Джек Реймонд.
ГЛАВА IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джек Реймонд. ГЛАВА IV. (старая орфография)

IV.

В четверг утром м-р Хюитт был крайне молчалив и серьезен в классе. Он пропускал ошибки и неверно списал задачу на доску, под глазами его были темные круги, точно он плохо спал, или у него болели зубы. Посреди урока истории в класс быстро вошел помощник священника с разстроенным лицом и сказал:

- Выйдите на минутку, Хюитт, мне нужно поговорить с вами.

Они вышли из комнаты, а школьники стали возиться и зевать, развалясь на скамейках.

- Алло!-- сказал Чарли Томсон, глядя в окошко.-- Ведь это дочка Роско!

Джим Гривс вскочил с места с подавленным восклицанием и снова сел. Джек беззаботно взглянул в окно.

Мэгги Роско шла по дороге, опершись на руку молодого священника, и горько рыдала.

- Что с ней такое?-- подумал Джек.-- Да что случилось со всеми? Все в школе сегодня носы повесили.

М-р Хюитт вернулся и продолжал урок, но рука его дрожала, когда он взял книгу. Потом он встряхнулся и стал с раздражением спрашивать мальчиков и придираться к ошибкам. Обыкновенно это был терпеливый, хотя и скучный учитель, но сегодня все, казалось, раздражало его. Когда утренние уроки кончились, он вызвал Джека и сделал ему строгий выговор перед всей школой. Одно из окон оказалось разбитым.

- Видели, как вчера ты собирал камни на дороге. Уже третье стекло за этот семестр!

Джек пожал плечами. Он не бросал камней, он только подобрал несколько пестрых камешков, которые бросились ему в глаза, но м-р Хюитт уверен, что он виноват, так стоит ли разубеждать его?

- Окно разбила кошка, сэр,-- вступился один из мальчиков.-- Я сам видел. За ней гналась собака, она прыгнула на окно и свалила горшок с цветком.

- В самом деле?-- разсеянно сказал учитель.

Джек вышел с нахмуренным лицом, какого у него не видали с субботы. Какие они все подлые! Не взлюбят кого-нибудь и рады все валить на него, не потрудятся даже спросить, кто виноват. И он должен повиноваться такому ослу!..

Да, но когда-нибудь он будет человеком, и тогда не будет никому подчиняться. Пусть дядя и прочие негодяи делают, что хотят, какое ему до этого дело, если их время так коротко? Ему все равно, когда-нибудь он будет свободен. Он никогда не думал об этом; теперь эта мысль блеснула ярким лучем надежды. Джек пошел через луг, и глаза его ярко сияли: еще несколько лет, и он будет человеком!

Во время послеобеденных уроков самообладание вернулось к м-ру Хюитгу; но он стал еще мрачнее и давал короткие, нетерпеливые ответы на предлагавшиеся ему вопросы.

Некоторые из старших мальчиков, казалось, были разстроены не меньше учителя; по окончании уроков класс разошелся в молчании, без обычных шуток и смеха.

Джек захватил свои книги и бегом побежал домой. Если он поторопится приготовить уроки, он успеет кончить их до захода солнца.

Он перескочил через живую изгородь одним легким прыжком, которому завидовалии все мальчики Порткэррика, и оглянулся, чтобы измерить глазами его длину. Она была очень солидна для четырнадцатилетняго мальчика, и это сознание наполнило Джека восторгом. Разве не счастье быть таким ловким, сильным и хорошо сложенным? Джек взглянул на свои сильные загорелые руки, раздумывая, какой толщины ветку он может отломить от живой изгороди из фуксий одним поворотом кисти? Но когда он уже протянул руку, чтобы попробовать свою силу, красота изящных, пунсовых бутонов остановила его; он никогда раньше не замечал, как живописно они висели, как нежно закрывали их молодые листочки, точно протянутые крылья морской чайки. Джек осторожно поднял ветку, встряхнул прелестные цветы и провел ими по щеке. Вдруг раздался ужасный крик, и Джек выпустил из рук ветку фуксии. Крик повторился, он шел с задняго двора: это был голос Спотти. Верно, чужая собака напала на нее, ведь Спотти - слепая. Джек повернулся и со всех ног бросился во двор. Крики старой собаки звучали в ушах все жалобное и пронзительнее, по мере того, как он приближался. Теперь он услышал новые звуки: острый, размеренный свист хлыста. Джек на мгновение остановился у забора, у него перехватило дыхание, потом он толкнул калитку и вошел во двор. Спотти лежала на земле, в наморднике, привязанная цепью к конуре. Она уже не могла двигаться и только стонала и вздрагивала, когда хлыст опускался с ровным, пронзительным свистом. Викарий, казалось, вкладывал в каждый удар всю свою силу.

