен, плохо подготовлен к тому, чтобы и самого-то себя прокормить. Он был одарен теми разнообразными талантами, которыми редко достигают серьёзных результатов. Он писал масляными красками, гравировал, пел, играл на трех или четырех инструментах со вкусом и выражением, но техника его была плоха. Он писал для комических журналов, но журналы эти обыкновенно отказывали в помещении его произведений, или небрежно относились к ним. Изобрети он какие-нибудь спички или придумай усовершенствование дли швейной машины, он, может быть, и нажил бы себе состояние; но его таланты, весьма пригодные в гостиной, едва-едва спасали его от голодной смерти. Не особенно подходящий обожатель был он для молодой особы из провинции, желавшей играть в жизни большую роль; но он был красив, хорошо воспитан, на нем лежал тот особенный отпечаток благорожденности, которого не изгладит ни бедность, ни цыганская жизнь; по мнению Шико, он был самый привлекательный человек, какого она когда-либо встречала. Словом, ему нравилась красивая танцовщица, а она обожала его. Увлечение было обоюдное; то была первая страсть и в её, а также и в его жизни. Оба крепко верили в свои таланты и в будущее; оба думали, что им нужно только жить, чтобы получить и богатство и славу.

Шико от природы не была разсчетлива. Она любила деньги, но только такия, которые могла тотчас истратить; ей нужны были деньги на красивые платья, на хорошие обеды, на вино, которое бы пенилось и играло на солнце, на прогулки в наемных экипажах по Булонскому лесу. О деньгах, откладываемых на будущее, на болезнь, на старость, на безчисленные житейския потребности, она никогда и не думала. Никогда не читавши Горация,-- может быть не слыхавши даже об его существовании,-- она была глубоко проникнута его философией. Ловить минуту удовольствия и предоставить завтрашнему дню заботу о нем - таково было начало и конец её премудрости. Она любила молодого англичанина и вышла за него замуж, зная, что у него нет гроша, кроме золотой монеты, которой он должен был заплатить за их свадебный обед, нисколько не заботясь о последствиях их брака; она, посреди своего счастия, также мало понимала, также мало разсуждала, как ребенок. Иметь красивого мужчину, джентльмена по рождению и воспитанию, своим любовником и рабом, привязать единственного человека, овладевшого её воображением, на-веки к своим юбкам - таково было понятие Шико о счастии. Она была энергическая молодая женщина, и до сей минуты пробивала себе путь в жизни без помощи родных, друзей, без чьей-либо заботы о ней, без советов, без указаний, точно соломенка, увлекаемая течением жизненной реки,-- но не лишенная твердого, собственного представления о том, куда она желает быть занесенной. В муже она не желала видеть опекуна. Она не ожидала, что он станет работать для нея, будет содержать ее; она совершенно примирилась с мыслью, что хлеб зарабатывать будет она. Эта дочь народа придавала особую цену имени джентльмена.

Тот факт, что муж её принадлежит в высшей породе людей, искупал в её глазах множество недостатков. Что он непостоянен, беззаботен, человек порывов, что он, начав утром усердно работать над картиной, в вечеру с отвращением бросит ее, казалось ей естественным. Это - порода. Можно ли заставить охотничью лошадь выполнять ту же работу, которую без единого признака непокорности исполнит терпеливая рабочая лошадь?

Шико дорожила мыслью о превосходстве мужа над трудящейся толпой, из которой произошла она. Самые его пороки были в глазах её добродетелями.

Они поженились; и так как Шико была, в своем маленьком мирке, особой не без значения, а молодой англичанин ничем ровно себя не заявил, то муж, какими-то судьбами, принял женино имя: его повсюду называли господин Шико.

