Раздвоенное копыто.
Часть II.
Глава IX. Тем временем по небу прокатился гром.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Раздвоенное копыто. Часть II. Глава IX. Тем временем по небу прокатился гром. (старая орфография)

Глава IX.-- Тем временем по небу прокатился гром.

После портрета лэди Баркер, Джон Тревертон не рисовал больше карикатур. Он, повидимому, отложил в сторону карандаш каррикатуриста в угоду антипатии жены к этому несовместимому с добродушием искусству. Но высшия сферы искусства им оставлены не были, он устроил себе студию в одной из запасных спален, выходивших окнами на север, и писал портрет жены, правда, сильно идеализированный, над которым ежедневно с невыразимым наслаждением работал часа два. В этот период его жизни у него было много приятных занятий. Ферма, охота, управление значительным имением, которое он желал держать в полном порядке, не завертывая своих талантов в платок, подобно евангельскому ленивому рабу, но улучшая поместье, которое Джаспер Тревертон, в течении своей долгой жизни, значительно расширил, но на которое старик не совсем-то охотно тратил деньги,-- все это, вместе взятое, занимало его. Полной счастливой жизнью жил Джон Тревертон с женою в этот первый год их супружества; обоим казалось, что для их совершенного счастия больше ничего не требовалось. А, между тем, со временем, когда явилась надежда на рождение ребенка в суровом старом доме, молчание которого так давно не нарушалось шумом детских шагов, осуществление этой сладостной надежды показалось супругам единственным событием, могущим наполнить до краев чашу их радостей.

Пока в замке все дышало блаженством, жизнь проходила довольно приятно и в викариате, где добрый, благодушный труженик-викарий начал мириться с мыслью, что его единственный сын всю жизнь свою останется празднолюбцем, если только на этом, повидимому, безплодном растении когда-нибудь не распустится роскошный цветок - гениальности. Тогда терпение отца, любовь матери, будут сразу вознаграждены за томительные дни ожидания.

Эдуард, со времени возвращения своего под кров родительский, съумел подладиться во всем его окружавшим. Он был менее циничен, чем в прежнее время, менее склонен проклинать судьбу за то, что жизнь его не. сложилась более приятным для него образом.

Даже Селия поверила, что брат её вполне излечился от своей привязанности к Лоре.

- Я думаю, что его страсть похожа на страсть бедного, сентиментального старичка Петрарки,-- размышляла Селия, прочитавшая с пол-дюжины сонетов знаменитого итальянца в течении всей своей жизни;-- он будет еще двадцать лет писать стихи о предмете своей страсти, не ощущая ровно никакого страдания от своей платонической привязанности. Ему, кажется, нравится бывать в замке, они с Джоном Тревертоном отлично ладят, принимая во внимание различие их характеров

Эдуард очень уютно устроился в своем сельском жилище. Он вкусил лондонской жизни и искреннейшим образом возненавидел ее; теперь он менее прежнего был расположен ворчать на скуку, царившую в Девонширской деревне. Что же из того, что он видел ежедневно те же неподвижные, чуть не животные лица? Не приятнее-ли было смотреть на них, чем на толпу незнакомых лиц с таким напряженным выражением, как будто их погоня за наживой превратилась в положительный физический голод, толпу, какая проходила мимо него по дымным улицам Лондона? Здешния лица его знали. Здесь шляпы приподнимались, когда он проходил мимо. Люди замечали, здоровый ли у него вид или болезненный. Здесь, по крайней мере, он имел некоторое значение, был важной цифрой в общей сумме деревенской жизни. Его смерть произвела бы сильное впечатление, его отсутствие было бы замечено. Эдуард не чувствовал никакой привязанности к простодушным деревенским жителям, но ему приятно было сознавать, что они к нему не вполне равнодушны. Он поселился в своем прежнем гнезде в солидном, старом викариате, обширном доме с каменными стенами и массивными дымовыми трубами, отделенном от дороги роскошной, столетней изгородью из дикого терновника, с выходившими на волнистый луг и отдаленные леса окнами фасада.

