Семейство Какстон.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.
ГЛАВА II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Семейство Какстон. ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ГЛАВА II. (старая орфография)

ГЛАВА II.

Однажды Тривенионы всей семьей отправились за город, навестить отставного министра, дальняго родственника леди Эллинор, и принадлежавшого к небольшому числу тех лиц, к которым сам Тривенион обращался, иногда за советом. Весь этот день был у меня свободный. Мне вздумалось сходить к сэру Сэдлею Бьюдезерт. Давно хотел я дознаться от него об одной вещи, и никогда не осмеливался. На этот раз, я решился собраться с духом.

- А, молодой человек!-- сказал он, переставая разсматривать незатейливую картину молодого артиста, только что снисходительно им приобретенную,-- я думал об вас сегодня утром. Подождите минуту. Соммерс (это относилось к слуге), возьмите эту картину, уложите ее и отправьте в деревню. Этот род живописи - прибавил он, обращаясь опять ко мне - требует обширного помещения. У меня есть старая галлерея, с маленькими окнами, почти не впускающими свет. Удивительно, как это будет удобно!

Отправив картину, сэр Сэдлей глубоко вздохнул, как-бы отделавшись от тяжкого труда, и продолжал веселее:

- Да, я думал об вас; и если вы простите мне участие в ваших делах, как старому приятелю вашего отца, я счел бы за особенную честь, еслиб вы позволили мне спросить у Тривениона, в чем он видит окончательную пользу от тех ужасных трудов, которыми вас заваливает.

- Но, любезный сэр Сэдлей, я люблю работать, я совершенно доволен.

- Довольны, но не с тем, чтобы остаться навсегда секретарем человека, который, если бы не нашел работы между людей, принялся бы учить муравьев строить муравейники по правилам архитектуры! Любезный друг, Тривенион страшный человек, ужасный человек: пробыв с ним в одной комнате три минуты, устаешь! В ваши лета, в этом возрасте, который должен быть так счастлив,-- продолжал сэр Сэдлей с совершенно ангельским состраданием,-- грустно иметь так мало удовольствий.

- Уверяю вас, сэр Сэдлей, вы ошибаетесь, я вполне доволен моей участью; разве вы сами не признавались, что можно быть праздным и не быть счастливым?

- Я не говорил этого до тех пор, пока не исполнилось мне сорока лет!-- сказал сэр Сэдлей; и брови его слегка нахмурились.

- Никто и не скажет, что вам исполнилось сорок лет!-- заметил я с преднамеренной лестью, чтобы дойти до моего главного предмета.-- Хоть бы мисс Тривенион и...

Я остановился. Сэр Сэдлей взглянул на меня внимательно, своими блестящими темно-голубыми глазами.

- Мисс Тривенион, хоть я и вы сказать?

- Мисс Тривенион, которую окружает лучшая молодежь всего Лондона, видимо предпочитает вас всъм другим.-- Я сказал это с большим усилием. Но мне непременно хотелось разъяснить себе мрак моих опасений.

Сэр Сэдлей встал; он ласково положил свою руку на мою и сказал:

- Не давайте Фанни Тривенион мучить вас более, нежели мучит вас её отец!

- Я вас не понимаю, сэр Седлей.

- А я вас понимаю, и это главное. Девочка, подобная мисс Тривенион, жестока до тех пор, пока не откроет она, что у ней есть сердце. Неблагоразумно рисковать своим сердцем для женщины, покуда она не перестала быть кокеткой. Юный друг мой, если бы вы смотрели ни жизнь не с такой серьезной стороны, я избавил бы вас от труда слушать эти наставления. Один сеет цветы, другой сажает деревья: вы сажаете дерево, под которым - вы скоро увидите - не будет ни одного цветка. Хорошо еще, если дерево может привести плоды и дать тень; но берегитесь, чтобы рано или поздно вам не пришлось вырвать его: тогда что будет? за что вырвете вы всю вашу жизнь с его корнями!

