Джек Реймонд.
ГЛАВА III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джек Реймонд. ГЛАВА III. (старая орфография)

III.

С тех пор, как Джек помнил себя, он всегда любил и животных, и растения, и грозные серые скалы, и желтую морскую пену.

Да больше, казалось ему, и любить нечего. Человеческия существа, особенно взрослые, занимали в его взглядах на жизнь незначительное и низкое место. Они, конечно, были неизбежны и иногда полезны, но не интересны, не забавны и обыкновенно мешали ему. В последние три года новое чувство вкралось в его отношения к старшим: он начал видеть в них своих естественных и, так сказать, наследственных врагов. Все грубое и тупое, каждая низость, каждое оскорбительное вмешательство в его дела казались ему вполне естественными со стороны существ, от природы нелогичных, злобных и невежественных; и, раз став на подобную точку зрения, он уже не сходил с нея. Он никогда не утруждал себя разсуждениями о причинах запрещения: раз вещь запрещена, то, без сомнения, только потому, что не было никакого повода запрещать ее. Он не знал других мужчин или женщин, кроме своих глубоко презираемых родных и наставников.

Лишившись своей чернобровой матери, которую он помнил только смутно, Джек и Молли провели четыре года в Сент-Айвсе под присмотром бабушки и тетки, причудливой старой девы. Обе эти женщины смотрели на детей, как на особое наказание, ниспосланное Провидением за их грехи, которых оне должны в определенное время кормить и мыть, особенно мыть; ни одного мальчика не терли так героически, как Джека. Но хотя холодная вода и грубые полотенца превосходны для здоровья, они давали мало пищи для ума и сердца подростающого мальчика; еще совсем малюткой он просыпался ночью, садился на кроватке и обращался к великому неизвестному Существу, которому его учили покланяться, с горьким упреком.

- Это не справедливо: зачем ты создал меня, если я никому не нужен?-- Конечно, моряк-отец любил его; приятно было знать, что есть на свете хотя один человек, который не считает позором для мальчика быть смуглым и безобразным и иметь черные глаза матери, хотя этот человек был постоянно в море. Но однажды ночью разыгралась буря, сигналы бедствий были видны по всему берегу, а на следующее утро приехала тетя Сара, бледная, как смерть, и привезла телеграмму. С тех пор сироты жили в церковном доме в Порткэррике.

Дядя Джозана и тетя Сара выказывали серьезную заботу о телесном и душевном здоровьи необузданного мальчика, но очень мало ласки и любви, и он скоро начал относиться к незначительным проблескам симпатии со стороны дяди - с ненавистью, со стороны тети - с презрением. Люди должны вести честную игру и не стараться подкупить притворной лаской. У взрослых есть два законных оружия, так пусть и пользуются ими.

Одно из них - выговоры, "отчитывания", другое - наказания. Эти последния, хотя крайне неприятны, казались Джеку наиболее логичным оружием. Скольких хлопот избегли бы взрослые, прямо начиная с наказаний, если все-таки в конце концов кончали ими!

Викарий был бы крайне удивлен, если бы знал, что его наставления раздражали мальчика гораздо больше, чем наказания. Безчисленные порки вселяли в Джека невольное уважение к тому, кто больно бьет, и если бы его отношения к дяде ограничивались палкой, в них было бы с его стороны меньше озлобления; но наставления возбуждали в нем презрение, а случайные попытки ласки, доброжелательства наполняли его жгучим отвращением. Тетю Сару он просто презирал. Она, бедняжка, конечно, была неповинна в грубом обращении, вряд-ли она во всю свою жизнь сказала кому-нибудь резкое слово.

Её мечта была видеть вокруг себя улыбающияся лица довольных слуг и детей, смотрящих со счастливой покорностью на своего и её повелителя; и единственным горем, кроме того, что у нея не было детей, было то, что лица окружающих, всегда выражавшия должную покорность, не казались счастливыми.