Джек бросился вперед с бешеным криком. При виде принятых предосторожностей, намордника и укороченной цепи, кровь его вскипела от негодования. Слепая собака и так была совершенно безпомощна. Еще одна минута, и он выхватил бы хлыст и ударил бы им дядю в лицо; но он взглянул на это лицо, попятился и остановился неподвижно. Викарий, казалось, помолодел на двадцать лет. Безжизненные глаза его сверкали, ноздри расширились, дрожь наслаждения играла в углах его рта. Он походил на человека, только что выпившого жизненный элексир. Вдруг викарий взглянул кверху, подняв хлыст, и увидел бледное лицо Джека. Он вздрогнул, остановился на мгновение и сильно, со свистом, в последний раз опустил хлыст. Спотти не стонала больше, она лежала неподвижно.

Викарий нагнулся над собакой, тяжело дыша. Рука, державшая хлыст, слегка дрожала. Когда он поднялся, его лицо приняло обычное безжизненное выражение.

- Так!-- сказал он,-- свертывая хлыст.-- Я думаю, она не забудет этого урока.

Викарий стал перед ней на колени, снял намордник и цепь, принес воды и держал чашку, пока собака пила.

- Поправится,-- сказал он, продолжая смотреть в сторону.-- Мне это было очень неприятно, но гораздо милосерднее один раз как следует прибить собаку и не иметь надобности повторять наказание. Она будет слушаться в другой раз!

Тут он спохватился, что точно извиняется перед Джеком, и резко повернулся к нему.

- Что ты делаешь во дворе, когда ты не приготовил уроков? Я не хочу, чтобы ты пренебрегал своими занятиями, Джек; я сколько раз говорил тебя это. Изволь все приготовить к моему приходу.

Викарий ушел, а Джек продолжал стоять, бледный и неподвижный, с дрожащей собакой у его ног.

Наконец, Спотти подняла голову, робко понюхала воздух и узнала своего единственного друга. Она ближе подползла к нему, точно ища утешения, лизнула его ногу и тихонько завизжала.

Тогда Джек бросился на землю рядом с ней и зарыдал, положив голову на её спину. Он не плакал так с тех пор, как был маленьким.

Он кое-как приготовил свои уроки, когда дядя вернулся к сараю.

Викарий всегда спрашивал их и, обыкновенно, не без основания оставался недоволен; но сегодня он ничего не сказал, хотя уроки были приготовлены еще хуже, чем всегда. Вечер длился без конца; Джеку казалось, что часы никогда не пробьют девять. Когда, наконец, пришло время ложиться спать, Джек поднялся в свою комнату и сел в темноте на кровать. Весь вечер он вглядывался в лицо дяди, стараясь найти те черты, что поразили его во дворе. Теперь, сидя неподвижно, закрыв глаза рукой, он снова видел их. Оне выступали перед ним в темноте, этот жесткий дрожащий рот, раздутые ноздри, полные жизни, сверкающие глаза... Значит, была на свете одна вещь, доставляющая удовольствие дяде? Потому что на лице его было удовольствие, а не гнев. Он совсем не так выглядел, когда сердился. Он разсердится, например, когда узнает, что нож пропал... Холодный пот облил все тело, Джека. Он вытянул вперед обе руки точно для защиты.

Наконец, он встал, зажег свечку и разделся. Он лег в постель, забытая свечка догорела до конца и потухла, а он все лежал неподвижно и смотрел в темноту, так тихо, что можно было подумать, что он спит. Он лежал, а ужасная мысль стучала в мозгу и жгла его. Когда кража ножа откроется, его тоже будут бить. С ним поступят так, как со Спотти, и эти жадные губы растянутся насмешкой; никто не прикасался до него с того дня, когда дрозд улетел. Все, что было раньше, не считалось: он равнодушно, как на чужого, оглядывался на то, чем он был неделю тому назад; он сознательно жил ровно пять дней.

