Раздвоенное копыто.
Часть I.
Глава VI. Шико поставила на своем.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Раздвоенное копыто. Часть I. Глава VI. Шико поставила на своем. (старая орфография)

Глава VI.-- Шико поставила на своем.

Медленно, неохотно, уползла зима в свою берлогу, предоставив место свежей, неприятной весне. То была самая длинная, самая пепельная зима, какую только когда-либо переживал Джэк Шико. Он не удивлялся более тому, что, по понятиям живущих на материке, самоубийство составляет естественное последствие лондонских туманов. Никогда не чувствовал он большей склонности к самоуничтожению как в туманные декабрьские вечера, в мрачные январьския сумерки, когда он шагал по скучным, серым улицам, под унылым, серым небом, куря свою сигару и размышляя о том, в какую печальную развалину превратился он сам, а также и вся жизнь его. А десять лет тому назад он выступил на шумную житейскую арену с такими яркими надеждами, с таким почтенным честолюбием, с такой дерзкой уверенностью в будущем, которое должно было дать ему все, что есть лучшого в мире. Чего он достиг? Чем он стал? Мужем Шико, т.-е. существом, которое само по себе на столько ничтожно, безполезно, неизвестно, что никто никогда не давал себе труда осведомиться о его настоящем имени. Имя жены его - имя, прославленное танцовщицей, богиней студентов-медиков и различных клерков,-- годилось и для него. Сам по себе он был - ничто. Он был только муж Шико, женщины, которая пила как рыба. Это было тяжелое положение для человека, в котором чувство стыда не было совершенно убито. В пользу Джэка Шико говорило уже то, что в этот период его жизни, когда отчаяние впустило свои когти в его наболевшее сердце, когда любовь и симпатия уступили место безмолвной и тайной ненависти, он не был однако ни жесток, ни резок с женою. Никогда не говорил он ей сурового, едкого слова; пока в нем жила хотя слабая вера в её способность к исправлению, он усовещивал ее, говорил с ней о её безумных привычках, говорил всегда сдержанно, часто очень ласково; а когда увидел, что на перемену нет надежды, то замолчал и ни в чем не укорял ее.

Она еще не нанесла ему того оскорбления, которое честь запрещает мужу прощать. Настолько она была верна ему, и любила его по-своему; кидалась на него как фурия, когда была ни трезва, ни пьяна, и называла его своим ангелом, своей кошечкой в припадках глупой нежности, когда, бывало, всласть напьется. Он, который так часто ссорился с ней, прежде чем возненавидел ее, мог теперь выносить её буйство и оставаться спокойным. Он не умел дать волю своему гневу, который мог увлечь его неведомо куда. Он чувствовал то же, что чувствует человек, стоящий на краю черной пропасти, с завязанными глазами, но сознающий, что пропасть тут, у ног его. Один неверный шаг может быть роковым. Что касается до спроса на его маленькие таланты, то ему более посчастливилось в этом мрачном Лондоне, чем в оплакиваемом им Париже. Он получил постоянное место рисовальщика при одном из юмористических изданий; каррикатуры, которые он набрасывал в то время, как сердце его ныло от горя, а голова горела, забавляли праздную лондонскую молодежь, напоминая ей Кама и Гаварни. При помощи своего карандаша он заработывал около двух фунтов в неделю, что было более чем достаточно, и удовлетворяло всем его потребностям; Шико могла все свое жалованье тратить на себя, что ей было вполне по душе. Каждый вечер в её уборной бывала бутылка шампанского, она допивала ее, прежде чем выходила на сцену для своего большого па. Пока она воздерживалась от водки, это еще равнялось трезвости. Она была женщина с очень ограниченными понятиями, и подобно тому, как в Сан-Франциско одно шампанское считается вином, напитки более низкого разбора не удостоиваются этого благородного имени,-- так и по мнению Шико шампанское было единственное вино, которое стоило пить. Когда она чувствовала, что его возбуждающого действия для нея недостаточно, она прибавляла в него водки, и тогда Шико следовало избегать.

