Раздвоенное копыто.
Часть II.
Глава VIII. Деревенский Яго.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Раздвоенное копыто. Часть II. Глава VIII. Деревенский Яго. (старая орфография)

Глава VIII.-- Деревенский Яго.

Эдуард Клер возвратился в свою родную деревню несколько дней спустя, как бы немного помятый своей экскурсией в столицу. Он убедился, что преддверие литературной известности до такой степени переполнено новобранцами, из коих многие также богато одарены природой, как он сам, что мысль протолкаться вперед, перешагнуть порог храма, показалась ему почти и даже совершенно неосуществимой, особенно для молодого человека, желавшого успеть в жизни, не работая слишком усиленно или, в крайнем случае, готового трудиться урывками. Стихами своими, когда ему везло, он заработывал около пяти фунтов в месяц; когда же счастие ему не благоприятствовало, он не заработывал ничего. Сотрудник одной газеты, с которым он познакомился в таверне, посоветовал ему изучить стенографию и попытать счастия в качестве репортера; а затем, все расширяя и расширяя круг своей деятельности, дойти до издательского кресла. То был честный, но тяжелый труд, пригодный для заурядных работников; огненная душа Эдуарда Клера возмутилась против него.

- Я поэт или я ничто,-- сказал он своему приятелю: "Aut Caesar aut nullus".

- Это был прекрасный девиз для Цезаря,-- заметил журналист,-- но мне кажется, что людей средних способностей он может только ввести в заблуждение. В результате так часто получается nullus.-- Мистер Клер только-что собирался-было предложить своему приятелю выпить второй стакан водки с содовой водой, но при этом замечании он сжался, как говорят американцы. Средния способности, как бы не так! Легко-ли было одному из самых бойких последователей Суинбёрна слышать, как его величали человеком средних способностей.

Эдуард Клер не пожелал впречь свой благородный ум в газетный плуг, не пожелал даже унизиться на столько, чтобы писать в прозе. Один несчастный издатель сказал ему, что если он пожелает писать детския книги, то перед ним откроется обширное поле деятельности; но Эдуард вышел из кабинета этого издателя задыхаясь от оскорбленной гордости.

- Детския книжки, вот как!-- бормотал он:-- удивляюсь, что он не просил меня писать баллады по пол-пенни за штуку.

Итак, не проложивши себе дороги в славе и не составив определенного дохода, истратив все заработанные деньги на перчатки и на билеты в театр, мистер Клер возымел сильнейшее отвращение к столице, где с ним так скверно обошлись, и обратил мысли свои к дому родительскому, к лесам и полям, к ручейкам и лугам. Он порешил, что поэтический темперамент требует сельских видов, голубого неба, чистого воздуха. Гейне съумел жить и писать в Париже, равно как и Альфред де-Мюссе, но Париж не Лондон. Эдуард решил в уме своем, что улицы, окружавшия его городское жилище, были враждебны поэзии. Ни одна птица не могла петь в подобной клетке. Правда, Мильтон сочинил "Потерянный Рай" среди душных городских улиц, но зато Мильтон был слеп, а Эдуард Клер походил на весьма известную современную романистку, просившую, чтобы ее не сравнивали с Диккенсом. Он бы протестовал, еслиб его видумали приравнять к такому безстрастному барду, каким был Мильтон.

- Никогда не написать мне в Лондоне крупного произведения,-- говорил он себе:-- мне нужно полное спокойствие среди лесов и полей.

Он окончательно решил, что должен написать большую поэму, хотя ни сюжет её, ни форма еще не были ему известны. Он ждал, чтобы божественное дуновение вдохновило его. Поэма должна была быть также популярна, как "Королевския идиллии" Теннисона, но и исполнена страсти. Он не намерен был писать казенным тоном, в угоду кому бы то ни было.

