Джек Реймонд.
ГЛАВА X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джек Реймонд. ГЛАВА X. (старая орфография)

X.

Каникулы проходили, и Тео ничего не подозревал.

Слабость матери и невозможность для нея принять участие во всех задуманных им прогулках были для него горьким разочарованием; его нежная, светлая душа не понимала удовольствий, которых нельзя разделить с другими; он свято сберегал свои немногия лишния деньги, чтобы попутешествовать с матерью летом. Не имея возможности выполнить свои планы, он теперь тратил деньги на персики и оранжерейный виноград для Елены, а время - на поиски за цветами и раковинами, устраивая морской аквариум, чтобы позабавить ее. В сумерки он часами просиживал за роялем, импровизируя нежные фантазии, а она лежала и слушала его, держа в своих руках руку Джека.

- Слышишь, мамочка, как плещет вода о дно лодки,-- говорил он,-- в будущем году мы поедем с тобой кататься, и ты услышишь настоящий плеск, вместо моего подражания.

- Я предпочитаю твое подражание, мой дорогой,-- весело отвечала она и крепко сжимала руку Джека...

Для Елены и Джека это было тяжелое лето, по временам настолько тяжелое, что мужество Джека иногда готово было изменить ему, если бы она не поддерживала его своим бесконечным терпением. Болезнь еще не достигла самой мучительной степени, но и теперь уже бывали нередко долгия безсонные ночи, когда Джек сидел у её постели, читая ей вслух, или, когда ей бывало очень худо, молча глядя на нее. Часто она умоляла его уйти и лечь в постель. "Право, мне будет совсем хорошо",-- говорила она, втайне боясь остаться одной среди ужасов долгой ночи страданья и не менее опасаясь, что недостаток сна подорвет его здоровье.

- Позволь мне как можно дольше быть с тобой, мама,-- нежно отвечал он, и она сдавалась с легким вздохом облегчения.

Наконец, наступал день, а с ним являлся Тео, веселый и сияющий, с длинными, осыпанными росой ветками жимолости, которыми он заплетал спинку её постели.

- Ты хорошо спала, мамочка?-- Иногда он, замечая утомленное лицо Джека, говорил: - Ты слишком много работаешь, старина.

Однажды Тео вышел за Джеком в сад и просунул под его руку свою гибкую, сильную руку с подвижными пальцами музыканта.

- Джек,-- сказал он,-- я безпокоюсь о тебе. Мне кажется, у тебя есть какие-то заботы.

Джек задумался на мгновение, потом взглянул ему в лицо, улыбнувшись своей серьезной улыбкой.

- Сердечные заботы, думаешь ты? Милый мой мальчик, ведь я самая обыкновенная ломовая лошадь, я не могу сбросить с себя хомут и влюбляться, как вы, артисты. А кстати, куда девалась та девица, которой ты посвятил романс прошлым летом?

Способность Тео постоянно влюбляться служила вечным предметом шуток для его домашних. Менее любящей матери, чем Елена, могли бы немножко наскучить его вечные восторги по адресу то одной, то другой девушки, с которой он сидел рядом в концерте или встретился на улице. Он умел находить сходство то с ливийской Сивиллой, то с мадонной della Риа, или Notre Dame des roches там, где Джек видел только женщину, похожую на всех других. Однажды, бродя по берегу моря, они увидели босоногую рыбачку, сидевшую на низкой скале у самой воды и чинившую отцовскую сеть; её растрепанные ветром волосы висели по плечам, за её спиной разливался багровый свет заката, мокрый песок блестел кругом.

В продолжение целой недели Тео волновался и страдал; не смотря на проливной дождь он ежедневно путешествовал по скользким скалам в деревню, где она жила, и возвращался вечером, промокший до костей, бледный от усталости и разочарованный, что ему не удалось увидеть ее. Но пришло воскресенье, и он встретил ее, когда она шла в церковь в лучшем своем платье, в блестящих неуклюжих сапогах, жавших ей ноги, с гладко причесанными густыми волосами под чудовищной шляпкой, на которой качались большие, безобразные искусственные розы. Он вернулся домой с трагическим выражением лица, но излечился.