Зима, в этом году, была продолжительная. Хотя зеленые скаты всех сельских дорожек и все ложбины среди обнаженного леса были уже усеяны белой буквицей и фиалками, зимний ветер все еще потрясал деревья в лесу и резко завывал среди лондонских дымовых труб.

Наступил март, ветер продолжал взвывать как лев до самого начала апреля.

Март был сухой, пыльный, холодный, щедрой рукой сеявший смерть и кораблекрушения, отвратительный март, более способный внушать людям мысль о самоубийстве, чем даже ноябрьские туманы.

Но и этому печальному марту пришел конец. Лондонский сезон вступил уже в свои права. Шико привлекала теперь не только студентов-медиков, клерков, молодежь из военного министерства, но и цвет аристократии - верхний слой ягод в общественной корзинке, гвардейцев, носивших перчатки, No которых был 9 ¹/₂, изнеженных франтов, щеголявших в дамских перчатках на четыре пуговицы No 6 ³/₄,-- существ до твой степени изнеженных, что одно слово, шопотом сказанное, через телефон, могло унести их на край земли. Представители этих двух противоположных пород, атлеты и эстетики, или, другими словами, силачи, наездники, гребцы, охотники и кулачные бойцы с одной стороны и составители коллекций фарфора, помешанные на искусстве, вообще люди, по своим качествам подходившие к породе ручных кошек, с другой, встречались и смешивались в партере театра принца Фредерика, ни в чем ином не походя друг на друга, как только в оценке таланта Шико.

В начале апреля мистер Смолендо поставил новый балет, смешной и нелепый по сюжету, как большая часть подобных произведений, но по части декораций, костюмов и сценических эффектов, долженствовавший превзойти все балеты, какие только когда-либо давались на сцене этого театра. Все в новом балете было разсчитано на прославление Шико. Она была центральной фигурой в картине, "Малой Медведицей" сценического неба, все головы склонялись перед ней; главные танцовщицы были её прислужницами, сотня фигуранток распростиралась перед её троном, полтораста статистов, нарочно приглашенных для этого торжественного представления, преклонялись к её ногам. Заключительная картина, постановка которой обойдется мистеру Смолендо так дорого, что он боится и останавливаться на этой мысли, была апофеоз Шико.

Красивая, бойкая, полупьяная крестьянка поднималась на небо при помощи целого механического приспособления, сделанного из железа. Зрелище было удивительное. Атлеты называли его "славной штукой". Эстетики замечали, что оно "невыразимо-трогательно".

Заключительная картина эта должна была изображать коралловые пещеры Индийского океана. Шико была сирена, привлекавшая пловцов, зазывавшая их на погибель под волнами. Она жила в украшенной драгоценными каменьями пещере, в покое, сверкавшем сафирами, изумрудами, лапис-лазули, залитом радужным светом, среди которого она и её сестры сирены, в своих золотых, блестящих, чешуйчатых костюмах, танцовали, ни на минуту не останавливаясь. В конце, она поднималась среди целого океана голубого газа, в движущейся рамке из розовых кораллов.

Машина, на которой она совершала свой полет, отличалась довольно сложным устройством и требовала самой тщательной работы со стороны театрального плотника. Покуда машина правильно действовала, она не представляла никакой опасности, но малейшая задержка, самая легкая небрежность в управлении ею, могли повлечь за собой опасность и даже иметь роковые последствия.

- Мне эта штука вовсе не нравится,-- сказал Джэк Шико, когда увидел жену свою одетую в будничное платье, с обшитым кружевом носовым платком, завязанным у подбородка, на подобие кокетливого ночного чепца, поднимающейся к потолку среди пыли и мрака, неразлучных с репетицией.-- Эта вещь мне кажется опасной. Не можете-ли вы обойтись без нея, Смолендо?

- Невозможно; это лучший нумер во всей сцене. Опасности никакой, уверяю вас. Робертс - лучший плотник в Лондоне.

Люди, служившие мистеру Смолендо, были всегда лучшими в своем роде. Он имел способность добыть себе первокласные таланты всех родов, от примадонны до заведывающого газовыми рожками включительно.