Странную жизнь вели эти люди в своих бедно-меблированных комнатах, в третьем этаже грязноватого дома, в грязноватой улице студенческого квартала,-- странную, беззаботную, разсеянную жизнь; ночь у них обращалась в день, деньги шли как вода, ничего не требовали они от жизни, ничего не брали с нея, кроме удовольствия, грубого чувственного удовольствия, доставляемого хорошим обедом и выпивкой; возбуждающого удовольствия, доставляемого игрой или прогулками, при лунном свете, по Булонскому лесу, или идиллического удовольствия, доставляемого воскресными прогулками по парижским ближайшим окрестностям, по берегу серебристой Сены в длинные летние дни, когда самый изнеженный ленивец мог, без особенного усилия, подняться с постели в полдень; прогулки эти всегда заканчивались обедом в каком-нибудь деревенском трактирчике, где всегда имелась беседка, увитая виноградом, в которой можно было обедать, и откуда можно было следить за приготовлением обеда на кухне с широким окном, выходившим на двор и в сад; а также прислушиваться в стуку шаров, долетавшему из низенькой билльярдной. Бывали зимния воскресенья, когда они не считали вовсе нужным вставать до самых сумерек, когда газ уже зажигался на бульварах, и было время подумать о том: где бы сегодня пообедать. Так провели Шико первые два года своей супружеской жизни. Ясно, что подобное существование поглощало все, как есть, жалованье m-me Шико, и на черной день ничего не откладывалось. Живи Шико в мире, в котором дождь и дурная погода были бы неизвестны, она не могла менее тревожиться относительно будущого; чем тревожилась теперь. Она заработовала свои деньги весело и тратила их по-барски; властвовала над мужем в силу своей замечательной красоты; грелась на солнышке, в упоении от своего временного благоденствия; пила более шампанского, чем следовало в видах сохранения здоровья и женственности; с каждым годом становилась немножко грубее; никогда не раскрывала книги, ни мало не заботилась о развитии своего ума; пренебрегала всем, что служит истинным украшением жизни; живописную местность, сельский ландшафт считала хорошим фоном для буйной веселости и пьяного разгула пикника, но более ни на что негодными. Она никогда не переступала порога церкви, рука её никогда не подавала милостыни; она жила для себя и в свое удовольствие. Совести в ней было столько же, сколько в бабочке, чувства долга - меньше, чем в птице.

Если Джэк Шико и упрекал себя за тот образ жизни, который они вели с женою, и за расточительность, то он не выражал словами угрызений своей совести. Может быть, его удерживало ложное чувство деликатности, и он находил, что жена имеет право распоряжаться своей собственностью по своему усмотрению. Его личные заработки были незначительны, и к тому же непостоянны; от времени до времени он продавал торговцам картинами акварельный эскиз, или редактор известного журнала печатал его театральную рецензию. Деньги, поступавшия в столь неопределенные сроки, уплывали так же быстро, как наживались.

- Джэк продал картину,-- воскликнула жена:-- мой чудак вздумал работать. Поедемте обедать в гостинницу Красной Мельницы. Джэк уплатить счет.

Затем приходилось только кликнуть штуки две легких, открытых колясок, стоящих, в этом городе удовольствий, на каждом перекрестке и соблазняющих ленивцев на различные экскурсии, созвать человек шесть избранных друзей данной минуты, и наконец отправиться в любимый ресторан, заказать отдельную комнату, хорошенький обед и любимое шампанское, поехать прокатиться по зеленому лесу, пока поваренки задыхаются над своими кастрюлями, возвратиться к шумному пиру, съесть обед на открытом воздухе, может быть - под лучами полуденного солнца, так как к семи часам Шико уже должна быть в театре, а в восемь вся парижская богема будет уже ждать, с нетерпением и разинутыми ртами, минуты, когда выбежит на сцену танцовщица с дикими глазами и распущенными по плечам волосами. Шико с течением времени делалась все более и более похожа на вакханку. Её манера танцовать становилась все смелее и смелее; её жесты производили на публику электрическое действие. Эти дикия движения были не лишены вдохновения, но то было вдохновение вакханки, а не спокойная грация дриады или морской нимфы. Издали ею можно было любоваться, но всякий, кому дорога была спокойная жизнь, должен был избегать её. Все коротко ее знавшие, говоря о ней, не стеснялись в своих выражениях, уже на второй год её супружеской жизни, и на третий сезон её пребывания на сцене студенческого театра.

- Шико начинает пить как рыба,-- говорил Антуан из оркестра, Жильберу, изображавшему комических стариков:-- желал бы я знать: бьет ли она мужа, когда хватит лишнее?

- Они, кажется, живут как кошка с собакой,-- отвечал актеры - один день солнце светит, на другой буря. Рено, живописец, комната которого в одном с ними этаже, говорил мне, что иной раз, когда в квартире Шико погода бывает плохая, то вместо градин летят чашки, блюдца и пустые бутылки из-под шампанского. Тем не менее они страстно любят друг друга.