Спасения не было; никто не поймет его. Никто никогда не поймет, что он не тот, что был неделю тому назад; что мальчик, которого так часто били, и который смеялся над этим, умер, и что нового Джека, который возродился вместо того, никто никогда не трогал и не позорил. Его чистому, незапятнанному новому я не было спасения; оно начало жить только в прошлую субботу, а теперь дядя наложит на него руки, и оно умрет...

Проснувшись на другое утро, Джек сел на постели и старался припомнить, что случилось с ним накануне.

Ему казалось непонятным, что он, Джек Рэймонд, пролежал без сна в темноте весь вечер и часть ночи, повторяя себе еще и еще раз, что его побьют, точно это было что-то новое и ужасное. Он пожал плечами и вскочил с постели.

- Я, должно быть, с ума сошел,-- подумал он и постарался прогнать из головы подобные мысли, позволительные только бабам и девченкам.

Как только он был готов, Джек спустился во двор, чтобы взглянуть на Спотти. Он еще вчера вечером заботливо смазал её раны мазью, приготовил ей мягкую подстилку, и теперь она приветствовала его, слабо помахивая хвостом, когда он ласкал ее.

- Ничего, старушка,-- говорил он, утешая ее,-- он - скотина; но мне тоже придется иметь с ним дело, и мне это решительно все равно.

Утешив Спотти, как только мог, Джек побежал в сад посмотреть, как поживают щенки. Утро было прелестное, свежее и росистое, и чистый морской воздух разсеял последния мрачные мысли Джека.

Сарайчик для садовых инструментов, где жили щенки, был кругом закрыт густыми зарослями тамариска и фуксий. В ту минуту, как Джек нагнулся, чтобы схватить веселого толстенького щенка, гравий захрустел под чьими-то шагами по ту сторону кустов, и голос дяди раздался над самым его ухом:

- Вы не видали моего племянника сегодня утром, Мильнер?

Где-то застучал тяжелый молот, застучал так сильно, что земля заколебалась и весь воздух наполнился грохотом. Но это длилось только мгновение; прежде, чем шум шагов замер на дорожке, Джек понял, что молотом стучало в его собственных висках. Он безсильно прислонился к живой изгороди. Значит, ужасный бред прошлой ночи был не бред, а истина. Это было смешно, невозможно, в этом не было смысла, но эта была истина. Он изменился, но мир не изменился вместе с ним. Самые обыденные в глазах других вещи для него звучали позором и смертью.

сердце его замирало; при каждом взгляде дяди холодный пот выступал у него на лбу. Раз ночью он даже встал, поспешно оделся, хотел бежать к викарию, сказать: "Проснитесь! Посмотрите в столе. Я украл ваш ножик"!-- Все равно, что будет потом, по крайней мере, это мучительное ожидание кончится. Джек отворил уже дверь, но безмолвие темного дома наполнило его суеверным страхом, и он вернулся. В понедельник, на четвертый день, он вышел к завтраку такой бледный, с такими воспаленными глазами, что миссис Рэймонд испугалась.

- Мальчик болен, Джозана; он похож на привидение.

Джек стал устало уверять ее, что он совсем здоров, да он и не сумел бы определить, что с ним, если бы даже и решился попробовать.

- Лучше не ходи сегодня в школу,-- снисходительно сказал викарий; он всегда старался быть снисходительным, когда кто-нибудь был болен, и Джек еще больше ненавидел его за это.-- Ты можешь заняться немного латынью дома, если чувствуешь себя в силах; если же у тебя голова болит, то лучше не надо. Ты, верно, вчера бегал слишком много по солнцу.

Джек молча пошел в свою комнату. Прошло несколько времени, пока ему удалось избавиться от тетки: она доброжелательно суетилась вокруг него, пока звонок у входной двери и звуки голосов не вызвали ее вниз посмотреть, кто мог придти в такой необычайный час. "К барину, по важному делу", услышал Джек ответ прислуги. Он запер дверь и сел к столу, радуясь, что, наконец, он один. Его латинская хрестоматия лежала на столе, он безсознательно взял ее; лучше заняться уроками, как бы скучны и нелепы они ни были, чем мучить себя разными ужасами. Он просмотрел оглавление: отрывки из Цицерона, отрывки из Горация, отрывки из Тацита, один скучнее другого. Он открыл книгу на удачу и попал на историю Лукреции. Джек прочитал ее, уже не в первый раз, небрежно, как обыкновенно школьники читают классиков, точно весь смысл их в словах и фразах, а не в описании живых людей. Что была ему Лукреция, и что был он Лукреции? Да если бы её история происходила в его время, среди его народа, он и тогда не понял бы ее.

