Джек Реймонд.
ГЛАВА II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джек Реймонд. ГЛАВА II. (старая орфография)

II.

Мальчики толпой выходили из школы. День был полупраздничный, погода стояла чудесная, и все, или почти все, были в самом лучшем расположении духа.

Джим Гривс, один из старших учеников - ему было семнадцать лет и он считался особой значительной, потому что всегда имел много денег - прохаживался под руку со своим лучшим другом Робертом Польуиллем, прозванным "бараном" за его привычку приставать к малышам.

Оба приятеля не пользовались популярностью в школе, но так как Джим был богат, а Роберт значительно сильнее остальных, то им многое прощалось, а если и не прощалось, то сносилось молча. Скука школьной жизни в Порткэррике заставила их примкнуть к шайке Джека Рэймонда, к которой принадлежали мальчики самых разнообразных характеров, возрастов и сословий, и хотя они оба были гораздо старше своего атамана, он держал их в строгом повиновении. Но ни у одного из них не было естественной наклонности к мародерству, и они оба не долюбливали Джека; они твердо помнили, хотя и прикидывались, что забыли, как он в прошлом году вызвал их одного за другим на драку за то, что они мучили щенка.

Хотя оба приятеля были сильнее Джека и одолели его, он, благодаря своей обезьяньей ловкости, успел хорошенько отколотить их и с распухшим носом и подбитым глазом безпечно вернулся домой, где дядя, по обыкновению, жестоко высек его за драку.

С тех пор они оба обращались с ним со всем уважением, подобающим столь воинственному атаману, и высказывали скрытое недоброжелательство только в намеках, которые привели бы его в ярость, если бы он мог понять их тайный смысл. В отсутствии Джека вся шайка помирала от хохота, что предводитель всех шалостей и проказ так еще "зелен", что не понимает шуток Роба Польуилля. Весьма возможно, что всеобщее наслаждение таким комическим положением еще больше, чем страх перед тяжелыми кулаками Джека, повело к тому, что его не просвещали.

Джек, с своей стороны, совершенно забыл о происшествии со щенком. Побои были таким обыкновенным делом, а кроме того, Джек еще стоял на той варварской степени развития, когда дерутся из удовольствия драться больше, чем из-за какой-нибудь сантиментальной причины. Впрочем, он инстинктивно не долюбливал Гривса и Польуилля, как не любил. Чарли Томсона, жирного, страдавшого одышкой мальчика, руки которого, Джек сам не знал почему, возбуждали в нем отвращение.

Джек, как многия первобытные натуры, чувствовал странное, чисто физическое отвращение ко всему, что не было вполне здорово. Странно, что он не испытывал того же к викарию; по отношению к нему чувство его было просто и крайне элементарно: он ненавидел дядю так же, как любил животных, как презирал тетку Сару...

М-р Хюйтт, учитель, ходил взад и вперед по лугу, опустив глаза в землю: он не разделял общого радостного настроения. Профессиональная ответственность тяжело лежала на нем, потому что он был человек добросовестный, и природа не создала его школьным учителем.

- Опять вместе!-- пробормотал он, глядя вслед двум большим мальчикам, которые под руку прошли мимо него.

- Они всегда что-то замышляют,-- сказал помощник священника, подойдя к нему. Мистер Хюйтт быстро обернулся со вздохом облегчения: он и молодой священник были старинные друзья.

- Эта история меня ужасно мучит, Блэк,-- сказал он.

- Как вы думаете, подозревает викарий что-нибудь?

- Я уверен, что нет; он бы все перевернул вверх дном, если бы подозревал. Вы знаете, как строго он относится ко всякой безнравственности. Да, вот еще на днях, по поводу этой девочки Роско; я думал, что с ней припадок сделается от страха. Все это прекрасно, Хюитт, но он заходит слишком далеко. Девочка еще очень молода и неопытна, и было неблагородно так допрашивать ее.

- Я не согласен с вами. Как викарий прихода, он должен знать имя соблазнителя, чтобы предостеречь других девушек. Только упрямство заставило ее отказаться назвать его...