От его страсти к босоногой незнакомке не осталось ничего, кроме восхитительного романса для скрипки, названного им "Сети рыбачки".

Когда каникулы прошли, Тео вернулся в Германию.

Елена настояла на том, чтобы от него скрыли истину.

- Мама,-- сказал, наконец, Джек,-- ведь он узнает же когда-нибудь. Не приберегай этот удар к самому концу. И... Германия так далеко.

- Время еще есть; пусть он спокойно даст свои первые концерты. Мы можем послать за ним, когда мне станет хуже. А когда он приедет, ты должен скрыть от него тяжелое зрелище, мой дорогой. Я... я видела., как умирают от рака, и не хочу, чтобы Тео...

- Мама!-- прервал ее Джек,-- это несправедливо! Он тоже человек, и ты не имеешь права лишать его человеческих чувств. Ты стоишь перед ним со щитом, а ведь таким образом он никогда не выучится жить.

- Он успеет выучиться - после.

- Нет, дорогой, я не буду одинока, раз ты со мной.

- Да, конечно, я с тобой, но я не Тео. Мама, ты жертвовала собой всю жизнь, а теперь в конце... Не хорошо доводить свое безкорыстие до этого, не справедливо даже.

- Было бы несправедливее с моей стороны мешать ему совершенствоваться. Артист - высокий служитель божий, он принадлежит всем людям и никому. Я не имею права отрывать его от музыки, только потому, что я умираю; так могут поступать матери, у сыновей которых нет таланта.

Джек смотрел в землю, крепко сжав зубы.

- Слава Богу, что у меня нет таланта!-- сказал он, наконец. Елена притянула его к себе и поцеловала в лоб.

- И я готова благодарить Бога за это.

Когда Тео уехал, Джек перевез Елену в Лондон и поселился вместе с нею недалеко от Нью-Гардена. Ежедневное путешествие в город и обратно было лишним утомлением в его рабочей жизни, но там Елена могла дышать свежим воздухом и видеть перед собой деревья, и это давало им возможность провести вместе те немногие месяцы, которые ей суждено было еще прожить.

В эту зиму Джек провалился на экзаменах, это была единственная неудача в его студенческой жизни.

Прежде чем начался экзамен, он уже чувствовал, что не выдержит его; он провел ужасную ночь у постели Елены, голова его болела, в висках так стучало, что пол, казалось, колебался под ногами. Заняв свое место, он оглянулся на товарищей-студентов. Некоторые из них были нервно возбуждены, другие имели угнетенный и только немногие - спокойный, деловой вид. Джек некоторое время наблюдал за ними с каким-то смутным любопытством; они казались ему такими далекими, озабоченными такими пустяками. Право, ничто не имеет значения, кроме безнадежных вещей, как, например, рак; может быть, их спросят о нем; экзаменаторы, предлагающие вопросы, и студенты, отвечающие на них, будут думать, что им что-нибудь известно о нем, точно человеку может быть что-нибудь известно о раке, пока любимый близкий не будет умирать от него. Тогда лишь он узнает единственную вещь, которую можно знать: что мы ничего, ничего не можем сделать!

Джек закрыл глаза; невыносимый ужас прошлой ночи напал на него и снова начал душить его. "О, не стоит!-- думал он.-- Я никуда не гожусь сегодня; лучше уйти." Потом он постарался встряхнуться и тупо погрузился в заданную работу. В конце дня один из экзаменаторов с дружеским участием подошел к нему.

- Вы сегодня на себя не похожи, Рэймонд; боюсь, что вы несовсем здоровы.

- Да, несовсем,-- ответил Джек.-- Было глупо с моей стороны приходить. Я, конечно, провалился.

- Боюсь, что да. У вас такой вид, что вам лучше всего лечь в постель. Что с вами?

- О, ничего особенного, благодарю вас.