- Я бы не особенно высоко ценил подобную любовь,-- возразил скрипач.-- Когда я женюсь, я за красотой гнаться не буду. Не желал бы я иметь такую красивую жену, как Шико, хоть бы мне это ничего не стоило. Женщина этого закала создана на то, чтобы быть вечным мучением своего мужа. Я нахожу, что Джэк совсем не тот малый, каким он был до женитьбы. От женитьбы - он перешел в минорный тон.

Когда Шико были мужем и женою года три, способность m-me Шико привлекать зрителей в залу маленького театра в студенческом квартале начала заметно ослабевать. Публика в партере стала редеть, студенты зевали или разговаривали громким шопотом во время исполнения танцовщицей блистательнейших па. Самая красота её перестала очаровывать. Обычным посетителям театра она пригляделась.

- Казенно, как журнальная статья,-- говорил один.

Шико видела, что звезда её клонится к закату, и по своему живому характеру, ставшему еще порывистее прежнего за последние три года, не очень-то хорошо принимала измену судьбы. Она возвращалась домой из театра в отвратительнейшем настроении духа, протанцовав целый вечер перед пустыми скамейками и апатичной публикой, и Джэку Шико приходилось выносить все на своих плечах. В таких случаях она затевала с ним ссору, из-за соломенки, из-за ничего. Она, в самых сильных выражениях, бранила студентов, обегавших театр. Она еще более сердилась на тех, которые приходили и не аплодировали. Она распекала Джэка за его безпомощность. Ну, что он за муж? Он ровно ничего не мог сделать, чтобы хоть сколько нибудь отстоять её интересы. Выйди она за кого-нибудь другого, например, за любого из этих молодых людей, пишущих в газеты, она бы давным-давно была ангажирована на один из бульварных театров. Она была бы предметом восторгов лучшей парижской публики. Она бы заработывала тысячи. Но муж её не имел никакого влияния ни на режиссеров, ни на газеты, даже на столько, чтобы тиснуть хвалебную заметку в самый последний из маленьких журналов. Отчаяние - да и только.

Это распеканье подействовало на Джэка Шико. Он, от природы, был добродушный человек, любивший жить не задумываясь. Во всех их ссорах зачинщицей была жена. Когда летали чашки, блюдца и пустые бутылки, Юпитер, метавший эти громы - была она. Джэк был слишком мужествен, чтобы ударить женщину, слишком горд, чтобы унизиться до одного уровня со своей женой. Он страдал и молчал. Ошибку свою он понял уже давно. Ослепление было минутное, раскаяние - продолжительное. Он знал, что связал себя с скверно-воспитанной фурией, низкого происхождения. Он знал, что для него единственная возможность избегнуть самоубийства - это закрыть глаза на все окружающее и извлекать из своего позорного существования хотя подобие удовольствия. Упреки жены, уязвив его, возбудили в нем энергию. Он написал с пол-дюжины писем старым друзьям в Лондон,-- людям более или менее соприкосновенным с прессой, или с театральным миром, прося их доставить Шико ангажемент. В этих письмах он говорил о ней только как о женщине умной, в карьере которой он принимает участие; женой своей он ее не признавал. Он позаботился вложить в конверты вырезки из парижских газет, в которых красота, шик, талант и оригинальность танцовщицы были расхвалены до небес. Результатов этих его хлопот было посещение мистера Смолендо, предприимчивого владельца театра принца Фредерика, приехавшого в Париж с целью найти новинку, и ангажемент m-me Шико на этот театр был решен. Мистер Смолендо за последнее время сильно покровительствовал балету. Его декорации, машины, освещение и костюмы считались из лучших в целом Лондоне. Все ходили в театр принца Фредерика. Прежде, в этих стенах, был просто концертный зал, нечто в роде café-chantant; лишь за последние годы он преобразился в театр. Все драмы, роскошно обставленные феерии, фантастические балеты и комическия оперетки, имевшия успех на парижских сценах, ставились мистером Смолендо на сцене театра принца Фредерика. Он умел отрыть самых хорошеньких актрис, лучших танцовщиц, свежие голоса. Его хоры, его балет были лучшими в Лондоне.