- Или ужас. Как бы там ни было, мальчики...

Учитель так и подскочил.

- Ради самого неба!-- закричал он,-- неужели вы подозреваете, что в истории с девушкой Роско замешан кто нибудь из моих мальчиков?

- Нет, нет, конечно, нет! Виноват, верно, один из молодых рыбаков. Дело в том...-- оба с минуту молчали.

- Я не думал об этом,-- продолжал священник с разстроеннным лицом,-- хотя Гривс и Польуилль... Однако, нечего выдумывать разные ужасы, которых на самом деле нет. Господь ведает, довольно нам и той грязной истории.

приходилось иметь дело, но все-таки, мне кажется, он не способен на такое грязное дело.

- Теперь, если вы говорите, что Томсон...

- О, что касается до Томсона, у меня нет ни малейшого сомнения. Но я боюсь, что и Джек на дурной дороге; его совесть совершенно огрубела, и его влияние на других мальчиков крайне опасно. Вы сами знаете, он всегда является коноводом во всех проказах. Я просто не знаю, как мне сказать о своих подозрениях м-ру Рэймонду, после всего, что он сделал для школы, В одном я твердо уверен: если у нас произойдет скандал, если мальчики будут исключены, и имя его племянника попадает в газеты, это убьет викария...-- Кто это? Греггс?

Худенький, незначительный на вид мальчик, с робкими глазами, слишком выпуклыми и слишком близко поставленными, вышел из-за куста и со сконфуженной улыбкой снял фуражку. Это был сын деревенского кузнеца, постоянный спутник Джека Рэймонда, без пагубного влияния которого у него никогда не хватило бы смелости на обкрадывание чужих фруктовых садов. Врожденный торгаш, он зарабатывал довольно много денег, принимая участие в мародерских экспедициях школьников под предводительством Джека и продавая им при случае птичек, хорьков и рыболовные снасти.

- Можешь сбегать по моему поручению после обеда?-- спросил священник.

- Если мастер Джек отпустит меня, сэр. Он велел мне подождать его здесь: он хочет идти рыбу ловить.

- Видите!-- вздохнул м-р Хюитт, идя дальше со своим другом.

- Джек велел ему ждать, и он скорее прождет целый день, чем решится ослушаться его. Подобный мальчик - покорный воск в руках Джека.

Действительно, Билли Греггс долго ждал, прежде чем появился его командир, не в духе, со злыми глазами, и отпустил его короткими словами: "Билль, мы не идем".

- Как, Джек, ты не идешь?

- Не могу... Эта старая скотина заставляет меня переводить целую кучу чортовой латыни, нарочно потому, что сегодня такая хорошая погода.

- Старина Хюитт? Почему?

- Нет, дядя, конечно; это его всегдашняя манера.

- А ты опять разозлил его?

- Ах, вечная история! Недостаточно уважения к епископу. Хотел бы я, чтобы он воскрес хотя на пять минут, я бы дал ему хорошенько по шее.

Епископ, важный и ученый прадед Рэймондов и единственный член их семьи, достигший столь высоких почестей, был домашним божком в церковном доме. Все предметы, связанные с воспоминанием о нем, были окружены величайшим почтением; и ненависть Джека к нему была, очевидно, результатом многочисленных "стихов", которые ему приходилось писать в свободные дни в наказание за высказанное им неуважение к домашнему "табу".

- Ты знаешь ножик с зеленым черенком, о котором дядя так заботится, потому что какой-то герцог когда-то подарил его епископу? Я взял его сегодня, чтобы починить удочку, а дядя в это время пошел и поймал меня. Вот разозлился-то! Я улизнул через заднюю дверь, только чтобы сказать тебе. А теперь побегу, чтобы скорее кончить проклятый урок. Прощай.

- Джек!-- закричал ему вслед Билль.-- Когда кончишь, иди за наш сарай, мы повеселимся.

Джек остановился.-- Ты что затеял?

- Белоножка должна телиться, да что то не в порядке. Батька за ветеринаром послал. Он меня не пускает, да там сзади есть щель, и если влезть на навозную кучу, можно...

