Раздвоенное копыто.
Часть I.
Глава IX. Ты возвратился, ты мне верен.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Раздвоенное копыто. Часть I. Глава IX. Ты возвратился, ты мне верен. (старая орфография)

Глава IX.-- Ты возвратился, ты мне верен.

Был конец ноябри, деревья в саду Газльгёрстского замка стояли обнаженными. На старом доме, и под скучным, сером небом поздней осени, лежала печать серьёзного величия, но прелесть и краса места исчезли; в тишине, царившей в доме и в саду, был оттенок меланхолии. Все было тихо, и на лугу перед домом, над которым только грачи проносились черной тучей под вечер, с криком возвращаясь домой, в свои гнезда, свитые на высоких вязах по ту сторону дома.

В это печальное время года, Лора Малькольм жила в замке совершенно одна; Селия Клер получила приглашение провести месяц у зажиточной тетушки в Брайтоне, а Брайтон, во время зимняго сезона, представлял высшую степень земного блаженства, когда-либо изведанного Селией. Она смутно мечтала о Париже, как о городе далеко превосходящем даже Брайтон относительно доставляемого им своим жителям блаженства; но она не имела никакой надежды увидать Париж, разве когда выйдет замуж, тогда она будет настаивать на том, чтобы муж повез ее туда провести медовый месяц.

- Разумеется, тогда он, бедненький, делал бы все, что я только пожелаю,-- говорила Селия,-- после дело иное. Я полагаю, что через год после свадьбы он бы стал пробовать топтать меня ногами.

- Я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь вздумал топтать тебя ногами, Селия,-- смеясь заметила Лора.

- Я думаю, что съумела бы сделать это для него довольно трудным. Но все мужчины тираны. Посмотри, например, на папа; он лучший из людей, у него золотое сердце, но стоит кухарке сделать ошибку, чтобы он весь обед бранился, как язычник. О! поверь мне, они все, сколько их ни есть, принадлежат к нишей породе. Хоть бы твой молодой человек, Лора, очень красив, очень изящен, но совсем безхарактерный.

- Кого ты разумеешь под моим молодым человеком?-- спросила Лора.

- Ты знаешь, а то не краснела бы так сильно. Конечно, я говорю о Джоне Тревертоне, твоем будущем муже. Ах, да, кстати, вы должны обвенчаться в течении года, после смерти старого мистера Тревертона. Надеюсь, что ты начала заказывать свое приданое.

- Я бы желала, чтобы ты не болтала таких пустяков, Селия. Тебе очень хорошо известно, что я не невеста мистера Тревертона. Я, может быть, никогда и не буду невестой его.

- О чем же вы толковали в тот вечер под каштанами, когда вы замешкались так далеко позади нас?

- Мы не обручены. Это все, что тебе нужно знать.

- Так если вы не обручены, вы должны обручиться. Вот все, что я могу сказать. Смешно все откладывать до последней минуты, как бы вы там ни были уверены друг в друге. Старый мистер Тревертон умер в начале января, а теперь конец ноября. Мне право неприятно уезжать и оставлять твои дела в таком неудовлетворительном положении.

Селия, это самое легкомысленное существо в мире, прикидывалась деловой и принимала относительно Лоры Малькольм вод старшей сестры, забавный по своей нелепости.

- Тебе не к чему безпокоиться, Селия. Я в состоянии управиться с своими делами.

- Не думаю. Ты страшно умна и прочла больше книг, чем я видела обложек и переплетов во всю свою жизнь. Но ты ни мало не практична, не деловита. Ты, рискуя лишиться этого милого, старого дома и принадлежащого к нему поместья, остаешься совершенно хладнокровной, точно дело идет о настоящей безделице. Я начинаю опасаться, не питаешь ли ты, втайне от самой себя, благосклонности к моему недостойному брату.

- Тебе нечего этого бояться. Я расположена в твоему брату ради нашего старинного знакомства, и потому, что думаю, что он любит меня.

- Настолько, насколько может любить кого-нибудь, принимая во внимание небольшой остаток любви, имеющейся у него за вычетом его искренней преданности к самому себе,-- презрительно прервала Селия.

- Я не питаю к нему более теплого чувства, чем самая обыкновенная дружба, и никогда питать его не буду.