Словом, мистер Смолендо открыл тайну театральных успехов. Он знал, что доведенная до совершенства обстановка всегда окупится. Красота Шико была поразительна и неоспорима. На этот счет не могло быть двух мнений. Её манера танцовать отличалась оригинальностью и некоторым искусством. Мистер Смолендо видал лучших танцовщиц, прошедших несравненно более строгую школу, но там, где Шико недоставало уменья, она брала ловкостью и смелостью.

- Её не хватить на целый ряд сезонов. Она - точно эти породистые лошади, которые через год-другой никуда не годны,-- говорил себе мистер Смолендо,-- но она возьмет город приступом, и в течении трех первых своих сезонов принесет мне больше барышей, чем любая звезда, какие были на сцене моего театра, с тех пор как я стал антрепренером.

Шико очень обрадовалась предложению лондонского режиссёра, сулившого ей жалованье больше того, какое она получала в студенческом театре. О Лондоне она думала неохотно, представляя его себе городом тумана и легочных болезней; но тем не менее была очень рада покинуть сцену, на которой,-- она это чувствовала,-- лавры её так быстро увядают. Она не поблагодарила мужа за его вмешательство и продолжала бранить его за то, что он не доставил ей ангажемента на какой-нибудь из бульварных театров.

- Для меня ехать в ваш печальный Лондон - все равно что похорониться,-- восклицала она,-- но это все же лучше, чем танцовать перед собраньем идиотов и кретинов.

- Лондон, право, не такое скверное место,-- отвечал Джэк Шико, безучастно, как человек, которому жизнь наскучила, и который мог оживиться лишь под влиянием сильных, возбудительных средств:-- Это огромная толпа, в которой можно затеряться. Никто тебя не знает, ты никого не знаешь. Чувство стыда приятно притупляется в душе человека, раз он попал в Лондон. Он может ходить по улицам, не чувствуя, что на него показывают пальцем. Толпе совершенно все равно, откуда он явился: из смирительного дома или из дворца. Никому до вас дела нет.

Шико переплыли канал и наняли квартиру в улице близ Лейстер-сквэра, возле которого, как известно, находится театр принца Фредерика. То была грязная улица, не имевшая никакой привлекательности в глазах иностранца, но улица эта, со времен Гаррика и Уоффингтона была излюблена актерами и актрисами, и мистер Смолендо посоветовал супругам Шико поискать там квартиру. Он назвал им трех или четырех хозяек, сдававших квартиры "артистам"; выбор m-me Шико остановился на одном из указанных им помещений.

Квартира, понравившаяся ей лучше других, состояла из двух обширных комнат в первом этаже, меблированных с громкой притязательностью, которая показалась бы отвратительной эстетически развитому человеку, и которая особенно как-то оскорбляла артистический вкус Джэка. Стулья, обитые дешевым бархатом, пестрые, вышитые по канве занавески за окнах, потускневшие часы и канделябры, привели m-me Шико в восторг. Это все почти по-парижски,-- говорила она мужу.

Гостиная и спальня соединялись дверью. Была еще третья комнатка,-- чистая клетка, с выходившим на север окном, здесь Джэк может рисовать.

Удобство это примирило Джэка с печальной роскошью гостиной, с сомнительной опрятностью спальни, с унылым видом улицы, в которой, среди частных домов, разбросано было с полдюжины грязных лавчонок.

- Как твой Лондон невзрачен!-- восклицала Шико: - неужели весь город такой?

- Нет,-- отвечал Джэк с своей цинической гримасой.-- Есть и более веселые улицы, в которых живут порядочные люди.

- Кого ты называешь порядочными людьми?

- Людей, платящих подоходный налог с двух или трех тысяч фунтов в год.

- Я не щепетилен,-- говорил Джэк по-французски жене,-- но не желал бы жить бок-о-бок с разбойником.

- Или со шпионом,-- подхватила Заира.

- У нас в Лондоне шпионов нет. Эта профессия никогда не могла стать твердой ногой по сю сторону канала. Хозяйка была худощавая вдова, с целым рядом фальшивых локончиков на лбу, в чепце, украшенном искусственными цветами, трепещущими на своих проволочных стеблях. Кончик её длинного носа был красноват, глаза стекловидные; все это намекало на употребление крепких напитков.