- Билль Григгс, если я поймаю тебя за подсматриванием того, что тебя не касается, ветеринару придется чинить тебя, грязный поросенок!

Билли трусливо ретировался, внутренно посмеиваясь над тем, что можно было вытварять безопасно и говорить под самым носом атамана

- Ладно,-- сказал он коротко.-- Нечего на меня наскакивать. Не хочешь - не надо. А хочешь пеструшку?

- Ручную?

- Можешь сам приручить. Я поймал вчера одну в долине, прямо красота! Отдам тебе за девять пенсов.

- А где мне взять девять пенсов?

- Ведь у тебя на днях было пол-кроны?

Джек пожал плечами; деньги никогда долго не лежали в его карманах.

- У меня теперь только два пенса и пол-пенни.

- Ну ладно! Я отдам птицу Гривсу,-- он просил меня. Я выколю ей глаза сегодня вечером.

Густые брови Джека грозно сдвинулись.

- Не смей, говорю тебе!-- сказал он сердито.-- Зачем тебе выкалывать ей глаза? Она и так будет хорошо петь.

При этой второй слабости атамана, Билли позволил себе слегка фыркнуть.

- Ого, Джек, я не знал, что ты такой неженка! Конечно, я выколю ей глаза, так всегда делают. И ничего в этом нет такого, чтобы шум поднимать; надо вколоть иголку в пробку, потом раскалить ее и...

- Покажи мне птицу прежде, чем ты это сделаешь, повелительно прервал его Джек.-- Я приду после чаю.

Он ушел, нахмурившись. Может быть, наследованная от матери цыганская кровь была виновата в том, что его личная гордость так возставала против малейшого подозрения, что он может быть смешен в глазах других, что это подозрение было так мучительно.

Он горько бранил себя за то, что его так возмущало подглядывание или выкалывание глаз какой-то дикой птицы. Какое ему до этого дело? Ведь никто не обращает внимания на подобные вещи.

Как бы там ни было, но воспоминание о пеструшке и о раскаленной игле мешало Джеку делать латинский перевод, и его настроение становилось все хуже и хуже. Его воспитание и окружающая обстановка, нравственное закаливание, которому его подвергали, почти уничтожили в нем природную мягкость, и, гордясь своей репутацией самого закоренелого негодяя в околотке, он испытывал жгучее чувство стыда, когда кто-нибудь касался до тех маленьких чувствительных точек, о существовании которых не знал никто, кроме него самого.

Когда латынь, наконец, была осилена, в сердце Джека накипело желание совершить какое-нибудь неслыханное злодеяние, которое бы отплатило дяде за испорченный свободный день и возстановило бы его репутацию в собственных глазах и в глазах Билля Греггса. Он вытер замазанные чернилами пальцы о чистую скатерть тетки, провел ими по своим спутанным волосам и стал обдумывать план действий. В соседней комнате викарий работал над проповедью для будущого воскресенья. Он писал быстрее, чем обыкновенно, и тонкия губы его были сжаты в одну характерную линию. Проповедь должна была быть ударом для всего Порткэррика, грозное обличение дочери, фермера Роско и её неизвестного соблазнителя. Сама девушка и её гордый безпомощный старик отец, наверное, будут присутствовать, потому что все Роско всегда усердно посещают церковь, но м-р Рэймонд был нечувствителен. Он строго порицал то, что называл "ея преступлением"; в молодости и он был не чужд искушения, но Мэгги Роско верно не поняла бы его.

* * *

Билли Греггс тыкал папочкой жирную улитку; он обернулся на зов и увидел Джека, который галопом летел к нему через холм, поросший вереском.

- Кончено с латынью?

Джек во всю длину растянулся на траве.

- Да, наконец!

Билли снова занялся улиткой. Несколько минут Джек лежал, роскошно раскинувшись, болтая в воздухе ногами; потом он вдруг сел, вытащил из кармана ножик, открыл его грязным, сломанным ногтем и стал строгать палочку, насвистывая песенку.