Эдуард Клер почувствовал себя отчасти в положении блудного сына, когда возвратился домой в викариат после своего неудачного литературного похода. Если он не растратил всех своих средств в существованию, то единственно потому, что тратит-то было нечего. Он истратил все, что присылал ему отец, и с незначительными прибавками к этой пенсии из скудного кошелька матери. Он возвратился домой без гроша денег, в самом унылом настроении духа, и почувствовал себя почти оскорбленным, видя, что в честь erо не закололи откормленного теленка и что родители его приняли со всеми признаками отчаяния.

- Право, милый Эдуард, надо тебе подумать о какой-нибудь определенной карьере,-- начал отец.-- Для профессии, может быть, уже поздновато, но правительственные должности...

- Красные тесемки и тяжелый труд, при таком жалованьи, какого хватит на сухой хлеб, да на чердак,-- презрительно перебил его Эдуард.-- Нет, дорогой отец, я возвеличусь как поэт или паду.

- Мне очень прискорбно это слышать,-- сказал со вздохом викарий,-- в настоящее время, что-то похоже на падение.

Эдуард собственно хотел сказать, что он будет жить на средства отца, покуда публика и критики, или критики и публика не будут вынуждены признать его одним из новых светил поэтического небосклона. Мистер Клер это понял, и, как человек с ограниченными средствами, почувствовал всю тягость подобного положения вещей.

Эдуард прибыл в Газельгёрст только накануне званого обеда мистрисс Тревертон.

- Да, я поеду,-- сказал он Селии, когда она спросила его, принял ли он приглашение Лоры.-- Я хочу видеть, как этот Тревертон разыгрывает роль деревенского сквайра.

- Точно родился в ней,-- ответила Селия.-- Роль совершенно по нем. Я не хочу оскорблять твоих чувств, дорогой Нед, но мистер Тревертон и Лора самая счастливая чета, какую я когда-либо видала.

- Я не намерен завидовать их счастию, милая моя,-- промолвил Эдуард.-- Какое бы чувство я некогда ни питал к Лоре, оно умерло и погребено. Женщина, которая могла продаться, как продалась она...

- Продаться! О Нед, как можешь ты говорить такия ужасные вещи? Говорю тебе, что она сильно привязана в Джону Тревертону.

все это время, она встретила его с распростертыми объятиями. Оригинальная чета, слова нет. Но имение, приносящее четырнадцать тысяч фунтов ежегодного доходу, может заставить забыть всякую эксцентричность; и я прекрасно понимаю, что мистер и мистрисс Тревертон пользуются, среди своих соседей, громадной популярностью.

- Пользуются,-- горячо проговорила Селия,-- и по заслугам. Еслиб ты знал, как они добры к своим фермерам, к прислуге, к беднякам.

- Доброта такого рода очень разумное помещение капитала, мое простодушное дитя. Она может обходиться человеку процентов в пять с его дохода и покупает ему всеобщее уважение.

- Не будь раздражителен, Эдуард.

- Я светский человек, Селия: меня не одурачишь призраками.

- Так никогда не быть тебе поэтом,-- протестовала сестра его.-- Человек, который не верит, чтобы добрые дела исходили из сердца человеческого; человек, который каждый великодушный поступок объясняет недостойным побуждением, такой человек никогда не будет великим поэтом. Ужасно слышать все, что ты говоришь, Эдуард. Этот отвратительный Лондон развратил тебя.

Эдуард, на другой день, отправился на обед, но не со своими. Он явился один, довольно поздно, с тем, чтобы видеть, какое впечатление произведет его появление на Лору Тревертон. Увы, для его оскорбленного тщеславия! Она приветствовала его откровенной улыбкой и дружеским рукопожатием.

- Я так рада, что вы возвратились во-время, чтобы провести с нами нынешний вечер,-- сказала она.

- Я нарочно приехал к нынешнему вечеру,-- ответил он, причем и в этих простых словах зазвучала такая нежность, на какую он только был способен.

- Я думаю, что вы всех здесь присутствующих знаете; мне не придется вас представлять.

- Я, разумеется, знаю местных магнатов, но, полагаю, что встречу у вас и друзей вашего мужа, с которыми я незнаком.