Она знаменитая, великая женщина.

- А,-- вздохнула хозяйка,-- вы не знаете, как много вы потеряли. Роль лэди Макбет она исполняет не хуже миссис Сиддонс.

- А вы когда-нибудь видели миссис Сиддонс?

- Нет, но мать моя говорила мне о ней. Она не могла, в этой роли, быть выше миссис Раубер. Вам надо, как-нибудь, собраться ее посмотреть. У вас пройдет мороз по ноже.

- И она почтенная старушка?-- осведомился Джэк Шико.

не нужно. В два часа, когда нет репетиции, котлета и кружка пива; какое-нибудь простое кушанье, которое не простынет на печке, если репетиция поздняя. Она образцовая жилица. Случайных доходов с нея нет, но платит она аккуратно, каждую субботу, настоящая лэди.

- А,-- сказал Джэк,-- очень приятно. А наверху? Во втором этаже у вас, вероятно, другой образец порядочности?

Хозяйка слегка кашлянула, точно будто у нея захватило дыхание, глаза её устремились на окно; она, казалось, спрашивала совета у серого, октябрьского неба.

- Кто ваши верхние жильцы?-- с оттенком нетерпения повторил вопрос свой Джэк Шико.

- Жильцы? нет, сэр, у меня во втором этаже только один джентльмен. Я не отдаю квартиры семейным. Дети - такия шаловливые обезьянки, вечно бегают, взад и вперед, по лестницам, с опасностью жизни вывешиваются из окон, или оставляют входную дверь настежь. А как они портят мебель! Никто этого не понимает, кроме тех, кто прошел через это испытание. Нет, сэр, за последния шест лет ребенок не переступал моего порога,

- Он не женатый джентльмен, сэр.

- Молодой?

- Нет, сэр, средних лет.

- Актер?

- Что же он такое?

- Видите ли, сэр, он джентльмен, это всякому ясно, но джентльмен, проживший свое состояние. По его привычкам видно, что у него было большое состояние, и что он почти все спустил. Он не так аккуратно платить, как бы я того желала, но все-таки платит, и не причиняет никакого безпокойства, так как часто уезжаеть на целую неделю, причем, разумеется, плата за квартиру идет та же.

- Ему пожалуй, это и все равно, если он не платит,-- сказал Шико.

- О, нет, он все же платит, сэр. Он оттягивает, но деньги свои я получаю. Бедная вдова не может терять на лучшем из жильцов.

- Это похоже на иностранную фамилию.

- Может быть, сэр, но джентльмен - англичанин. Я, вообще говоря, не имела почти дела с иностранцами,-- заметила хозяйка, бросив беглый взгляд на m-me Шико,-- хотя их не мало живет в нашем околотке.

Квартира была нанята, и для Джэка Шико с женою настал новый период их существования. В жизни лондонской недоставало многого, что делало их жизнь в Париже выносимой: безпечной веселости, более ясного неба, удовольствий, присущих французской столицы, и Джек Шико чувствовал, что густая, черная завеса опустилась над его молодостью со всеми её заблуждениями, а он остался один среди холодного, будничного света, измученным, разочарованным, преждевременно состаревшимся человеком. Ему недоставало веселых удалых товарищей, помогавших ему забывать заботы. Он скучал о прогулках в экипаже по густому лесу, о поездках в окрестные кабачки, о веселых ужинах тянувшихся далеко за-полночь, о всех развлечениях, которыми изобиловала его парижская жизнь. Лондонския удовольствия казались ему скучными, тяжелыми. Лондонские ужины не представляли ничего кроме еды и питья; причем уничтожалось слишком много устриц, выпивалось слишком много вина.

Надежды мистера Смодендо осуществились вполне. Шико произвела фурор на сцене принца Фредерика. Громадные афиши, красовавшияся на всех лондонских арках и заборах, досигли своей цели. Каждый вечер театр бывал битком набить.