Здесь Эдуард устроил себе кабинет, в котором мог работать над своим великим творением, и где одиночества его не нарушало ничье вторжение. Считалось делом решенным, что труды, которым он предавался в этом убежище, были нелегкие. Здесь он, подобно Пифии на её треножнике, отдавал душу свою на жертву жестоким страданиям. Комната находилась на венце длинного корридора, окно её выходило в поле. Здесь курить не воспрещалось, хотя сам викарий не курил и питал, свойственную людям старого покроя, ненависть к сигарам. Эдуард, вовремя писания своей поэмы, чувствовал потребность в значительном количестве табачного дыма, чтобы хоть несколько дать отдохнуть, своим напряженным нервам. Если Селия или мистрисс Клер неожиданно отворяли дверь, оне заставали поэта откинувшимся на спинку своей качалки, с сигарой в зубах, с глазами, задумчиво устремленными на видневшийся из окна пейзаж. В такия мивуты он уверял мать и сестру, что работает толовой. Перечеркнутая и закапанная чернилами рукопись, лежавшая на "то письменном столе, свидетельствовала о его усиленных трудах; но быстроглазая Селия замечала, что работа подвигалась медленно, Для выполнения её требовалось много размышлений и много табачного дыма. Раза два Эдуарда заставали за чтением французского романа.

- Так легко позабыть язык, если от времени до времени не будешь читать чего-нибудь на этом языке,-- сказал он, желая объяснить им причину этого кажущагося легкомыслия.

Он поддерживал сношения с наиболее известными журналами, посылая им такое количество безделок во вкусе гостинных, какое они только могли ожидать от него; благодаря этому подспорью, он мог хорошо одеваться и иметь карманные деньги, не разоряя отца.

- Все, что мне нужно, это - стол в течении года или около того, покуда я не составил себе имени, - сказал он матери,--невелико, кажется, требование единственного сына от отца.

Викарий согласился, что требование скромное, но бы предпочел иметь сына с более деятельным, более живым характером, сына - священника, юриста, медика, даже солдата. Но ему не подобало жаловаться, если небо послало ему гения вместо заурядного работника. Это была, без сомнения, старая история некрасивого утёнка. Со временем, белоснежные крылья развернутся для величавого полета, и восхищенный мир признает красоту лебедя. Мистрисс Клер, обожавшая своего единственного сына, как все безхарактерные матери, радовалась при мысли, что он дома, навсегда дома, как с восторгом объявляла она. Она убрала его комнату с такой роскошью, какую только позволяли её незначительные средства; прибила полки всюду, где оне ему требовались, покрыла каминную доску его бархатом, драпировала ее кружевом собственной работы, накупила ему пепельниц, ваз для табаку, спичечниц, бюваров, туфель, пуховых подушек для отдохновения, мягких пушистых одеял, которыми он мог бы покрывать себе ноги, когда опускался на свою удобную кушетку измученный продолжительной борьбой с неблагосклонной музой. Все, чем любящая мать может баловать своего сына, было сделано для Эдуарда; но к несчастию он не был создав из того крепкого вещества, которого не испортить сладкой лести любви.

Бывали часы, когда поэт был доступен. В те дни, когда брат и сестра не бывали в замке, Селия в пять часов приносила ему чашку кофе, вместе с небольшим запасом сплетен, какой ей удавалось собрать в течешь дня. Она садилась на пол у камина и весело болтала в то время, как Эдуард лежал в кресле, прихлебывая кофе и слушая сестру с видом благосклонной снисходительности.

Большая часть разговоров Селии имела, естественно, своим предметом её другей в замке. Она не была более предубеждена против Джона Тревертона и даже расточала ему восторженные похвалы. Он - прелесть. Как муж, он - совершенство. Она желала, чтобы небо послало на её долю подобного человека.

- Я право, думаю, что Лора самая счастливая девушка на свете - воскликнула она однажды.-- Какой муж, какой дом, какая конюшня, какие сады, какое состояние! Почти досадно видеть, как она все спокойно принимает. Я полагаю, что она признательна Провидению, так как она страшно богомольна. Но её хладнокровие почти бесит меня. Еслиб я хоть на-половину была так счастлива, я бы прыгнула на луну.

- Лора вполне прилична, милая моя: хорошо воспитанные люди никогда не стремятся прыгнуть на луну,-- безучастно заметил Эдуард.

- Мне очень приятно слышать, что она так счастлива,-- продолжал Эдуард, с самым добродушным видом.-- Благодаря Бога, я совершенно победил мою старую к ней слабость и могу смотреть на её счастие без ревнивых терзаний. Но меня нее же несколько удивляет, как она может быть так беззаветно счастлива с человеком, о прошлом которого ничего не знает.

- Как можешь ты это говорить, Нед? Она знает, что он, что он, знает, что он был лейтенантом в одном из блестящих полков и вышел в отставку потому, что прожил свое состояние.