Деревенский мальчик, воспитанный среди собак, кошек и лошадей, Джек силою обстоятельств был знаком с некоторыми элементарными физиологическими фактами, но ему никогда не приходило в голову сопоставлять эти факты с людскими радостями и горестями. Вполне здоровое и чистое тело, правильная жизнь на чистом воздухе, гимнастика, плаванье, крикет, фут-болль, разгром садов и огородов, ответственность капитана шайки разбойников, сделали то, что Джек остался настоящим ребенком в том возрасте, когда большинство мальчиков перестает быть детьми. Единственная человеческая страсть, знакомая ему, была ненависть; относительно других страстей он проявлял в четырнадцать лет полное неведение, безмятежное равнодушие шестилетняго ребенка.

Джек весь углубился в перевод трудной фразы, когда дверь отворилась, и вошла миссис Рэймонд.

Она остановилась и молча смотрела на него, и он вдруг заметил, что её лицо было бледно и разстроено, как четыре года назад, когда пришла телеграмма, что его отец утонул. Джек вскочил с места.

- Тетя Сара!..

Она, наконец, заговорила быстро, испуганным голосом:

- Иди вниз. Дядя тебя зовет; он в кабинете.

В ушах Джека шумело, когда он шел по лестнице: какой-то клубок подымался у него в горле и душил его.

Он открыл дверь в кабинет. У окна, повернувшись к нему спиной, стояли помощник священника и м-р Хюитт и говорили серьезно в полголоса. Викарий сидел у письменного стола, опустив свою седую голову и закрыв лицо руками.

Джек смотрел то на одного, то на другого. Стихийный ужас последних дней вылетел из его головы; должно быть, пришло какое-нибудь страшное известие; первая мысль его, как всякого мальчика, выросшого на берегу моря, была о кораблекрушении. Но все время стояла такая чудная погода, что этого не могло быть; верно, умер кто-нибудь?

Он подошел к викарию, забыв в эту минуту о их старой вражде.

- Дядя, что случилось?

М-р Рэймонд поднял голову; подобного выражения

Джек еще никогда не видел на его лице. Викарий встал, нетерпеливым движением смахнул слезы с глаз и медленно повернулся к священнику и учителю:

- Господа,-- сказал он,-- прошу прощения за мою слабость; я любил мое стадо в продолжение стольких лет, и если я не исполнил своих обязанностей, Господь свидетель, что я тяжело наказан.

- Никто не может обвинять вас, сэр,-- сказал молодой священник,-- как могли вы, да и кто-бы то ни было, подозревать это?

- Если кто-нибудь виноват, так это я,-- вставил м-р Хюитгь:-- ведь я всегда с мальчиками.

- Мы все виноваты,-- грустно сказал викарий,-- и я больше всех. Я не уберег Христово стадо, оно разбрелось, и многия овцы упали в яму.

- Теперь, господа, я исполню свой долг, очищу пшеницу от плевел, как повелевает слово Божие. Будьте уверены, я разследую дело до дна и не пощажу мою собственную плоть и кровь.

Когда посетители молча вышли из комнаты, викарий запер за ними дверь и повернулся к племяннику с ужасным выражением лица.

- Джек,-- сказал он,-- я все знаю.

Джек в изумлении смотрел на него; он ничего не понимал.

- М-р Хюитт скрывал от меня свои подозрения, пока не имел ясных доказательств,-- продолжал викарий тем же резким, монотонным голосом.-- Сегодня утром он произвел допрос в школе, и многие из твоих сообщников сознались. Как только мы узнаем все подробности, виновные будут исключены. Что касается человека, с которым ты имел сношения, он уже в тюрьме. Давно ли ты распространял эту отраву между твоими товарищами?

Джек схватился руками за голову.

- Я... я не понимаю,-- сказал он, наконец.

- Ты не понимаешь?-- викарий открыл ящик стола.

- Если это помешает тебе усугубить твою вину безполезной ложью, так вот ножик, который ты украл и продал, и вот то, что ты купил на эти деньги.

Он бросил на стол нож епископа и большой конверт.