Джек, в хроническом состоянии непослушания и мятежа, был для нея совершенно неразгаданной загадкой. Она всегда была добра к нему, как ко всем живым существам вообще, но смотрела на него с некоторым страхом и с чувством, которое можно было бы назвать нелюбовью, если бы оно было яснее выражено; все её маленькия ухищрения, чтобы все шло гладко, вечно разбивались о его невозможный необузданный нрав.

Если бы у нея мелькнула мысль, что мальчик одинок и несчастен, она бы искренно пришла в ужас; ей достаточно было прочесть в газетах о дурном обращении с ребенком, чтобы проливать над ним слезы; и, не смотря на всю свою застенчивость, она часто рисковала вызвать неудовольствие своего земного божества, заступаясь за Джека и стараясь избавить его от многочисленных наказаний. Если бы он хоть раз сам попросил прощения, она бы больше любила его; его черствое равнодушие отталкивало ее.

Однажды она, самая правдивая из всех женщин, даже удалилась от истины, чтобы защитить мальчика от гнева викария. Она, конечно, была выведена на свежую воду, так как Джек, спрошенный о своей проделке, как всегда, сейчас же сказал правду, хуже было то, что его привычка сознаваться во всех своих преступлениях, казалось, была следствием особого молодечества, а вовсе не любви к истине, потому что он беззастенчиво лгал каждый раз, когда это входило в его планы.

Однако, он никогда не лукавил: когда он лгал, то делал это чрезвычайно развязно, смотря прямо в глаза, и это тоже тетя Сара не могла понять. Поэтому она перенесла всю свою любовь на Молли и предоставила Джеку справляться самому, как он хочет.

Джек не завидовал сестренке, что ее все предпочитали ему. По своему, застенчиво и тщательно скрывая свое чувство, он любил малютку. Но у них было мало общого. Она была не только ребенок и девочка, это еще можно было простить ей, но и "хорошая девочка". Она сидела на коленях у гостей, закрывала за собой двери, ей давали конфекты, гладили ее по головке, целовали и хвалили. Джек иногда удивлялся, как ее не тошнит от этих ласк, и почему она не острижет своих волос ножницами тети Сары и не бросит их ей в лицо? Он бы вырвал свои волосы с корнями, если бы кто-нибудь осмелился погладить его.

Единственные человеческия существа, имевшия на него, по его мнению, некоторые права, были те мальчишки, предводителем которых он состоял уже около двух лет. Нравственные понятия Джека были варварския и первобытные; ему никогда не приходило в голову, что непорядочно и недостойно разбивать окна, воровать яблоки и опустошать чужие огороды; он не считал нужным соображаться с личными желаниями своих подданных; он был господин, и его желания должны были быть для них законом; но покинуть свою шайку в беде или допустить, чтобы одного из её членов побили, когда он мог подставить под удары свою собственную спину, показалось бы ему просто чудовищным. Он управлял своим маленьким царством с абсолютным деспотизмом; в его глазах долг подданного состоял в повиновении, долг повелителя - в верности; он был всегда верен в отношении к мальчикам, но в душе презирал их. От общества людей, больших или малых, Джек всегда уходил с чувством облегчения к своим пернатым и четвероногим друзьям, к скалам, болоту и морю. Щенки, кролики, деревенския собаки и кошки знали Джека с таких сторон, которые были неизвестны викарию. Даже те немногие из людей, которым Джек оказывал покровительство, никогда не знали настоящого Джека; с Биллем Греггсом он был презрительно терпелив, с Молли снисходителен; с животными, особенно если они были малы и безпомощны, он мог быть полон нежной доброты и любви.

Но то, что было в нем лучшого, знала только одна Спотти. Это была старая рыжая дворовая собака, жалкое создание, не имевшее, кроме Джека, друзей на свете. Даже в лучшие свои дни она не могла похвастаться красотой: простая дворняжка, куцая, с кривыми ногами, с белым пятном на оборванном ухе. К старости она ослепла и не могла больше стеречь дом. Было бы делом милосердия, если бы ее отравили; она так ослабела, что едва могла двигаться и стала обузой для самой себя и предметом отвращения для всех. Но миссис Рэймонд не допускала и мысли убить живое существо, а викарий был слишком справедливый человек, чтобы прогнать старого слугу только потому, что он не мог больше работать; поэтому Спотти оставалась во дворе, ее кормили, давали ей угол и терпели ее, как терпят нищих.