- Он, кажется, толковый, но, говорят, характерный человек.

Господин Шико не поддался этим убеждениям. Он отозвал жену в сторону и умолял ее отказаться от этого полета в коралловой беседке.

- Как бы не так,-- коротко ответила она.-- Я знаю, что мне в лицу. Я буду прелестна с распущенными по плечам волосами в этой коралловой рамке. Тебе нечего бояться, друг мой. Опасности нет. Да еслиб я и убилась,-- право, я не думаю, чтобы это разбило твое сердце. Давно уже ты настолько не дорожишь мной.

Она щелкнула пальцами перед его носом, с одним из ей одной свойственных смелых жестов, казавшихся особенно очаровательными посторонним. Джэк Шико содрогнулся. Да, это ужасная истина. Её смерть была бы его освобождением к неволи. Её смерть? Узнал-ли бы он себя, поверил-ли бы в свое тождество, еслиб она умерла и если бы он снова получил возможность ходить по всему свету, стал господином самого себя, имел свои надежды, свои честолюбивые цели, носил свое имя, не стыдился смотреть людям в лицо, не был бы более известен под именем мужа Шико?

Он серьёзно убеждал ее оставить в покое машину, возносившую ее до театрального неба. К чему ей рисковать? Любая корифейка годится на это, уверял он.

- Да, и корифейка выкажет свою красоту и получит все рукоплескания. Я не такая дура, чтобы предоставить ей эту возможность. Не теряй слов, по-пусту, Джэк. Я намерена это сделать.

- Разумеется,-- с горечью ответил он,-- разве ты когда-нибудь отказалась от каприза, чтобы доставить мне удовольствие.

- Может быть, и никогда. Я существо капризное. По капризу вышла я за тебя замуж, и ты по капризу женился на мне, а теперь мы оба искренно надоели друг другу. Жалко, не правда-ли?

- Я стараюсь исполнять мой долг перед тобой, друг мой,-- серьёзно, со вздохом, ответил он.

Разумеется, Шико настояла на своем, будучи одной из тех женщин, которые, раз приняв какое-либо решение, уже не могут отказаться от него, как горный поток, разлившийся от дождей, не может изменит направления своего течения. Новый балет имел успех, заключительная картина была торжеством Шико. Она точно была прелестна, поза её была безукоризненнее всех поз, когда-либо приданных мраморным статуям; она стояла, с поднятыми над головой, полными, белыми руками и отбрасывала назад свесившияся коралловые ветви, причем её длинные, черные волосы окутывали ее всю, на подобие мантии. Эти большие, роскошные волосы были одной из её главных прелестей, их можно было запомнить, несмотря на то, что все в ней было прекрасно.

Машина работала великолепно. В первый вечер Джэк стоил за кулисами, встревоженный, бдительный.

Отрывок из разговора за его спиной, долетевший до него то ту самую минуту, когда коралловая беседка поднималась, не должен был его успокоить.

- Ныньче все идет прекрасно,-- сказал один из театральных машинистов своему помощнику,-- они оба трезвы, но тогда она пьяна, и он пьян, тогда да сжалится Господь над нею.

Джэк отправился разыскивать мистера Смолендо, как только опустился занавес.

- Что-ж,-- восклицал сияющий режиссёр,-- успех блистательный. Денежки к нам в руки поплывут. Триста вечеров выдержит у меня это представление.

- Мне крайне не нравится этот полет жены. Я только-что слышал, что человек, управляющий машиной, пьяница.

- Голубчик мой, весь этот народ пьет,-- весело ответил Смолендо.-- Но Робертс сокровище. За делом - он всегда трезв.

Снова Джэк попытался уговорить жену; попытка эта оказалась столь же тщетной, как и прежняя.

- Еслиб ты не был глупец, ты бы заставил Смолендо платить мне пять фунтов в неделю лишних, ради опасности, которой я подвергаюсь, вместо того, чтобы приставать с этим ко мне,-- решила она.

- Я не намерен превращать вопрос о твоей безопасности в денежный,-- ответил он, и после этого между ними уже более не было речи о полете в коралловой беседке; тем не менее, слова машиниста преследовали Джэка Шико.