- Друзей моего мужа нет,-- ответила Лора:-- мы строго придерживаемся местного общества.

- В таком случае я боюсь, что вечер вам покажется скучненек.

- Надеюсь, что ваша блестящая беседа поможет мне пережить его,-- небрежно ответила Лора, и Эдуард отошел от нея, чтобы дать дорогу вновь прибывшим.

Ему удалось вызвать в душе её минутную тревогу, так как слова его заставили ее задать себе вопрос: почему нет у мужа её достойных друзей, которых он мог бы собрать вокруг себя теперь, когда фортуна ему улыбнулась.

Обед не был особенно веселым празднеством, но, тем не менее, все почувствовали, что, с общественной точки зрения, он был очень удачен. Лэди Паркер, в красном бархатном платье и брильянтах, и леди Баркер в черном атласном и рубинах, изображали два светила, вокруг коих вращались менее крупные планеты. Разговор велся обычный, местный; искренно, горячо одобряли судью, засадившого девятилетняго мальчишку в тюрьму за кражу трех реп, судью, которого радикальные газеты подняли на смех за эту необходимую поддержку прав собственности; много разсуждали о надеждах на охотничий сезон, много толковали о лошадях и собаках, слегка коснулись и внешняго мира, его надежд на мир иди на войну, на голод или на обильную жатву. Общество было слишком многочисленно для общого разговора, и но временам беседа, то здесь, то там сосредоточивалась словно в фокусе, и молчание нисходило на нескольких избранных, усердно внимавших одному говоруну. Всего чаще случалось это на той стороне стола, с которой сидел Эдуард Клер, через одного от Джона Тревертона. Мистер и мистрисс Тревертон возседали друг против друга, по средине длинного стола; наиболее значительные гости группировались вокруг них, образуя созвездие, состоявшее из блестящих представителей местного общества, а концы стола были предоставлены молодежи и личностям мало-известным. Эдуард Клер случайно попал в состав созвездия: тучный мировой судья неожиданно заболел подагрой, и в самую последнюю минуту прислал письмо с извинениями; тогда Лора отправила Селию с поручением к дворецкому, произошло перемещение карточек с надписанными на них именами гостей, и Эдуард Клер занял, оставшееся свободным, почетное место.

Она так поступила из желания успокоить его взволнованные чувства, подозревая, что ему, может быть, несколько тяжела эта первая встреча с нею, в её новой роли, зная, что в чувствительности этого молодого человека больше, чем на половину - тщеславия.

Эдуард, в вознаграждение, говорил прекрасно. Он только-что возвратился из Лондона и был посвящен во все, что есть самого интересного в кратковременной жизни лондонского сезона. Он говорил о картинах, выставленных в нынешнем году, пустил несколькими острыми стрелами сарказма в новую школу живописи, описал первую красавицу сезона и открыл своим слушателям тайну её популярности.

- Самое замечательное,-- сказал он в заключение,-- это что никто никогда не считал ее хорошенькой, пока она, совсем неожиданно, не появилась в обществе, в качестве единственного совершенного существа, виденного миром со времен Венеры, открытой на острове Милосе. Никто больше её семейства не удивился, когда ее признали царицей красоты, разве, может быть, она сама. Мать её никогда ничего подобного не подозревала. В школе ее скорей считали дурнушкой, чем красивой. Говорят, что ее рано выдали замуж, потому что она в семействе считалась замарашкой, а теперь она не может прокатиться по парку без того, чтобы "весь Лондон" не вытягивал шеи и не напрягал зрения, чтобы только увидать ее. Когда она появляется в обществе, женщины влезают на стулья, чтобы смотреть на нее через плечи соседей. Я думаю, что оне хотят узнать, как это делается. Подобного рода популярность может казаться очень приятной, в отвлеченном смысле, но я полагаю, что барыне от нея приходится тяжело.

- Почему тяжело?-- спросил Джон Тревертон.