- Бедный Тед! Я очень об этом сожалею за него, но очень рада за тебя.

Сияющая Селия уехала в Брайтон с тремя сундуками и двумя ящиками для шляп, и замок тотчас погрузился в молчание и мрак. Маленькия дурачества Селии часто бывали несносны, но её веселый характер приятно оживлял обширный, пустой дом. Её шутки были шутки школьническия, не более, но оне были искренни и происходили от избытка жизненных сил и счастливого характера. Селия трещала бы также весело за чашкой чая и селедкой на чердаке, за который бы платила по пяти шиллингов в неделю, как болтала теперь среди изысканных яств в Газльгёрстском замке. Она была веселое, беззаботное, ленивое создание, одаренное тою безграничной любовью к жизни, ради её самой, которая делает счастливым неаполитанского нищого, греющагося на солнце, и делает довольным цыгана, под низким навесом его палатки, разбитой на пустопорожнем месте у дороги, откуда он всякую минуту может быть изгнан неумолимым полицейским.

Селия уехала, и у Лоры было довольно времени для серьёзных размышлений. На первых порах, она была рада быть одной, чтобы на свободе передумать все свои думы, не боясь встретить пронзительный взгляд проницательных глаз Селии; ей приятно было не видеть этой птичьей головы, склоненной на один бок, с выраженьем невыносимой хитрости на лице. Затем, несколько времени спустя, глубокая меланхолия, горькое чувство разочарования овладели её душой, и изгнать их она была не в силах.

А между тем с того вечера прошло шесть месяцев, и Джон Тревертон совсем пропал. За все это время образ его редко выходил у нея из головы. День за днем, час за часом она ожидала увидеть его входящим в сад, без доклада, как увидела его тогда, из-под тесовой арки, когда он спокойно любовался весенними цветами и точно улыбающимся и блестящим на солнце лугом, по которому, точно живые, мелькали тени от дерев, над которым жужжали первые пчелы, проносились первые бабочки и летали над куртинами, полными красных и желтых тюльпанов. Она видала его ежедневно в течении его последняго пребывания в доме Сампсонов, и эта неделя дружеского общения чрезвычайно сблизила их. За все это время он не сказал ни слова о странном положении, в котором они находились по отношению друг к другу; ее восхищала деликатность, которой она приписывала его сдержанность. Ей казалось, что нечего говорить, прежде чем не скажется то окончательное слово, которое исполнить желание Джаспера Тревертона и соединит их две судьбы на-веки. И Лора не видела причины, почему бы этому слову не быть произнесенным в урочный час. Ей думалось, что она нравится Джону Тревертону. Настроение его духа за эту неделю, составленную из солнечных и дождливых дней, было довольно переменчиво, как погода. По временам он бывал чрезвычайно весел, встречал самую безумно веселую шутку Селии другой, еще более веселой, а по временам становился мрачным, что заставляло Селию уверять, что он в ранней молодости совершил убийство и что теперь его преследует воспоминание о сделанном преступлении.

- Точно Евгений Арам {Роман Бульвера, которому имя героя служат заглавием.},-- сказала она;-- положительно, Лора, он похож на Евгения Арама, и я убеждена, что чьи-нибудь кости лежат в пещере на-готове, чтобы быть сложенными, вон как складывают кусочки дерева в "китайской головоломке", и послужить к обличению его в указанную судьбою минуту. Не выходи за него замуж, Лора. Я уверена, что на его совести лежит страшное бремя.

Они были невыразимо и совершенно безъискусственно счастливы, счастливы неразмышляющей радостью детей, чьи соображения никогда не идут дальше настоящей минуты. Может быть, этому способствовала восхитительная апрельская погода, набросившая на землю теплое и блестящее покрывало из золотистых солнечных лучей, погружавшая молодые листья в это море яркого света, окрасившая небо в темный, чисто-итальянский голубой цвет, побуждавшая птичек начинать свое пение за час до солнечного восхода и продолжать его целый час после солнечного заката. Этого одного было довольно для счастия. Кроме того была молодость, сокровище, которому никто из нас не придает надлежащей цены, пока не утратит его. Тогда мы оглядываемся назад, сожалеем об утраченном, может быть также как сожалеем о самых дорогих из похороненных нами друзей; не молодость ли делала и друзей наших такими дорогими для нас?