- Видишь,-- сказал он с холодным негодованием,-- лучше сразу сознайся.

Пока Джек еще ничего не понимал; но теперь являлось нечто определенное, осязаемое. Он взял конверт; его содержимое, что бы в нем ни было, объяснит ему, по крайней мере, в чем его обвиняют. Он вынул сначала маленькую книженку, грязно напечатанную на скверной бумаге, и прочел заглавие. Оно было по-английски, но он также мало понял его, как если-бы оно было по-китайски. Тряхнув головой с безнадежным чувством, что все это какой-то кошмар, Джек вынул из конверта несколько раскрашенных фотографий. Он просмотрел их одну за другой, сначала в каком-то недоумении, но потом, когда он понял, что оне изображают, недоумение его обратилось в безмолвный, панический ужас, и он с внезапным отвращением бросил их на пол.

- Что это? Дядя, я не понимаю... Зачем, зачем это все?.. Сдержанная ярость викария вырвалась наружу.

Он быстро обернулся и так ударил мальчика по лицу, что тот отлетел на другой конец комнаты.

- Здесь не театр!-- закричал викарий.-- Тебе мало разврата, я должен еще переносить лицемерие и ложь!

Рука его медленно опустилась, он отвернулся, сел и разсмеялся горьким смехом.

- Поздравляю тебя, мой мальчик, ты умеешь играть также, как и твоя мать.

Джек стоял, опершись обеими руками о стену; он инстинктивно вытянул их, чтобы не упасть. Лицо его было бледно, как полотно.

- Я не могу понять,-- безпомощно повторял он,-- я не могу понять...

- Ты сейчас поймешь,-- спокойным голосом сказал викарий.-- Иди сюда и сядь.

Джек молча повиновался; пол начал уходить у него из-под ног, и он был рад, что может присесть на минуту, что бы там ни было. Он не чувствовал удара, не понял слов, сопровождавших его; все это казалось ему частью кошмара. Викарий облокотился на стол и закрыл глаза рукой. Когда он заговорил, в голосе его звучала полная безнадежность, и каждое его слово отдавалось смертным приговором в ушах мальчика.

Роско. Она сама созналась, что виновник - один из учеников м-ра Хюитта, но не сказала имени. Я предполагаю, что не ты совершил эту последнюю подлость; час тому назад я был уверен, что это даже не допустимо в твой возраст, но, кажется, мне надо еще многому научиться.-- Он остановился. Джек смотрел прямо перед собой, губы его были полуоткрыты, взгляд больших глаз лишен всякого выражения. В его уме больше не было места даже для изумления; ему казалось, что он попал в мир призраков, темный, страшный мир, где он, и дядя, и все двигались, подобно неясным теням, мелькающим по стенам освещенной камином комнаты, не имеющим ни формы, ни значения.

- Вероятно, кто-нибудь из твоих старших товарищей погубил девушку,-- продолжал викарий,-- но не может быть сомнения, что нравственная гибель маленьких школьников лежит на твоей душе. Томсон сознался, Гривс и Польуилль тоже; их показания прямо обвиняют тебя, не говоря уже о свидетельстве ножа...

- Ножа...-- повторил Джек, ухватившись за первое слово, вызвавшее определенное представление в его наполненной чудовищными видениями голове.

- Его нашли в руках того человека, который снабжал тебя книжками и... другими предметами. Он заявил полиции, что получил его в уплату денег за его товар от школьника из Порткэррика, с которым он довольно долго имел дело. Никто, кроме тебя, не знал, где хранится нож.

Через минуту викарий поднялся и пошел к двери; он остановился и взглянул на Джека, положив руку на ручку двери:

- Джек,-- сказал он,-- когда твой отец умер, я, в память его, взял тебя и твою сестру; но я сделал это с тяжелым сердцем, потому что в жилах ваших течет кровь блудницы. Я кормил вас, одевал, заботился о вас, как о собственных детях; теперь я вознагражден за это. Ты внес позор и отчаяние в мой дом и обратил его в преддверие ада, осрамил меня перед моими соседями и наложил на меня несмываемое пятно перед лицом моих прихожан. Я благодарю Бога, что твой отец умер.

Он повернулся и вышел.

Джек медленно поднял голову и оглянулся кругом.