"Когда она пьяна". Горько было вспомнить эти слова. Хотя привычки жены уже давно были ему известны, его коробило при мысли, что всем и каждому,-- самому последнему из театральных прислужников,-- знакомы её пороки.

В конце апреля у Шико была серьезная ссора с женой. Возникла она из-за свертка, оставленного у дверей, ведших на сцену, для доставления танцовщице; в свертке заключался золотой браслет, в кожаном футляре, на котором было оттиснуто имя одного из самых модных и дорогих ювелиров Уэст-Энда. Не было никаких указаний на то, откуда это приношение; но на узенькой полоске бумаги, спрятанной под массивным, золотым обручем, было нацарапано плохим, мелким почерком:

Шико с торжеством отнесла домой подарок и показала его мужу; солидный золотой обруч, плоский, широкий, массивный, напоминавший звено цепи, отличавшийся строгой простотой, красовался на её полной, белой руке. То было украшение, достойное древне-греческой танцовщицы.

- Ты, разумеется, отошлешь его,-- сказал Джек, хмуро поглядывая на подарок.

- Но, друг мой, куда же мне отослать его?

- Ювелиру. Он должен знать своего покупателя.

- Я не так проста. Принять анонимный подарок ровно ничего не значит. Я, разумеется, оставлю его у себя.

- Не думал я, чтобы ты пала так низко.

Шико на его ответила дерзостью, с обеих сторон посыпалась очень крупные выражения. Дама оставила у себя браслет; джентльмен на следующий же день отправился к ювелиру, из мастерской которого происходил браслет, и старался выпытать у него имя покупателя.

Ювелир был чрезвычайно вежлив, но памяти не имел никакой. Джэк Шико тщательно описал браслет, но ювелир стал уверять его, что он, в течении недели, продал таких дюжину.

- Я полагаю, что вы ошибаетесь,-- сказал Шико, фасон этого браслета совершенно необыкновенный. Я никогда не видал подобного,-- и он повторил свое описание.

Ювелир с кроткой улыбкой покачал головой.

- Понимаю,-- сказал Шико,-- вам неугодно выдать выгодного покупателя. Я думаю, что и назначение браслета вам известно. Магазины, подобные вашему, навряд ли бы процветали, еслиб не относились снисходительно к порокам своих патронов.

Пустив в ювелира этой стрелой, Шико вышел из магазина.

От возвратился в себе на квартиру с тем, чтобы уложит свои вещи в небольшой чемоданчик и затем отправиться куда глаза глядят. На что его жене заботы мужа? Она не желала ни принимать его советов, ни подчиняться ему. Она выбрала свой путь в жизни и пойдет по этому пути до рокового конца. Неужели его слабая рука преградит ей дорогу? В глазах этой дочери народа, с её притупившейся совестью и непреоборимой волей, эта рука значила не более соломенки, валявшейся у нея под ногами.

- Отныне я с нею покончил,-- сказал он себе.-- Закон не разведет вас так, как развела она. Если она забудет свои обязанности относительно меня, закон разлучит нас. Я буду безпощаден.

над женою надзор. Её нахальство, её дерзость возбудили в нем самые мрачные подозрения. Женщина, бросающая ему в лицо такой открытый вызов, должна быть способна на все.

- Кому могу я довериться,-- спрашивал он себя, прерывая свои приготовления и стоя на коленях перед открытым чемоданом.-- Хозяйке - миссисс Эвит? Нет, она хитрая и, к тому же, у нея слишком длинный язык. Стакан грога развяжет этот язык во всякое время, и она выдаст меня жене. Мне нужен мужчина. Дероль! Да, как раз годится, у него все качества необходимые для этого ремесла.

Шико запер чемодан свой на ключ, затянул ремни, и вынес его на площадку лестницы. Затем он бегом поднялся во второй этаж, и постучал в дверь первой комнаты.

- Войдите,-- сказал слабый голос, и Джэк Шико вошел.