Какова бы ни была причина, но трое, а в особенности двое молодых людей, были счастливы. И однако, после этой недели невинной короткости, после этого прощального поцелуя, Джон Тревертон находился в отсутствии более полугода и даже письменно не потрудился уверить Лору, что она еще занимает место в его сердце и в его памяти.

Теперь она, думая о нем, горько упрекала себя. Она сердилась на себя за то, что позволила своему сердцу полюбить его, за то, что заключила безмолвный союз с ним, приняв его прощальный поцелуй.

"В конце-концов ясно, что ему нужно только состояние,-- говорила она себе;-- после моих глупостей в тот вечер, он так уверен во мне, что воображает, что может оставаться в Лондоне и наслаждаться жизнию по-своему, и затем приехать и в последнюю минуту просить моей руки, как раз во-время, чтобы выполнить условие духовного завещания его двоюродного брата. Он пользуется последним годом своей свободы. Он не даст мне большого места в своей жизни, чем его к тому обяжет закон. Год почти прошел, а он подарил ли меня своим обществом дольше одной недельки? Хладнокровный обожатель, нечего сказать. Кроме того лицемер, так как в его взглядах, в звуках его голоса, казалось, выражалась самая глубокая, самая сильная любовь. Совершенно безцельное лицемерие,-- продолжала Лора бичевать себя, возбуждая в себе более и более сильное негодование,-- так как я умоляла его быть откровенным со мною. Я предлагала ему честный дружеский союз. Но он мужчина, а вероятно, в природе мужчины быть лукавым. Он предпочел объявить себя моим обожателем, забыв, что его поведение докажет всю лживость его слов. Я никогда не прощу его. Я никогда не прощу себя за то, что меня так легко было обмануть. Поместье пойдет на устройство больницы. Явись он сюда завтра, стой передо мной на коленях, я откажу ему. Я знаю все вероломство его притворной любви. Во второй раз ему меня не одурачить".

Никогда не тщеславилась она своей красотой. Благодаря уединенной жняни, которую она вела в доме своего приемного отца, она осталась простой во всех своих мыслях и привычках, простой, как монахиня, не выходившая из своего монастыря. Эдуард Клер много раз говорил ей, что она прекрасна, и восхвалял её красоту в своих стихах, со всей изысканностью и с некоторой долей вольности, свойственными новой школе поэтов, мало известным членом которой он состоял; но Лора все подобные похвалы принимала за произведения поэтической фантазии, а никак не за справедливую дань её красоте. С душой полной гнева на Джона Тревертона, смотрелась она в зеркало, в один зимний вечер, и спрашивала себя: действительно-ли она хороша?

Да, если женщина, изображенная на картине Гвидо, в нижней столовой, хороша; если черты, словно выведенные резцом, темно-карие глаза, нежный цвет лица, с легким румянцем на щеках, веки, как у статуи, оттененные длинными ресницами, полу-печальный, полу-насмешливый ротик, и ямочки, мгновенно появлявшияся, как только губы складывались в ироническую, говорившую о презрении к самой себе улыбку,-- если все это, вместе взятое, составляло красоту, то Лора Малькольм несомненно была красива. Она была артистка в душе, а потому знала, что красота горько улыбалась ей в темном зеркале.

- Может быть, я не в его вкусе,-- с коротким смехом проговорила она.-- Я слыхала, как Эдуард Клер говорил о девушках, которых я хвалила:-- Да, она ничего, но не в моем вкусе;-- точно будто Провидение обязано было иметь его в виду всякий раз, как создавало хорошенькую женщину.-- Не в моем вкусе, бывало вяло протянет Эдуард, как-бы желая сказать: а потому и никуда не годится.

Каждая мысль о Джоне Тревертоне, еще остававшаяся в уме Лоры, была горькой мыслью. Она так была на него сердита, что не допускала в нем ни одного хорошого чувства, не считала его способным ни на какой порядочный поступок. Насколько её великодушная душа могла ненавидеть, она готова была впасть в грех ненависти.