Все скрытое сокровище любви Джека изливалось на это старое, безобразное, несчастное существо, которое сама смерть, казалось, забыла. Джек никогда не забывал вымыть и вычесать Спотти, заботливо размочить сухари, которыми ее кормили, и никогда не прощал тех, кто смеялся над её немощами.

Под его кажущимся равнодушием и грубостью скрывалась глухая, сильная, горячая ненависть ко всякой людской несправедливости. Все были несправедливы к Спотти, потому что она была глухая и слепая. Никто не был справедлив и к нему самому, потому что он был безобразный и дурной, а ведь он не был виноват в этом, как не виновата была Спотти, что ослепла. Их общее несчастье связало их, и одна Спотти знала тайну Джека.

У Джека была тайна, только одна, и та была так несложна, так ясно написана на его лице, что ее мог прочесть каждый, кто взглянул бы на него не предубежденными глазами. Но в церковном доме не было таких глаз, и тайна Джека оставалась неразгаданной. Тайна эта заключалась в том, что он был несчастен. Он никогда не сознавал этого сам и пришел бы в негодование и изумление, если бы кто-нибудь предположил это, но все-таки это была правда.

Хотя разными способами, не всегда похвальными, он умудрялся наслаждаться жизнью, но среди всех своих удовольствий он испытывал тупую боль, чувство пустоты, которую ничто не могло наполнить.

обыкновенным делом; если ему случалось думать об этом, он только выводил заключение, что все на свете очень нелепо устроено и безпокоиться об этом не стоит, так как все равно лучше от этого не станет.

Этот тайный голод души и заставил его искать участия и любви вне человеческого общества.

Холодное серое болото было ему более нежной матерью, чем тетя Сара с её нежным сердцем.

В самые тяжелые для него дни, когда проказы не помогали и даже драка не могла исцелить его болезненного безпокойства и душевной тревоги, он ускользал из дому и часами бродил один среди скал. Потом он ложился на землю в каком-нибудь тихом тенистом ущельи, зарывался в сырой папоротник и находил некоторое утешение. И как слепой, ищущий дорогу в темноте, он научился познавать и любить исцеляющее влияние природы.

Теперь, в ту минуту, как улетел дрозд, глаза Джека открылись, и если прежде он был слеп, теперь он прозрел. Долго сидел он у окна и смотрел; наконец, он разделся в темноте и лег в постель, очень серьезный и подавленный. К счастью, не было никого на свете, кто бы настолько заботился о нем, чтобы посмотреть, как он спит, как бывает с мальчиками, у которых есть мать; поэтому гордость его не пострадала: никто не видел, что его ресницы были влажны от слез. Он, однако, сам открыл это утром, и ему на мгновение стало стыдно. Но он взглянул в окно и забыл о самом себе, увидав новое небо и новую землю.

Последовали чудесные дни; долгие дни чудес и радости, сияющие светом, звуками, красками, или подернутые торжественной тайной. Конечно, обычные неприятности не исчезли: хождение в церковь в воскресенье, в школу в будни; семейные молитвы и чтение библии, тетя Сара и дядя Джозана; но эти неприятности, в конце концов, были временные и не мешали ему. Прежде Джеку никогда не приходило в голову, как мало времени они занимали из двадцати четырех часов, и как чудесны были остальные часы. Прошли воскресенье, понедельник, вторник и среда, а первое очарование пробуждения все еще окружало его; с субботы он не дрался и не ссорился, не проказничал и не сердил никого ни дома, ни в школе. Четыре дня без малейшого замечания были новостью в его жизни и, сообразно с его общественными традициями и правилами, постыдной новостью, но он даже не думал об этом; он вел себя как "пай-мальчики", которых он презирал, и сам не замечал этого: так он был поглощен радостью жизни, сиянием солнечных лучей и звезд на небе, блеском прибрежного песку и сверканием морской пены. В понедельник была гроза; Джек ушел незаметно из дому, убежал на болото в бушующей темноте и зарылся с непокрытой головой в вереск под проливным дождем. Потом наступил вторник, мягкий, прохладный, серенький день, с нежными тенями на земле и море, после сверкающей красоты грозы. Наверное, никогда еще мир не был прекраснее, и не было никогда другого такого счастливого мальчика, счастливого от сознания, что он живет.