Сэр Сэдлей произнес последния слова с таким непритворным воодушевлением, что я раскаявался в смущении, произведенном во мне началом его речи. Он замолчал, ударил по табакерке, тихо понюхал табаку, и продолжал с живостию, более ему свойственною:

- Показывайтесь в свет, сколько можете, повторяю вам, веселитесь. И опять таки спрашиваю, к чему ведет теперешний ваш труд? Всякой другой человек хоть и далеко понезначительнее Тривениона, счел бы себя обязанным, в благодарность за послуги, помочь вам на поприщ практической жизни, найти вам место в служб, а ему что? Он не рискнет ничем своей независимости для того, чтобы обратиться с просьбой к министру. Он до того считает занятия наслаждением жизни, что занимает вас единственно из любви к вам. Он не ломает себе головы над вашим будущим. Он думает, что об этом позаботится ваш отец, и не берет в разсчет того, что, покуда, ваши труды не ведут ни к чему! Подумайте обо всем этом. Я сказал, кажется, довольно.

Я был ошеломлен и нем: как эти практические, светские люди нападают на нас върасплох! Я пришел изведать сэр Сэдлея, и я же был разобран насквозь, измерен, осмеян, выворочен на изнанку, не проникнув на инчь далее поверхности этого улыбающагося, недальновидного, спокойного хладнокровия. При этом сэр Сэдлей, с своей неизменной деликатностию, вопреки всей его неумолимой откровенности, не сказал ни слова, которое могло бы оскорбить чувствительнейшия струны моего самолюбия, ни слова о неравенстве между мною и Фанни Тривенион и неосновательности моих притязаний, вследствие этого неравенства. Если бы мы были Селадон и Хлоя какого-нибудь села, он не мог счесть нас равнее, как ни далеко разделял нас свет. И в заключение, он скорее давал понять, что бедная Фанни, богатая наследница, была недостойна меня, а не я недостоен Фанни.

Я чувствовал, что было бы неуместно запираться и представлять возражения или двусмысленные отговорки, и потому протянул руку сэру Сэдлей, взял шляпу и отправился. Безсознательно направил я путь мой к дому отца. Я не был дома уже несколько дней. Не только из-за моих сильных занятий, но - стыдно сказать - и из-за того, что удовольствия отняли у меня и все свободное время, а мисс Тривенион, в особенности, наполнила его, я дал возможность отцу все более и более запутаться в сетях дяди Джака: слабее и слабее отбивался он от нею. Когда я очутился в Рессель-Стрите, я, нашел их вместе, и паука и муху. Дядя Джак вскочил мне на встречу и воскликнул:

- Поздравьте вашего отца. Поздравьте его! или нет, поздравьте весь свет.

- Что такое, дядюшка?-- спросил я, делая над собою усилие, чтобы разделить его радость: - разве литтературный Times уже пущен в ход?

- Все давным давно сделано. Вот и обращик шрифта, который мы выбрали для главных статей.

к слону.

- Все кончено. Мы теперь только сбираем сотрудников, и выпустим программу на будущей неделе, или предбудущей. Нет, Пизистрат, я говорю о сочинении отца.

- Как я рад, любезный батюшка! Так оно, в самом деле, продано?

- Гм!-- сказал отец.

- Продано!-- воскликнул дядя Джак: - продано! нет, сэр, мы бы его не продали! Не продали бы, если бы все книгопродавцы упали перед нами на колена, что непременно случится рано или поздно; этой книги не должно бы продавать! сэр, эта книга - эпоха, эта книга освободительница гения из кабалы: эта книга....

Я в недоумении смотрел то на отца, то на дядю, и в душе готов был взять назад мои поздравления. Мистере Какстон, слегка краснея и тихо потирая очки, сказал:

- Ты видишь, Пизистрат, что не смотря на неимоверные усилия дяди Джака убедить издателей в достоинстве, найденном им в Истории Человеческих Заблуждений,-- это не удалось ему.

- Нисколько. Они все признают её диковинную ученость, её..

- Правда, но они не думают, чтоб она могла разойтися в скором времени, отчего и не хотят купить ее. Один книгопродавец, конечно, согласен на сделку со мной, но с тем, чтобы я выпустил все связанное о Готтентотах и Каффрах, о Греческих мудрецах и Египетских жрецах, и, ограничиваясь только обществом просвещенным, назвал сочинение "Анекдотическою историею дворов Европы," древних и новых.