При появлении Шико раздавались единодушные рукоплескания. Снова вдыхала она опьяняющую атмосферу успеха; день ото дня становилась более дерзкой, более безпечной, тратила больше денег, пила больше шампанского, сильнее пристращалась к удовольствиям, лести и нарядам. Муж глядел на все это с мрачным выражением в лице. Они уже не были более той влюбленной парочкой, которая вышла рука об руку из мэрии,-- улыбающаяся, счастливая, намеревавшаяся разделять свой свадебный обед с своими избранными друзьями. Жена бывала теперь ласкова только порывами, муж - всегда смотрел уныло; уныния этого ничто, кроме вина, изгнать из души его не могло, и оно, подобно семи евангельским злым духам, возвращалось в большей силе, после временного изгнания. Жена любила мужа ровно настолько, чтобы обнаруживать отчаянную ревность, если он оказывал малейшее внимание другой женщине. Муж давным-давно перестал ревновать; он дорожил только собственной честью. Среди посетителей театра принца Фредерика был один, которого можно было встречать там почти каждый вечер. То был мужчина лет двадцати-пяти, высокий, широкоплечий, с резкими чертами лица, с соколиными глазами; одетый в поношенное платье, носящий на всей своей внешности отпечаток неряшливости, но тем не менее смотрящий джентльменом. Всякому было ясно, что ничья забота не окружает его, что он, может быть, терпит крайнюю нужду, но как бы низко он не пал, все-же он оставался джентльменом.

Это был студент медицины, один из самых рьяных тружеников в госпитале св. Фомы; он избрал эту профессию потому, что любил ее, и любовь его возрастала вместе с его трудами. Многие, коротко его знавшие, утверждали, что он должен оставить след в истории своего века. Он был не такой человек, чтобы иметь быстрый успех, выдвинуться при помощи счастливого случая. Он не спеша принимался за работу, изследовал до дна всякий колодец, в который спускался, брался за каждый предмет так решительно, как-будто это - его специальность, предавался изучению каждого научного вопроса с лихорадочным пылом влюбленного, но работал над ним с упорством и самоотвержением греческого атлета. Что касается обыденных житейских удовольствий: вина, карт, скачек и всяких кутежей,-- молодой медик ими совершенно пренебрегал. Он так редко посещал театры, что те из товарищей его, которые теперь каждый вечер видали его в театре принца Фредерика, удивлялась его частым появлениям в подобном месте.

точно следит за анатомическим ножом в руках Поджета.

- Неужели ты не догадываешься, что это все значит?-- воскликнул Броун:-- Джерард влюблен.

- Влюблен!

- Да, по уши влюблен в Шико; от роду не видывал я такого несомненного случая: все симптомы замечательно развиты; сидит в первом ряду и смотрит все время, пока она на сцене, ни на минуту глаз с нея не сводит, бредит о ней, нам толкует, уверяет, что она самая красивая женщина, какая только жила на свете со времен неизвестной особы, служившей моделью для статуи Венеры, открытой в пещере на острове Милосе. Вот бы штука была - знать эту молодую особу, обнять ее, а без сомнения кто-нибудь да обнимал. Да, Джордж Джерард пропал, уничтожен. Уж очень это трогательно.

- А m-lle Шико, говорят, замужняя женщина?-- спроскхь Латимер.

Ну что, старина, болезнь достигла кризиса?

- Какая болезнь?-- лаконически спросил Джерард.

- Лихорадка, именуемая любовью.

- Неужели вы воображаете, что я влюблен в новую танцовщицу, потому только, что часто захожу сюда взглянуть на нее?

- Не могу иначе объяснить твоего присутствия здесь. Ты не театрал.

анатом - полюбоваться законченностью божьяго произведения, существом вышедшим в божественной мастерской - без единого недостатка.

- Слыхал-ли ты что-нибудь подобное?-- воскликнул Латимер.-- Он приходит смотреть на танцовщицу и говорит об этом, точно это какая-то религия.

- Поклонение красоте есть религия искусства,-- серьёзно ответил Джерард.-- Я уважаю Шико и поклоняюсь ей. У меня, на её счет нет ни одной недостойной мысли.

- Кончено!-- сказал Латимер.

- Пойдем пробовать устрицы, Джерард, проведем вечер вместе,-- убедительно проговорил Латимер.

- Благодарю, нельзя. Я пойду домой и засяду за дело.

Они разстались, весельчаки пошли туда, куда влекла их страсть к удовольствиям; человек, любивший труд ради наслаждения, им доставляемого, вернулся к своим книгам.