Но самым чудным днем была среда. От огненно-опалового восхода солнца и вплоть до аметистовых облачных сумерек, весь день был полон драгоценными камнями: сапфировое море и бриллиантовая роса; пение жаворонков в далекой синеве неба и игра золотистых лучей на прибрежном песке; на земле мир и благоволение даже к людям. Невозможно было ненавидеть даже дядю в такой день.

Джек встал с разсветом и еще до восхода солнца был на берегу моря. Был отлив, и он вскарабкался на длинный, острый риф, причинивший столько кораблекрушений, что его прозвали "Утесом мертвецов". Когда Джек устал скользить по морской траве и резать ноги об острые камни, он прилег около наполненного водою углубления в скале и стал смотреть на освещенную солнцем поверхность воды. Лужа была полна яркими морскими анемонами, зелеными, розовыми и оранжевыми, широко раскрывшимися и протягивавшими сотни разноцветных щупалец. В одном конце был целый яркий лесок зоофитов, и морская улитка усиленно старалась пробраться сквозь него. Вдруг что-то ярко блеснуло за кустиком морской травы, и мягкая рябь пробежала по поверхности лужи. Джек лежал смирно и наблюдал. Крошечная рыбка, дюйма в два длиною, выскользнула из широкой травы и стала плавать все кругом и кругом, переливаясь розовыми и серебряными тонами. Джек быстрым, верным движением опустил руку в воду и схватил рыбку.

Он поднял крошечное создание и держал его на солнце, любуясь переливами цветов на его спинке, в то время, как оно билось и извивалось в его руке. Вдруг он понял, как оно прекрасно, тихонько опустил его в воду и смотрел, как оно исчезло в глубине. Никто не имел права мешать жить созданию, тело которого было соткано из радуги.

Рука Джека оставалась в воде, и он безпечно смотрел на нее. На ней не было радуги, но все-таки она была прекрасна, прекраснее даже, чем рыбка. Он сжимал и разжимал руку под водой, наблюдал за игрой мускулов и смотрел на сильный изгиб кисти. Да, рука была прекрасна и была частью его.

глубокия трещины на игру прибоя.

Уходя после ранняго обеда, с карманами, набитыми вишнями, и с сачком для исследования глубоких луж на скалах, он увидел Молли в саду. Она сидела одна, зарывшись головою в лавендовый куст.

- Алло, Молли!-- весело крикнул он, проходя мимо нея.

Ответа не было, и он увидел, что её плечи вздрагивали:

Молли плакала. Джек подошел к ней.

Она подняла свое личико, облитое слезами.

- Я должна остаться... дома целый день!.. А мне так хотелось погулять и выкупать Дэзи; д-р Дженкинс прописал ей морския купанья!

Дэзи, кукла с разбитым носом, лежавшая подле Молли на траве, была в таком положении, что морския купанья уже не могли ни помочь, ни даже повредить ей, но, конечно, нельзя было ожидать, чтобы Молли понимала это.

- Это просто стыд!-- с негодованием сказал Джек; его так часто засаживали дома, что он не мог не сочувствовать Молли.-- Бедная девочка! Что же ты натворила?-- Вопрос этот вызвал новый поток слез.

- Но ведь ты не всегда гуляешь с Мэри-Анной. Где же те девочки, с которыми ты играешь?

- Эллен дома нет, а Дженни Скотт не могла придти. Что же мне делать! Если бы я была гадкой девочкой, а то ведь это не справдливо!