Через два или три дня после этого тот же экзаменатор встретил его на улице, подошел к нему и заговорил.

- Рэймонд, профессор Брукс вчера обедал со мной и говорил о вас. Отчего вы не сказали, что провели ночь при больной раком? Вы были не в состоянии держать экзамен. Мне очень жаль; он сказал, что вам очень тяжело.

Глаза Джека загорелись.

- Да; женщине, которая моет полы в препаровочной тоже тяжело. У нея умер ребенок на прошлой неделе, и я видел, как она плакала на лестнице над куском хлеба с сыром. Но она не бросила работу; личные огорчения людей не должны иметь ничего общого с их делом.

Экзаменатор с изумлением посмотрел на него.

- Мне очень жаль,-- снова кротко повторил он.-- Больная - ваша мать? Есть-ли у вас друзья в Лондоне?

- Благодарю вас; профессор Брукс был очень добр ко мне, а также доктор, который лечит ее. Что касается до друзей, никто ничего не может сделать.

А в это время Тео покорил Берлин, Париж и Вену. Энтузиазм, вызванный его игрой, мог бы вскружить и более мудрую голову, но характер Тео был чужд мелкого тщеславия и самообожания.

Первый месяц или два - слава тешила его; он посылал домой восхитительные каррикатуры пером и карандашом, изображая себя или в виде "последняго новейшого Мумбо-Джумсо" на троне, с львиной гривой, но еще короткой, неотросшей, не закрывающей длинных ослиных ушей; или в виде неловкого деревенского парня, ухмыляющагося из за скрипки перед очарованными музыкальными критиками в очках.

Очень скоро овации публики опротивели ему. "Люди глазеют на меня,-- писал он,-- как на гориллу в клетке, и так хлопают, когда я выхожу, что меня подмывает сказать, как клоуны в цирке: "вот и мы!", и перекувырнуться на эстраде. Не стоит даже и пробовать играть порядочно! Разве можно увлечься музыкой перед публикой, которая только и думает о том, на какой ноге ты стоишь и какой у тебя пробор на голове.

Я ненавижу женщин! Оне во время концерта не в такт хлопают веерами, а после окружают тебя, декольтированные и затянутые, говорят о своей душе, шурша атласными и бархатными шлейфами, так, что готов отдать лучшую струну, только бы оне подобрали их и прикрыли ими свои плечи. Я уверен, что оне дурно обращаются со своими горничными".

В следующем письме был прислан чек и изображение весело пляшущого на одной ноге человечка.

"Дорогая мамуся!-- начиналась наскоро нацарапанная записка.-- Это тебе на виноград и на катанье в карете. Гауптман (импрессарио) раскошелился и скоро у меня будет еще куча денег. Торопись, торопись, торопись поправляться и носи те кружева, которые я посылаю по почте. Теперь довольно тебе копить и лишать себя всего, а старина Джек может купить себе столько скелетов, сколько, захочет."

- Мама,-- сказал Джек, складывая письмо,-- жестоко оставлять его дольше в неизвестности:

Слезы медленно потекли из-под опущенных ресниц Елены; даже чтение письма было уже утомительным для нея, и голос её дрожал от слабости.

- Можешь теперь сказать Тео, если хочешь, мой дорогой, это уже не повредит его успеху.-- Голос её оборвался, и она нервно прибавила:-- И... Джек...

- Что, мама?

- Ты не скажешь ему, что это такая ужасная болезнь? Ты знаешь, слово "рак" бывает таким ударом... Конечно, мне может стать еще хуже... Но морфин так облегчает...

- Да, я так и скажу ему.

Джок написал Тео и звал его домой, как только позволит ангажемент; он не сказал ему всей правды, однако и того, что он написал было достаточно, чтобы подготовить Тео ко всему. В ответ пришла телеграмма: Тео был уже в дороге, предоставив импрессарио извиниться перед взволнованной парижской публикой.