В комнате пахло водкой и старыми сигарами; сама же она была еще более жалкая, чем гостиная первого этажа, плачевная копия с этого плачевного оригинала. Заметно было то же покушение на убранство, потускневшее дерево, пестрые ситцевые занавески и таковые же чахлы на стульях, с розами и лилиями, почти исчезнувшими под слоем грязи. Дешевый ковер был совершено изношен и представлял целую пустыню канвы, с мелькающим там и сям оазисом в виде отцветшей вышивки, намекавшим на прежнее богатство почвы. Окна потускнели от лондонской грязи и лондонского дыма, и придавали еще более мрачный вид холодному небу и темной улице, которыми можно было любоваться через их стекла. Потрескавшийся и нависший потолок побурел от многолетняго дыма. Грязь была преобладающим впечатлением, которое комната эта оставляла в уме посетителя.

жареного хлеба, треснувшая кофейная чашка, свидетельствовали, что он еще недавно утолял свой голод.

- Милый мой!-- воскликнул он:-- так рано! случилось, что вы поднялись этакую рань?

Наружность его была недюжинная. Он был высок, широкоплеч, с худыми, мускулистыми руками, прямым носом, большими, несколько выдающимися потускневшими глазами, белки которых были налиты кровью от многолетняго прожигания жизни, жидкими седыми волосами, которые он носил очень длинными, с целью сделать их скудость менее заметное, с цветом лица, имеющим какой-то свинцовый оттенок с прибавкой к этому желчных пятен,-- то был цвет лица человека, для которого свежий воздух есть редкая роскошь,-- с тонкими губами и высоким, узким лбом. На нем был надеть потертый сюртук, застегнутый на все пуговицы, истрепанный, черный атласный галстух, серые панталоны, туго-натянутые поверх старых сапог,-- сапог, начавших свою карьеру в качестве бальных.

Несмотря на жалкую одежду свою, человек этот так и смотрел джентльменом. В том, что этот джентльмен пал так низко, как только может пасть человек благовоспитанный, вне стен долговой тюрьмы, не было никакого сомнения. Порок наложил на него свою печать, наложил так глубоко, что самое клеймо преступника не больше этой печати отлучило бы его от всего добропорядочного. Надо было быть очень молодым и совершенно лишенным житейского опыта, чтобы доверить господину Деролю какое-либо хорошее дело. Но Джэк Шико выказал большую проницательность, избрав Дероля, в качестве подходящого орудия, для исполнения грязной работы. Он был из того же материала, из которого сделан французский "мушар".

- Дорогой мой, тревога - наше нормальное состояние в злой жизни,-- лениво ответил Дероль:-- мудрейший из евреев хорошо это знал. Человек рожден для горя, подобно тому как искра летит кверху. Самое большое, что может посоветовать философия, это - относиться к горю как можно легче, так отношусь я. Все житейския беды прошли по моему многогрешному телу, но я не раздавлен.

Тон говорившого был дружеский и в то же время фамильярный. Джэк Шико и жилец второго этажа познакомились вскоре по переселении четы Шико в улицу Сиббер.

Они встречались на лестнице, сначала улыбались, потом начали кланяться, потом останавливались поболтать, по большей части побранить погоду, затем пошли несколько дальше, начали толковать о событиях дня, о страшном убийстве, описанном в утренних газетах, о пожаре, разразившемся на дороге в Милуэль, о надеждах на войну, о колебаниях в политической атмосфере. Несколько времени спустя Джэк Шико пригласил Дероля к себе в комнату, и они начали играть в экарте, будучи оба первоклясными игроками, по три пенни за point. Вскоре экарте выдумки тароватый, обладающий обширной опытностью. В начале своей жизни он занимал хорошее общественное положение, отличался - судя по его словам,-- в военной службе, под начальством таких людей, как Гау и Гардинг, а затем, медленно спускаясь, со ступеньки на ступеньку, дошел до своего; настоящого положения. Это постепенное нисхождение заставило его пройти через такия странные и разнообразные условия, что из его наблюдений над всем, что есть в жизни самого оригинального и самого худшого, можно было бы составить такую же объёмистую книгу, как: "Les Misérables". Человек этот умел говорить. Он никогда не повторял один и тот же рассказ. Джэку порой казалось, что происходит это оттого, что он тут же выдумывает свои истории, и тотчас забывает их. Дероль не обнаруживал никаких претензий на добродетели, которыми не обладал; напротив, он скорей выставлял на вид свои пороки. Единственные качества, какие он выказывал, были: небрежность в денежных делах, которую он почитал щедростью, и грубое понятие о чести, такое же, какое, говорят, существует у воров. Джэк выносил его, презирал, но позволял ему забавлять себя. Будь он королем, он бы охотно держал этого человека, одетого в пеструю одежду, у ступеней своего трона и прислушивался к остротам, во вкусе Рабле, какие он бросал бы в улыбающияся лица придворных.