Джек нахмурился. Горе Молли было отголоском его собственного. Или не должно быть вовсе ни наград, ни наказаний, или наказания должны быть заслужены. Дядя и, повидимому, дядин Бог имели строго выработанную систему наказаний за провинности, но практический результат был таков, что если вы были несчастны, вы несли наказание за свое несчастье. Джек со вздохом взглянул на освещенные солнцем утесы; он разсчитывал провести этот чудный день сам с собою.

- Не плачь, сестренка,-- сказал он.-- Пойдем, попросим тетю Сару, чтобы она пустила тебя со мной.

Брат и сестра вместе сошли по крутому спуску; Джек старался не чувствовать разочарования, а Молли бежала рядом с ним, сияя от счастья.

Через десять минут Джек совершенно забыл о своем разочаровании. Радость Молли была еще очаровательнее, чем сияющее на солнце море. Он с удивлением заметил, что это маленькое создание, на которое он смотрел свысока, в девять лет обладало сознанием красоты, которое он, в своем превосходстве большого мальчика, только теперь открыл в себе.

Молли приходила в какой-то экстаз при виде изумрудных волн, набегавших на мокрые скалы и разсыпавшихся снопами сияющих на солнце брызг. Джек повел ее в свой любимый уголок, на маленькую площадку в скалах, где можно было стать на колени около трещины в граните и смотреть сквозь нее в пещеру, далеко внизу, где прибой ревел и пенился.

Когда он стоял на коленях рядом с нею, обняв ее одной рукой и заботливо держа ее, чтобы она не упала, он чувствовал, как дрожало у его груди её маленькое тело, и тихонько отодвинул девочку от трещины.

Но он увидел, что она дрожит не от страха. Её глаза были широко открыты и ярко блестели, когда она взглянула на него.

- Джек,-- сказала она,-- как ты думаешь, там внизу Бог живет?

Когда настал отлив, Джек свел Молли на риф и показал ей много чудес. Они вместе кормили морские анемоны кусочками мертвых улиток, привязав их на волоски, которые Молли в пылу возбуждения вырвала из своей головы, и вытаскивали проглоченную уже добычу, чтобы посмотреть, как анемоны сердятся, втягивая щупальцы и обращаясь в безформенные комки.

Они раздели Дэзи и торжественно выкупали ее, вытерли ее носовыми платками и залепили тиной её провалившийся нос; о, если бы шайка видела, как её атаман играет в куклы с сестренкой! Они поймали рака, подразнили его и снова отпустили. Наконец; уселись рядышком, опустив босые ноги в воду, и стали есть вишни. Молли бросила косточку в воду, и Джек услышал, как она начала сама себе рассказывать сказку, наклоняясь к воде; вся её обычная сдержанность в его присутствии исчезла. "И вот в море выросло вишневое дерево, а на нем висели морския вишни... Однажды пришел рак, увидел морския вишни и подумал: надо их взять домой для моих деток..."

Молли взглянула на него, изумленная подобным вопросом.

- Конечно, нет!

Джек был поражен.-- Понятно,-- сказал он, будто извиняясь.-- Я не мог знать... Я думал - может быть, потому что ты послушная, и она любит тебя...

- Это выгоднее всего,-- серьезно ответила Молли.-- Если ведешь себя хорошо, так тебя оставляют в покое...

цели, разница была только в способах!

- Ай да умница!-- подумал он и посмотрел на Молли с новым уважением.

Когда все вишни были съедены, Молли улеглась на нагретой солнцем скале и заснула, прислонившись головкой к его плечу. Джек закрыл ей лицо своей шляпой, чтобы защитить ее от солнца, и сидел смирно, глядя вдаль, на голубую сверкающую воду. Вдруг он повернулся и взглянул на Молли. Она крепко спала, поджав под себя одну босую ножку; другая была вытянута на скале, и её нежная, еще влажная кожа блестела на солнце. Джек долго сидел тихо, серьезно глядя на сестру; потом он нагнулся и тихонько погладил маленькую голую ножку.

Это была первая в его жизни ласка, оказанная им добровольно человеческому существу.