Некоторые представления начали яснее выделяться из хаоса в его уме. Одно было ясно: его сделали козлом отпущения за кого-то другого, может быть, за всю шайку, но скорее всего за Билли Греггса, Томсона, Гривса и Польуилля.-- Конечно,-- устало разсуждал он,-- они знали, что дядя поверит всему, что ему наговорят про меня. Все это было так просто: он предводительствовал мальчиками во всех проказах и часто брал всю вину на себя, выгораживая их, принимая на свою долю, как капитан, наименьшую часть добычи и наибольшее наказание, а в это время товарищи обделывали свои грязные делишки и смеялись над ним за его спиной. А теперь они его предали и продали его врагу, чтобы спасти собственную шкуру.

Джек поднял с полу фотографии и начал их разсматривать, устало стараясь понять, какую пользу или удовольствие можно было извлечь из таких безобразных и пошлых вещей.

Вдруг ему пришел на память рассказ, который он читал у себя в комнате, и он понял, почему Лукреция убила себя. Теперь Джек все понял, понял таинственный ужас последних дней; все это было так просто, так ужасно просто и легко! Ты идешь своей обычной дорогой, живешь своей обычной жизнью, пока дядя, или Тарквиний, или кто-нибудь другой - не все ли равно кто и как?-- кто-нибудь, кто сильнее тебя, нападет на тебя и ужасно осквернит твое тело, а потом пойдет своим путем, а ты, чистый прежде, никогда больше не будешь чист. Если ты можешь перенести это, ты будешь жить, не можешь - кончишь, как Лукреция...

Когда вошла миссис Рэймонд, с лицом, облитым слезами, и обняла его, он с удивлением посмотрел на нее - чего она так огорчается?

- Милый мой мальчик,-- рыдала она,-- отчего ты не хочешь сознаться?

Джек оттолкнул ее и встал. Он посмотрел на фотографии, лежавшия на столе, потом на плачущую тетку.

- Тетя Сара, вы верите, что это все сделал я?

- О, Джек!-- вырвалось у нея,-- если бы ты был всегда хорошим мальчиком, я бы поверила тебе, если бы даже вся очевидность была против тебя; но ты сам знаешь...

Она остановилась и стала вытирать глаза платком.

- Да, я знаю,-- медленно ответил Джек.-- Я всегда был такой скверный, да? Я думаю, что я уже родился таким. Тетя Сара, если бы я умер теперь, вы думаете, моя душа пойдет прямо в ад?

Она подошла к нему и ласково взяла его за руку.

- Послушай, голубчик; я не такая умная и ученая, как твой дядя, но я желаю тебе добра. Право, верь мне, и я думаю... может быть... это отчасти наша вина, что ты попал в сети дьявола. Я думаю... мы были немножко строги... иногда... ты побоялся сознаться в первой вине, а потом пошло хуже и хуже; теперь ты видишь, ты не можешь не видеть, что этот путь ведет в ад. Ах, голубчик мой, я знаю, как тебе тяжело сознаться... и дядя так страшно сердит... впрочем, он прав, ведь это смертельный грех! Но он со временем простит тебя, я уверена в этом. А я, Джек, сделаю все, что от меня зависит, я стану между ним и тобой, только сознайся.

Джек серьезно слушал ее, пока она не кончила своей жалобной, нескладной речи; тогда он вырвал свою руку и молча выпрямился. Джек был высокого роста для своих лет, и глаза его были на одном уровне с её глазами.

- Тетя Сара, лучше будет, если вы меня оставите в покое. Конечно, это смертельный грех. Правда, что моя мать была блудница?

- Джек!

- Дядя это сказал. Это слово из Библии. А если она была блудница, что же мне делать? Во всяком случае плакать не стоит, мне это не поможет. Ах, лучше уйдите!

- Уйди,-- раздался сзади них резкий голос.-- Христианская женщина не должна ничего знать об этих мерзостях!-- Викарий взял фотографии и спрятал их в стол.-- Уйди,-- строго повторил он.-- Здесь не место тебе; Джек сумеет рассказать тебе о вещах, которых моя жена не должна знать.

- Джозана!-- вскрикнула она, схватив его за руку,-- Джозана, ради самого Бога, вспомни, что он ребенок!

- Хорош ребенок! Ребенок, который может научить меня, седого старика, таким вещам, что я... Уходи, уходи! С такими детьми мужчины должны расправляться.