- Алло!-- сказал Билль, присматриваясь к его занятию.-- Откуда у тебя этот ножик?

- А тебе что за дело?

- Да так. Покажи-ка.

Джек протянул ему ножик. Это был дорогой инструмент с малахитовым черенком и вензелем, вырезанным на золотой пластинке.

- Как... да ведь это ножик епископа! Джек?!

Джек, ухмыляясь, засунул ножик в карман.

- Как ты его добыл?

- А может сам дядя дал за то, что я пай мальчик.

- Врешь!

- А может я сам взял!

Билли тихонько свиснул.-- Святители! задаст он тебе!

- Понятно!-- кратко подтвердил Джек, ломая вереск. Затем, после недолгого молчания, сказал: слушай, Билль!

- Ну?

- Хочешь меняться?

- Отдай мне птицу за ножик.

Билли сидел и смотрел, разинув рот. Пеструшка, обыкновенный пестрый дрозд, стоил не больше шиллинга, а ножик мог стоить тому, у кого его найдут...

- Джек, да ведь он будет драть тебя целую неделю!

Джек пожал плечами.-- Разве я девчонка, чтобы обращать внимание на порку?

- Ну?!-- Билль повернулся на локтях и с любопытством посмотрел на него.-- Ведь тебя, часто дерут? Говорят, твой дядька здоров драться?

- Он говорит, что больше не будет бить меня палкой. Когда он бил меня в последний раз, он сказал, что в следуюхций раз возьмет хлыст и посмотрит, не будет ли это полезнее для меня.

- А что ты натворил?

Джек становился все более и более лаконичен.

- Забыл. Запрошлый раз пороли за то, что украл груши с чердака и швырял их с крыши в сестру сквайра, старую деву, когда она пришла в гости. Испортил её новый чепец.

- Грушами?

- Гнилыми. Хорошия я съел, частью до порки, частью после, чтобы заесть ее.

- Однако, ты спокойно говоришь это!

- Неужели ты думаешь, что мне не все равно?-- сердито спросил Джек.

Билли задумался. Мальчик, равнодушно относившийся к жестокой "порке", заслуживал глубокого к себе уважения, как бы его "невинность" и случайные припадки "нежности" ни казались смешны.

- Ты и вправду хочешь меняться?

- Ну понятно. Где птица?

- Дома. Только... послушай...

- Что еще?

- Ты наверное не...

- Не втравишь меня?

Тяжелый кулак Джека опустился на его шею и свалил его с ног в траву.-- А ну-ка поговори еще!

- Да нет, я не то... если твой дядя...

- Билль Греггс, когда я меняюсь, так меняюсь. Понял? А теперь поворачивайся, марш, тащи птицу.

к последствиям, как хотел казаться. Теперь, когда его никто не видел, лоб его снова нахмурился; в глубине души он боялся. Но нужно было поддержать свою репутацию "чертенка", и кроме того, побои, разсуждал он, в жизни неизбежны, нельзя вырости, не испытав их, в особенности сироте с дурными задатками, с двойной дозой первородного греха и порочного сходства с матерью, которая проклята на веки; поэтому, не все ли равно за что и когда побьют. А если подумать, что выжгут глаза и заставят петь в темной клетке... Наконец, ведь прелюбопытно видеть, как дядя придет в ярость.

Кража ножа епископа, наверное, будет отмечена в книге поведения большим черным крестом; очевидно, дядина память очень слаба. Джеку, с его стороны, записи не нужны были; он имел многое против дяди и все отлично помнил.

Если викарий не достиг положительных результатов в воспитании своего племянника, он, по крайней мере, научил его буйную натуру строгой сдержанности.

Когда был жив еще капитан, Джек всегда действовал по первому побуждению; он царапался и кусался, когда был сердит, и жестоко дрался, когда его обижали. Теперь он был хронически сердит и привык к обидам; он научился крепко сжимать зубы и ждать удобного случая.

Случай обыкновенно представлялся рано или поздно; и он никогда не забывал отплатить за обиду "с процентами".

Джек ушел, неся клетку под мышкой, и, незаметно проскользнув в дом, спрятал ее в своей комнате.