- Вышел в отставку ровно семь лет тому назад,-- прервал Эдуард.-- Что же он делал с тех пор?

- Слонялся по Лондону.

Почему никто из его знакомых глаз не кажет? Почему он так упорно молчит обо всем, им изведанном в течении этих семи лет? Мужчина - себялюбивое животное, моя милая Селия. Будь уверена, что если человек о самом себе хранит молчание, значит, ему есть чего-нибудь стыдиться.

- Во всем этом, конечно, есть что-то странное,-- соглашалась Селия.-- Джон Тревертон никогда не говорит о своем прошлом или, вернее, о том времени, какое протекло с тех пор, как он вышел из полка, я думаю, что он все это время провел в Лондоне, так как, судя по его разговорам, ему страшно опротивела лондонская жизнь. Будь я на месте Лоры, я бы настояла на том, чтобы он мне все рассказал.

- Между мужем и женою не может быть счастия без полного доверия,-- заметил Эдуард.-- Прочного счастия, по крайней мере.

- Бедная, милая Лора,-- вздохнула, Селии.-- Я всегда говорила, что брак этот совершился при дурных предзнаменованиях, но за последнее время думаю, что окажусь лжепророком.

- Говорила она тебе когда-нибудь, что заставило её мужа уехать вскоре после свадьбы?

- Странные, должно быть, это были дела, ради которых человек оставил только-что обвенчанную с ним жену,-- проговорил Эдуард.

Селия многозначительно кивнула и, не отрываясь, смотрела в огонь. Она любила Лору, но еще больше любила сплетни.

Эдуард испустил короткий, нетерпеливый вздох, и капризно повернул голову на подушке, сработанной материнскими руками из мягчайшей шерсти. Это движение, выражавшее отвращение в жизни вообще, не ускользнуло от проницательных глав сестры его.

- Нед, милый, я боюсь, что у тебя еще не прошла тоска по Лоре,-- сочувственно прошептала она.

- О, Нед, как можешь ты говорят подобные вещи?

- Селия, человек, не имеющий возможности дать отчет в семи годах своей жизни, должем быть негодяем,-- решительно проговорил Эдуард Клер.-- Пожалуйста, не говори ничего Лоре, не пугай ее. Я сегодня толкую с тобой, точно ты мужчина, и тебе можно доверять. Жди и наблюдай, как буду ждать и наблюдать я.

- Эдуард, как ты меня пугаешь! Ты заставляешь меня испытывать такое чувство, как еслиб мы жили в одной из деревень у подножия Везувия и ждали, что вот-вот произойдет извержение и уничтожит нас всех.

- Когда-нибудь да произойдет взрыв, поверь мне, Селия: взрыв этот разрушит замок, это также верно, как то, что жилище Дарнлея было взорвано на воздух в ту ночь, когда он был убит.

своим доверием. Он желал знать все, что только можно было узнать о Джоне Тревертоне, а Селия могла разведать многое, до чего он сам никогда бы не добрался.

- Я, право, думала, "то ты начинаешь привязываться к мистеру Тревертону,-- вскоре заметила девушка.-- Вы с ним, повидимому, так отлично ладите.

- Я с ним вежлив, ради Лоры. Я бы и не на такое лицемерие пошел, еслиб думал, что этим послужу ей.

Эдуард вздохнул и снова сердито метнулся головой по подушке. Он желал причинить Джону Тревертону смертельный вред, а между тем знал, что сколько бы яда он ни сделал своему сопернику, это не будет иметь для него самого никаких благодетельных последствий. Выиграть он ничего не мог. Вред, причиненный врагу, будет непоправимый, смертельный, его имя будет опозорено, легко могло быть, что его ждет каторга; едва ли может любящая жена пережить подобный удар. Все это представлялось уму Эдуарда Клера, как не невозможная месть. К несчастью месть в меньших размерах была для него немыслима. Он чувствовал, что одарен смертоносной силой, но ранить, не убивая, он не мог. Он был похож на змею кобру, жало которой снабжено таким хитрым механизмом, что оно остается в резерве до тех пор, пока змея не пожелает пустить его в ход. Два зуба запрятаны под нёбом. Когда змея нападает на свою жертву, зубы высовываются, ядовитая гланда нажимается, смертельный яд стекает по желобку, находящемуся в зубе, и попадает куда следует. Спешите тотчас же отнять пораженный члене, или яд сделает свое дело. Медицина еще же открыла противоядия, могущого спасти жизнь жертвы.