- Потому, что с этим положением не связано никакое жалованье. Первая красавица сезона должна получать что-нибудь, чтобы облегчало ей расходы, сопряженные с её годичным сроком службы, как получает лорд-мэр. Посмотрите, чего от нея ожидают! Все глаза устремлены на нее. Каждая женщина в Лондоне смотрит на нее, как на образец вкуса и элегантности, и усерднейшим образом старается подражать её туалетам. Как прикажете ей положить предел фантазиям и счетам своей модистки, когда она знает, что все великосветские журналы только того и ждут, чтобы описать её последнее платье, расхвалить её новую шляпку, написать эпиграмму на её зонтик, придти в восторг от её ботинок. Монет она ездить в наемном экипаже? Нет. Может она не явиться на скачки? Нет. Она и умереть-то должна на ногах. По-моему, раз она занимает и забавляет публику,-- гораздо больше, чем лорд-мэр: в скобках будь замечено,-- она должна получать значительную субсидию из общественной кассы.

Покончив с картинами, красавицами и лошадьми, Взявшими призы на скачках, Эдуард заговорил о преступлениях.

- Убийство Шико? Ах, это балетная танцовщица, не правда-ли?-- осведомилась леди Баркер, которую так заинтересовал веселый молодой человек, сидевший по правую её руку, что она едва-ли обращала должное внимание на мистера Тревертона, помещавшагося по левую.-- Я помню, что меня сильно заинтересовала эта тайна. Ужасное преступление! И как глупа полиция - убийцу розыскать не могла.

- Или как умен убийца, сьумевший ускользнуть из рук полиции, под чужой оболочкой,-- проговорил Эдуард.

- О, он наверное уехал в колонии или куда-нибудь,-- воскликнула леди Баркер.-- Из Англии, в наше время, столько уходит кораблей. Неужели вы думаете, что убийца этой несчастной женщины остался в Англии?

- Весьма вероятно, что остался, скромно притаившись под внешней оболочкой величайшей добропорядочности,-- ответил Эдуард.

- Вы, значит, полагаете, что это сделал муж?-- вмешался в разговор сэр Джошуа Паркер, с своего места но правую руку Лоры.

- Не вижу основания в том сомневаться,-- возразил Эдуард.-- Если муж невиновен, то почему-же он исчез, как только обнаружилось преступление?

- Он мог иметь на то свои причины, причины, не имеющия ничего общого со смертью жены,-- промолвил Джон Тревертон.

- Какие достаточно-сильные причины ног он иметь, чтобы подвергнуться риску быть принятым за убийцу?-- с недоверием спросил Эдуард.-- Ни один невинный человек не поставил бы себя в подобное положение.

- Сознательно, нет,-- сказал Джон;-- но человек этот мог действовать под влиянием первого впечатления, не обдумав последствий своего поступка.

- Допустить это значило-бы счесть его за дурака,-- возразил Эдуард,-- а судя по всему, что я о нем слышал, он принадлежит в другой половине рода человеческого.

- Вы хотите сказать, что он негодяй?

- Я хочу сказать, что он человек смышленый. Не таков он, чтобы, найдя жену с перерезанных горлом, убежать, предоставив всем лондонским газетам право клеймить его, как труса и убийцу,-- решительно проговорил Эдуард.

Джон Тревертонь разговора этого не стал продолжать. Лэди Паркер, сидевшая по левую его руку, только-что начала разспрашивать его о ввезенных, лишь несколько времени тому назад, в пределы Англии джерсейских коровах, сильно ее занимавших, и ему пришлось подробно описать ей их красоты и достоинства. Лора случайно взглянула на Эдуарда Клера, когда он перестал говорить, и выражение его лица поразило и испугало ее. Никогдане видывала она подобного злобного взгляда на лице человеческом. Только на лице Иуды, на картине одного из старых итальянских мастеров, видела она такое хитрое и ядовитое выражение. И этот злобный взгляд - мимолетный как молния - был устремлен на её ничего не подозревавшого мужа, лицо которого сохраняло серьёзно-вежливое выражение в то время, как он, несколько наклонив свою красивую голову, повествовал лэди Паркер о джерсейских коровах.