После ужина он попрощался, собрал свои книги и пошел на верх, сказав викарию, что ему еще нужно готовить уроки к понедельнику. Комнатка у него была маленькая и низкая, но он любил ее больше всех остальных комнат в доме, потому что оба её окна выходили одно на восток, а другое на запад, так что он мог видеть восход и закат солнца. Заперев дверь, он вынул клетку из уголка, в котором спрятал ее, и поставил на подоконник выходившого на запад окна.

- Ну чего ты, дурачек?-- ворчал он, видя, как испуганная птичка бьется о прутики клетки.-- Никто тебя не тронет. Влетит мне, а не тебе.

Джек просунул в клетку листик салата, ловко спрятанный в карман во время ужина. Но дрозд продолжал отчаянно биться крыльями о стенки клетки.

которого можно было бы выучить браниться и ругать епископов, и миссионеров. Но все же лучше дрозд, чем ничего; и если он из-за дрозда попадет в беду, то было бы только справедливо, чтобы он имел от него какое-нибудь удовольствие.

С другой стороны, дикия птицы редко привыкают к неволе, да и дядя, разсердившись, может убить птицу просто от злости, если найдет ее. Ведь утопил же он прошлой зимой любимого котенка Молли, чтоб наказать ее за то, что она запачкала платье? Глаза Джека потемнели при этом воспоминании; он ненавидел викария той молчаливой, ядовитой ненавистью, которая все запоминает и ждет своего времени; а в длинном и подробном списке вин его врага эта последняя была отмечена крупными буквами. Прежде Джек относился к Молли с олимпийским равнодушием; какое ему могло быть дело до девченки, которая боится темной комнаты и не умеет даже бросить камня как следует?

Но в тот день, когда он, вернувшись из школы, нашел ее в сарае, с распухшими глазами, задыхающуюся от слез, потому что Тиддльс умер (ах, бедный Тиддльс, как он пищал!), в душе Джека появилось новое сознание, что он должен оберегать и защищать свою маленькую сестренку.

Нет, ничего не оставалось, как выпустить птичку на свободу. Судьба Тиддльса должна была послужить ему предостережением; нельзя заводить животных, если не в силах защищать их. Раз дрозд будет свободен, пусть сам заботится о себе.-- Если ты снова попадешься, дурашка,-- заметил Джек, вставая и открывая окно,-- я больше не буду выручать тебя; довольно одного раза.

Долина Треванны лежала облитая мягким золотым светом заходящого солнца. Небо было ясно и чисто, только несколько легких розовых облачков протянулось по западному его краю. С бухты доносился тихий плеск воды о прибрежные камни, да изредка жалобный крик чайки.

из окна, долго следил глазами за двигающейся черной точкой, становившейся меньше и меньше и, наконец, исчезнувшей по направлению к долине.

Джек отошел от окна и сел на кровать. Внутри его что-то дрожало, горло судорожно сжималось. Он закрыл глаза и снова увидел верхушки деревьев, желтый свет заката и развернутые крылышки живого существа, которое посадили в клетку и которое теперь было свободно... Наконец, Джек открыл глаза и со страхом оглянулся. Обычный вид комнаты поразил его; все осталось попрежнему, он один изменился. Его учебники лежали на столе; на окне стояла пустая клетка, и листик салата висел на прутиках. Надо будет разломать клетку, а то дядя спросит...

Ах, какое ему дело до дяди теперь!

Он вернулся к окну и стал смотреть, прислонившись плечом к косяку и подперев голову рукою. Так он стоял, пока не погас последний луч заката. Все обширное пространство между небом и землею наполнилось фиолетовыми тенями; в долине верхушки деревьев тихонько покачивались и, наконец, остановились неподвижно; чайки покричали, покричали, потом забрались в свои гнезда, и весь мир заснул. Потом взошли звезды: одна, другая, тысячи звезд засияли, как ясные удивленные очи, над призраками деревьев и таинственным, полу-заснувшим болотом и, глядя в знакомое лицо природы, казалось, любовались им.