- Что же сегодня за особенное горе, Джэк?-- спросил Дероль, выбирая, из многочисленных предметов, валявшихся на каминной доске, трубочку, и лениво наполняя табаком почерневшую головку её.-- Финансовое, полагаю я?

- Нет, меня жена тревожит.

- Естественная кара за то, что женились на самой красивой женщине во всем Париже. Чего же собственно боитесь вы!

- Она получила подарок от неизвестного обожателя, потому, что подарок анонимный, воображает, что имеет полное право принять его.

- Вы должны это понимать. Анонимный подарок - пробный камень. Обожатель увидит жену мою танцующей с его браслетом на руке, и сочтет ее такой же продажной, как та девушка, которая продала Рим из-за такой же пустой безделушки. За его первым приношением последует второе, затем войдут письма, сначала, быть может, анонимные, но когда, посредством ловкой лести, он сравняет дорогу, ведущую к позору, то он выскажется, и тогда...

- Если ваша жена не лучшая женщина, чем вы ее считаете, предвидится опасность. Вы это хотели сказать?-- спокойно спросил Дероль, медленно попыхивая из своей трубочки.

- Нет,-- покраснев от негодования, ответил Шико. Он еще не пал так низко, чтобы слушать, как жену его поносят, хотя и ненавидел ее.-- Нет, еслиб жена моя была женщина, способная увлечься подобного рода соблазном, мы бы с ней давным-давно разстались. Но я не хочу оставить ее на жертву преследованиям этого мерзавца. Мы с ней поссорились из-за его дрянного браслета, и я намерен ее оставить на несколько дней, пока мы оба не придем в лучшее расположение духа. Я не хочу оставить ее без всякого покровительства, теперь, когда этот ловкий негодяй пожалуй сторожит ее на пути от её квартиры до театра. Я бы желал, чтобы кто-нибудь, человек, которому бы я доверял...

- Наблюдал за ней во время вашего отсутствия?-- сказал Дероль.-- Считайте это дело сделанным, голубчик мой. Мы с m-me Шико отличнейшие друзья. Я из её поклонников и она, мне кажется, симпатично ко мне относится. Я буду её рабом и охранителем на все время вашего отсутствия, её отцом,-- только моя преданность превзойдет отцовскую.

- Разумеется, нет. Женщины - дети, только немного больше ростом, с ними и обращаться надо как с детьми. Пилюли, которые мы им даем, должны быть обсыпаны сахаром, порошки разведены в малиновом сиропе. Я так буду ухаживать за m-me Шико, что она с радостью позволит мне сопровождать ее в театр и обратно; но я буду держать её неизвестного обожателя за почтительном разстоянии, с таким же успехом, с каким злейший из драконов когда-либо сторожил красоту.

- Тысячу раз благодарю вас, Дероль. Я не останусь в долгу. Прощайте.

Шико не сказал, куда он едет, а Дероль был слишком скромен, чтобы повторить свой вопрос. Он порою хвастал, одурев от вина, что куда бы ни девалась его нравственность, уменья держать себя он не потерял.

"Дорогая Заира", писал он, "так как мы плохо ладим друг с другом, нам обоим будет полезно разстаться на несколько дней, Я еду в деревню подышать свежим воздухом, меня здесь тошнит от запаха газа и водки. Береги себя, ради самой себя, если не ради меня.-- Твой Д. Ш.".