- Господи!-- со страхом в душе думала Лора.-- Неужели этот молодой человек так ненавидит моего мужа за то, что я его ему предпочла? Что-же это была за любовь, если могла породить подобную злобу!

Позже вечером, когда Эдуард подошел и склонился над оттоманкой, на которой сидела Лора, она невольным движением, выражавшим отвращение, отвернулась от него.

- Я оскорбил вас?-- тихим голосом спросил он.

- Да. Я за обедом уловила на лице вашем взгляд, сказавший мне, что вы не любите моего мужа.

- Неужели вы думаете, что я могу полюбить его очень нежно сразу? Вы должны, по крайней мере, дать мне время свыкнуться с мыслью, что он ваш муж. Время заживляет большую часть ран. Дайте срок, Лора, и не судите обо мне слишком строго. На мне лежит проклятие, тяготеющее над мною: я одарен душой более впечатлительной, чем души обыкновенных людей, и люблю, и ненавижу, и презираю, но не так как он.

- Надеюсь, что вы будете оставлять эти драгоценные дары природы за дверью, когда вздумаете переступить этот порог,-- сказала Лора с улыбкой скорей презрительной, чем смягченной.-- Я не могу быть дружна с тем, кто не любит моего мужа.

- В таком случае, я буду бороться с собою и постараюсь полюбить Джона Тревертона. Поверьте мне, Лора, я хочу быть вашим другом, предлагаю вам честную и не двусмысленную дружбу.

- Такого рода дружбы я и ожидаю от сына вашего отца,-- проговорила Лора более мягким тоном.

взгляд Эдуарда Клера в сущности не имел того значения, какое ей померещилось.

Эдуард наблюдал, и видел, что Джон Тревертон играет свою роль хозяина и господина так, что даже он вынужден признать его манеру держать себя безукоризненной. Новый сквайр не выказывал никакого самодовольства, не кичился своей обстановкой, чего можно было ожидать от человека, нежданно-негаданно получившого большое состояние. Он не хвастал своими винами, своими лошадьми, своими картинами или своей фермой. Он относился к своему новому положению так спокойно, играл свою роль так естественно, точно родился наследником значительного поместья.

- Честное слово, они прелестная парочка,-- проговорил сэр Джошуа Паркер, своим самодовольным тоном,-- и настоящее приобретение для общества нашего графства.-- Сэр Джошуа очень любил толковать об обществе нашего графства, хотя сам лишь в недавнее время занял место в рядах его, благодаря тому обстоятельству, что отец и дед его составили себе состояние мыловарением.

После выше описанного маленького проблеска гнева в день званого обеда, Эдуард Клер казался олицетворенным дружелюбием. Селия проводила большую часть своего времени в замке, где ей всегда бывали рады; вполне естественным казалось, что брат её Эдуард частенько заглядывал туда, почти также часто, как в оные дни, при жизни Джаспера Тревертона. Появление его объяснялось столькими причинами. Библиотека замка была гораздо обширнее и лучше скромной коллекции старых книг, принадлежавшей викарию. Сады замка были источником истинных наслаждений для поэтической души молодого человека. Джон Тревертон не обнаруживал к нему антипатии. Он, повидимому, смотрел на поэта как на жалкое существо, появление или исчезновение которого ни для кого разницы составит не могло.

- Признаться, я с презрением отношусь в подобного рода людям,-- откровенно сказал он жене.-- Изнеженное существо, белоручка, человек, открывший лавочку в качестве острослова и поэта, с самым ограниченным запасом товаров, причем все лучшее выставлено на окнах, а в самой лавке нет ничего, кроме пустых полок. Но, разумеется, пока он симпатичен тебе, Лора, он будет здесь желанным гостем.

- Он мне симпатичен ради его отца и матери, моих самых старых и лучших друзей,-- отвечала Лора.