Таково было её настроение однажды, в начале декабря. В сущности таково было её постоянное настроение за последние три месяца, но на свободе, в уединении, гнев её усилился. Таково было её настроение, когда она ходила по саду, под холодными лучами солнца, смотрела на бледные головки увядающих цветов златоцвета, на китайския астры, которые одне выдавались своим ярким цветом, точно скрашивая конец умирающого года; на темные, поздния розы, кичившияся своей болезненной красотой, точно светския красавицы, которые не хотят преклонить голову перед приговором времени. Утро было необыкновенно тихое: заостренный конец старо-модного флюгера указывал на юго-запад; ветер едва шевелил листья зимних дубов; высокия шотландския ели, со своими красными шероховатыми стволами и возвышавшимися над ними шапками темной листвы, резко выделялись на чистом, ясном небе.

Этот сад был единственным утешением Лоры в её уединении.

Бог наградил ее той глубокой, неизменной любовью в природе, которая, быть может, составляет один из драгоценнейших даров его. Тот, кто обладает этой любовью, никогда не может быть вполне безутешен.

Она более часу ходила по цветочному и по фруктовому садам. Возвращаясь и проходя под старой аркой из тисовых деревьев, она увидала Джона Тревертона, стоящого как-раз на том самом месте, на котором она увидела его более полу-года тому назад.

Какая непрочная вещь - гнев женщины на человека, котоpаro она любит! Первым чувством Лоры, при виде Джона Тревертона, было негодование. Она готова была принять его с подавляющей вежливостью, заморозить его своей холодной учтивостью, как вдруг заметила, что он смотрит больным, измученным и глядит на нее глазами, полными нежности. В одну минуту позабыла она все свои оскорбления, подошла к нему, протянула ему руку и тихо проговорила:

- Где вы были, что делали все это время?

- Скитался по Лондону, принося очень мало пользы себе и другим,-- откровенно ответил он.

Затем он, казалось, забылся, восхищенный тем, что был с нею. Он шел рядом с ней, не говоря ни слова, а только глядя на нее любящими, восторженными глазами, точно будто она неожиданно явилась ему, как откровение доселе ему неведомой красоты и радости.

Наконец, он заговорил, но не сказал ничего особенно блестящого.

- Рады ли вы, хоть сколько-нибудь, снова видеть меня?-- спросил он.-- Помните, вы обещали мне ласковый привет.

- Вы не торопились требовать исполнения моего обещания. Оно было дано более шести месяцев тому назад. За это время вы, без сомнения, получали другие приветы и совершенно позабыли Газльгёрстский замок.

- Замок и обитательница его никогда не выходили из моих мыслей.

- Нет, я не забывал. Были причины, причины которых я объяснить не могу.

- Оне более не существуют?

- Нет,-- он глубоко вздохнул,-- теперь с ними кончено.

- Вы, может быть, были больны,-- вслух соображала Лора, глядя на него с заботливостью, которой она скрыть не умела.

- Я был далеко не здоров. Я работал усерднее обыкновенного. Вы знаете, Лора, я ведь должен заработывать хлеб свой.

- Я оставил военную службу шесть лет тому назад. С тех пор я ухитрился жить собственным трудом. Моя карьера не из удачных. Я жил частью рисованьем, частью литературой, но не составил себе имени ни тем, ни другим. Отчет не блестящий, неправда-ли? Его единственное достоинство - истина. Я - ничто. Ваше великодушие и завещание моего двоюродного брата Джаспера, может быть, и сделают меня кем-нибудь. Участь моя зависит от вас.

Едва-ли то был тон влюбленного. Гордость Лоры возмутилась бы этим тоном, еслибы не сознавала в душе, что Джон Тревертон любит ее. В молчаливой любви есть тайная сила, более могучая, чем все любовное красноречие. Рука, которая дрожит, касаясь другой руки, мимолетный взгляд любящих глаз, вздох, часто скажут больше, чем целая речь. Джон Тревертон был самым сдержанным из любовников, но его сдержанность не оскорбляла Лору.

Они вместе вошли в старый дом, сели завтракать вдвоем, в присутствии Тримера, старого дворецкого, прожившого более тридцати лет в доме Джаспера Тревертона и вынесшого Лору на руках из экипажа, когда господин его привез ее в замок нежным ребенком, задумчиво оглядывавшим незнакомые предметы широко-раскрытыми глазами.