Она вышла из комнаты, горько плача. Джек поднял голову и понял. Он спокойно, с полным самообладанием подошел к викарию.

- Дядя, я хочу сказать вам. Все это - ошибка, я ничего не знаю об этих вещах; я в жизни никогда не видел их раньше; я не слышал ни слова о них.

Викарий взял в руки ножик:

- А это?

- Зачем ты его продал?

- Я продал его одному мальчику, чтобы...

Джек вдруг остановился. Сердце его сильно забилось и замерло. Он вновь увидел широко раскрытую дверцу клетки, счастливую птичку с распущенными крыльями, улетающую, как стрела, навстречу золотому солнцу, точно библейская голубка, которая не вернулась назад...

- Зачем ты его продал?

он мог заставить себя высказать словами такую священную для него тайну, не было никого на свете, кто бы поверил ему.

- О!-- воскликнул он,-- это невозможно! Я не могу сказать вам, а если бы и сказал, вы не поймете меня!

- Я довольно понял,-- возразил викарий.-- Да защитит меня Христос, если я пойму больше!

Он сел к столу, знаком приказал мальчику сесть напротив, вынул часы и положил их между ними на столе.

- Я потерял надежду заставить тебя сознаться другими средствами, кроме силы. Теперь я должен подумать, как очистить школу от заразы и защитить тех, чья невинность еще не омрачена, и прежде всех твою собственную сестру.

сознаешься ли ты добровольно, или я должен заставить тебя.

Он откинулся в кресле. В комнате была мертвая тишина, только часы тикали.

Викарий понимал и ценил целомудренное поведение; его собственное было строго целомудрено, потому что его строгия религиозные убеждения поддерживали его во время долгой, терпеливой борьбы с порочными страстями, которые обуревали его во время его холодной, тоскливой юности. Подобно многим средневековым святым, он выучился молитвою и умерщвлением плоти бороться с искушениями, которых не знают вполне здоровые люди; если бы он он не устоял перед искушениями, это было бы несравненно лучше для тех беззащитных существ которые были в его власти. Больное воображение, которому нет исхода, питает само себя, и жажда жестокости выросла, как ядовитый гриб, на гнилых остатках других пороков.

Много лет прошло с тех пор, как в личной жизни его была одна страница, от которой он сгорел бы со стыда, если бы чьи-нибудь глаза прочли ее; викарий был уверен, что каждый человек, если только хочет, может побороть в себе нечистые желания плоти; но он не мог представить себе, что может быть от природы чистое и девственное воображение.

что открылись сегодня утром; однако, его все-таки чуть не исключили из школы за нравственное развращение младших школьников. Непоправимого зла он не сделал, однако, при этом воспоминании кровь бросилась ему в голову, не смотря на то, что уже прошло более тридцати лет. Он вспомнил свое злобное упрямство, когда был обличен; свое запирательство лицом к лицу с неопровержимыми доказательствами, уверения, что он ничего не знает; свой панический ужас, когда он узнал, что послали за его отцом. Он припомнил, как пришел отец, старый пуританин с железным лицом, гневный и безмолвный, и физическим насилием вырвал у него сознание.

- Это излечило меня раз навсегда,-- думал он,-- и это вылечит Джека, не смотря на все его пороки.

Что касается Джека, то он ни о чем не думал, по крайней мере, не думал сознательно. Его искалеченный ум безпомощно хватался то за одну, то за другую знакомую мысль. Розовый бутон колотился в окно, и он думал: "Ветер переменился, дует с юга".-- Потом он вспомнил о буре, которая была в прошлом январе, когда проливной дождь побил живую изгородь; потом ему пришла на ум Молли, как она сидела в сарайчике и оплакивала смерть Тиддльса... Часовая стрелка была уже между девятью и десятью минутами. Он вспомнил, как раз влез на Утес Мертвеца и нашел там кролика, которого кто-то подстрелил, но не убил, который упал в недоступное место и лежал, истекая кровью. Он ясно увидел, как судорожно вздрагивали его лапки и белый куцый хвостик, как алая кровь медленно, тонким ручейком текла по серой скале. Теперь тоже что-то истекало кровью, а часы тикали. Когда стрелка дойдет до десяти минут, это что-то умрет; а после этого все в мире потеряет смысл.

Десять минут прошли. М-р Рэймонд встал и взял мальчика за руку.

- Пойдем наверх,-- сказал он.