- Что, в переводе на простой язык, значить, что ты только выносишь его?-- небрежно заметил Джон.

- Чтож, он безвреден, и подчас забавен. Пусть его ходит.

Эдуард приходил и, казалось, чувствовал себя как дома и был совершенно счастлив в небольшом семейном кружке. Он помещался у камина в уютной книжной комнате, принимал участие в непринужденном семейном разговоре, когда осенния сумерки начинали сгущаться и Лора разливала чай за своим хорошеньким столиком, муж сидел подле нея, тогда как Селия, великая охотница до эксцентрических поз, возседала на ковре, разостланном перед камином.

В один ноябрьский вечер, с месяц после званого обеда, разговор случайно коснулся местных магнатов, украсивших банкет этот своим присутствием.

- Видал-ли кто-нибудь когда-нибудь такую смешную фигурку, как леди Баркер, в своем парике?-- воскликнула Селия.-- Я право думаю, что её портниха должна быть очень искусной, чтобы сшить платье, которое бы не расползлось на ней. Я не на толщину её жалуюсь. Женщина может быть полновесной и смотреть героиней. Но фигура лэди Баркер такая неуклюжая. Когда она опустится на диван, так и ждешь, что она развалится, словно форма желе, не успевшая хорошенько застыть. О, Эдуард, ты должен видеть её портрет, сделанный мистером Тревертоном, что за прелестная каррикатура!

- Каррикатура! повторял Эдуард.-- Еще новый талант: только на прошлой неделе узнал я, что Тревертон пишет масляными красками, а теперь ты говоришь, что он и каррикатурисгь. Дальше что будет?

- Полагаю, что вы дошли до конца моего небольшого запаса талантов,-- смеясь заметил Джон Тревереон.-- Я некогда забавлялся, пытаясь набрасывать карандашом иллюстрации к нелепым свойствам людским. Это нравилось моим товарищам-офицерам, и помогало нам иногда не умереть с тоски на скучных деревенских стоянках.

- Кстати о каррикатурах,-- лениво проговорил Эдуард, медленно размешивая ложечкой свой чай:-- видали-ли вы когда "Шутку-летунью?"

- Юмористическую газетку? Да, часто.

- В таком случае, вы непременно заметили произведения Шико - того самого, что убил свою жену. Оне были необыкновенно остроумны, положительно лучшия каррикатуры, какие я когда-либо видал со времен Гаварни; может быть, слишком во французском вкусе, но замечательно хороши.

- Очень естественно, что оне были во французском вкусе, если художник француз.

на нем летучих листков и покивала его брату, держа, свечу в руке.

- Не прелесть-ли? спросила она.

Эдуард разсматривал набросок с миной компетентного критика.

- Это единственный талант моего мужа, которого я хвалить не могу,-- с кротким упреком заметила Лора: - его нельзя упражнять без недоброжелательства к тому, чью каррикатуру рисуешь.

Шекспира обязаны мы этим открытием; почему не приложить того-же правила и к каррикатурам? Если лэди Баркер никогда не узнает, какой живой портрет её вы нарисовали, нацарапав несколько черточек пером, то верность изображения не может повредить ей.

- Но разве не в обычае показывать такого рода вещи всем близким друзьям данной особы, до тех пор, покуда она сама не узнает об этом?-- спросил Эдуард, с своей ленивой усмешкой.

- Я бы охотнее отрубила себе правую руку, чем огорчить безвредную, добродушную старушку, горячо проговорила Лора.

- Отверните манжету, мистер Тревертон, подставьте руку под топор,-- воскликнула Селия.-- Ну право-же, если фигура лэди Баркер напоминает развалившуюся форму желе, она должна это знать. Разве один из этих несносных семи греческих старикашек, имен которых никто никогда запомнить не мог, не выразил всей житейской мудрости в одном правиле гласящем: "Познай самого себя?"

Селия продолжала трещать, Лора и Эдуард болтали с нею, но Джон Тревертон сидел серьезный и безмолвный, задумчиво глядя в огонь.