- Они всему свету показались бы мужем и женой,-- сказал Тример, возвратясь к себе в буфетную,-- и я надеюсь, что скоро оно так и будет. Из них выйдет славная парочка, и я уверен, что они и теперь уже любят друг друга.

как муж её был дворецким.

- Будь я молодой барышней, я бы почти за всякого вышел замуж скорей, чем лишился такого дома, каков Газльгёрстский замок,-- ответил Тример.-- Я не жаден до денег, но хорошеньким уголком своим шутить не следует. А коли они не женятся, и поместье пойдет на постройку больницы, что-ж с нами-то будет? Иные люди в наших условиях так бы и рвались открыть трактир и нажить состояние; но я как-то больше видел, что люди теряли, а не приобретали состояние этим путем; я очень хорошо знаю, что мне выгодно. Хорошее жалованье, аккуратно уплачиваемое, на всем готовом, больше мне ничего не надо.

После завтрака, Лора и Джон пошли пройтись по саду. Общее желание привело их на то место, на котором они разстались в тот апрельский вечер. Извилистая дорога, обсаженная славшими, старыми деревьями, была приятным местом для прогулки, даже и в это время года, когда на деревьях не оставалось ни одного зеленого листа, а истрепанные вороньи гнезда чернели между нежными изгибами обнаженных верхних ветвей. В воздухе было еще тише, чем утром. Такая погода могла стоять в полуденное время, в начале октября. Джон Тревертон остановился перед шероховатым стволом старого каштана, под сенью которого они с Лорой разстались. Молодые листья в тот вечер образовывали тенистый навес; теперь большие ветви оставались темными, обнаженными; на них пятнами виднелся мох, замечались следы непогоды. Трава у подножия дерева была усеяна зеленой шелухой, сломанными веточками, старыми листьями и блестящими, темно-коричневыми каштанами.

- Мне кажется, что мы на этом месте разстались,-- сказал Джон.-- Вы помните?

- Я смутно припоминаю, что это было где-то здесь,-- небрежно ответила Лора.

Он взял её руку и тихо положил ее в свою, точно они отправлялись в какое-нибудь дальнее странствование; потом наклонил голову и поцеловал нежную, обнаженную ручку - прелестную, тонкую ручку, которая могла принадлежать только лэди, ручку, которая одна, сама по себе, могла приводить влюбленного в восторг.

- Радость моя, когда мы обвенчаемся?-- тихо, почти шопотом спросил он, словно им, в эту критическую минуту, овладела неизъяснимая робость.

- Что за вопрос,-- воскликнула Лора, с притворным удивлением.-- Кто-же когда-нибудь говорил о свадьбе? Вы никогда не просили меня быть вашей женой.

- Как не просил? Да я же вас спрашивал, не сердитесь ли вы на вашего приемного отца за его завещание, и вы сказали: нет. выразить, и любя тебя, так как я люблю,-- хотя и сознаю свои многочисленные недостатки, знаю, что во многих отношениях недостоин быть твоим мужем, я, нищий, неудачник, без имени и известности, ничтожество; но все-таки, радость моя, я здесь у ног твоих, падаю перед тобой на колени, я, который никогда прежде не преклонял колени перед женщиной, и слишком редко преклонял его пред Господом своим, и прошу руки твоей по всей forma pauperis. Может быть, во всей Англии нет человека, менее достойного стать твоим мужем, но за ним одно достоинство: он любит тебя всем сердцем, всей душой.

губки только на мгновение дотронулись до его лба. Прикосновение крыла бабочки не могло быть легче.

- Я беру тебя, дорогой мой,-- тихо сказала она,-- со всеми твоими недостатками, как бы они многочислены ни были. Я чувствую, что могу довериться тебе, тем более, может-быть, что ты себя не хвалишь. Мы постараемся исполнить обязанности свои по отношению друг к другу и к нашему покойному благодетелю, и употребим его богатство для достижения благородных целей. Не так-ли, Джон?

- Ты употребишь его на благородные цели, радость моя; ты ничего неблагородного сделать не можешь,-- серьёзно ответил он.

Он был бледен, даже губы его побелели; в его взоре, полном любви, не было вовсе радости.