- Невежда!-- проворчал дядя Джак.

но как по видимому я имею кое-какие историческия познания, то он был бы счастлив получить исторический роман моего живописного пера,-- не так ли он выразился, Джак?

Джак не нашелся даже отвечать.

- Но с тем еще, чтоб я ввел любовную интригу и сделал три тома небольшого формата, в 23 строки страницу, ни больше, ни меньше. Наконец нашелся один добрый человек, который показался мне и честным и предприимчивым. После разных вычислений и соображений, доказавших, что выгод ожидать нельзя, он великодушно предложил мне принять на себя половину убытков, с тем, чтоб я взял на себя другую. В то время, как я обсуживал про себя последнее предложение, дяде пришла удивительная мысль, которая бросила мою книгу в бурю ожидания.

- И эта мысль?-- спросился я безнадежно.

- Эта мысль,-- отвечал дядя Джак, как бы приходя в себя,-- просто и коротко, в следующем: с незапамятных времен писатели были добычей издателей. Сэр, писатели жили на чердаках, под открытым небом, давились коркой хлеба, хоть бы тот несчастный, что писал для сцены!

- Милтон, сэр, как известно всякому, продал Потерянный Рай за десять фунтов стерл., за десять фунтов, сэр! Ну да что тут? Всех примеров этого рода не перескажешь. А книгопродавцы, сэр, это левиафаны: они купаются в океанах золота. Они сосут кровь писателей, как вампиры кровь маленьких детей. Наконец, терпение достигло своих границ, власть издателей пропала, писатели сломали свои цепи. И мы думаем основать Большое общество соединенных писателей, с помощью которого, Пизистрат, с помощью которого - заметьте это - всякий писатель сам и издатель, разумеется тот писатель, который принадлежит к Обществу. Нет более зависимости безсмертного творения от спекулаторов, от грязных вкусов, нет тяжелых торгов и отчаяний! нет корок хлеба для безприютных поэтов! Потерянный Рай не будет продаваться за 10 ф. ст.! Автор приносит свою книгу в избранный комитет, нарочно составленный: все это люди деликатные, воспитанные, образованные, сами писатели; они читают сочинение, общество издает, и, за скромным вычетом в пользу сумм общества, кассир выдает выручку автору.

- Если все так, дядюшка, всякий автор, не нашедший для себя издателя, непременно прибегнет к обществу. Братство будет многочисленно.

- Но спекуляция - разорительна.

- Разорительна? Отчего?

- Оттого, что во всех торговых предприятиях разорительно употреблять капитал на те предметы, на которые нет потребности. Вы беретесь издавать книги, которых не хотят издавать книгопродавцы. Отчего не хотят? оттого что они не могут продать их. Вероятно, что вы продадите их не лучше книгопродавцев. Стало быть, чем больше у вас дела, тем больше убыток. Чем многочисленнее ваше общество, тем незавиднее положение: это очевидно.

- Да комитет решит какие книги издавать.

- Право, племянник, вы делаете плохой комплимент сочинению вашего отца, от которого отступились все книгопродавцы.

Это возражение было чрезвычайно искусно, и я замолчал. Мистер Какстон заметил с многозначительной улыбкой:

- Дело в том, Пизистрат, что я хочу издать мою книгу, не уменьшая нисколько небольшое состояние, которое со временем должен оставить тебе. Дядя Джак намерен основать общество, чтобы издать его. Дай Бог здоровья и многия лета обществу дяди Джака. Даровому коню в зубы не смотрят.

В это время вошла матушка, раскрасневшаяся вследствие экспедиции по лавкам с миссисс Примминс,-- и, от радости о том, что я могу остаться обедать, все остальное было забыто. Каким-то образом дядя Джак был действительно отозван на обед, о чем я не жалел. У него кроме "литературного Times и общества писателей" калилось в огне и другое железо: он затеял проэкт делания крыш из войлока (что, если не ошибаюсь, другими руками исполнено;) и нашел какого-то богатого человека, вероятно шляпного фабриканта, который казался расположен к этому проэкту, и просил его обедать, чтоб выслушать от него изложение его плана.