Когда, наконец, Тео узнал всю правду, он перенес ее с большим достоинством и терпением, чем предполагал Джек. Казалось, неожиданный удар разбудил в его душе отголоски материнского характера. В её присутствии он ни разу не потерял самообладания; но однажды Джек, войдя поздно ночью к нему в комнату, нашел его у окна, забившагося в угол, бледного и дрожащого от ужаса. Он вскочил при виде своего всегдашняго покровителя и, как испуганное дитя, уцепился за руку, Джека.

- О, как я рад, что ты пришел! Мне так страшно!

Джек сел рядом с ним на кровать и обнял рукою, чтобы успокоить его нервную дрожь.

Он не понимал; его собственное горе не походило на это; но в нем говорил врач, и он был счастлив, если мог помочь и облегчить страдание, даже не понимая его.

Через несколько минут Тео поднял голову; он еще был бледен, но перестал дрожать, зубы его больше не стучали.

- Как ты добр ко мне, старина,-- проговорил он,-- я задерживаю тебя, когда ты так устал.

- Ничего, я привык.

- Джек, тебе никогда не бывает страшно, никогда?

- Смерти.

Брови Джека сдвинулись.

- Ну,-- медленно сказал он,-- если уж бояться, то есть вещи пострашнее смерти.

- Я не о собственной смерти думал, это пустяки, я хотел сказать...

- О смерти близких? Да, это хуже. Но со временем и к этому можно привыкнуть.

- Нет, все не то! Я думал... вечное присутствие её, одна мысль о том, что она всегда здесь, всегда ждет и караулит того, кого мы любим. Я... никогда прежде не думал об этом; это точно яма, вырытая под нашими ногами и говорящая: "перешагни через меня, если смеешь." Кажется, будешь всю жизнь бояться любить: если боги увидят, они возьмут любимого человека...

Джек сидел, молча, задумавшись; горькия морщины прорезались вокруг его рта.

- Все равно,-- сказал он, наконец.-- Мы должны быть счастливы, если с теми, кого мы любим, не случится чего-либо похуже, чем смерть. Мне кажется, смерть довольно ничтожная вещь, принимая во внимание, как люди сокрушаются над ней. И разве стоит ломать себе над ней голову? Слушай, Тео; если на тебя нападет ужас или тоска, не сиди один; держись крепко за меня, и я как-нибудь вытащу тебя.

- Разве у тебя самого мало ужаса и тоски? А кроме того, не могу же я всю жизнь держаться за тебя!

- Почему же нет? Для чего же я здесь? Я не умею играть на скрипке.

Тео со вздохом встал, вытянув руки над головой.

- Благодари богов за это,-- сказал он.-- Знаешь-ли ты, что Гауптман опять телеграфировал? Он хочет, чтобы я завтра вечером вернулся в Париж и играл в Бетховенском концерте в Шателэ.

- Да, и ты должен ехать и играть, как можно лучше, иначе твоя мать будет разочарована. А теперь ложись в постель и изволь спать через пять минут; ты должен ехать рано утром, чтобы захватить пароход. Я тебя разбужу; я все равно не лягу.

Играл ли Тео на следующий вечер в концерте, как мог лучше или нет,-- однако он играл так, что удовлетворил и публику, и своего импрессарио.

Он сжимал зубы при громе апплодисментов; нервы его были напряжены до той степени, когда каждый звук кажется угрозой, а толпа - разъяренным зверем.

Возбужденная публика, кричащая, апплодирующая, машущая афишками и платками, заставляла его страдать и приводила в ужас; он в отчаянии закрыл глаза.

- Бис! Бис!-- ревела толпа.-- Бис!

Дыхание замерло в его груди, ему хотелось обеими руками зажать уши, чтобы не слышать. Крики звучали, как удары кнута, как святотатство; ему хотелось крикнуть: "замолчите! Сжальтесь! Я не могу играть, моя мать умирает"!

Он хотел сойти с эстрады, но на ступеньках импрессарио вложил ему в руки скрипку. Он оттолкнул ее.

- Не могу... Устал.

- Что нибудь, что хотите, скорей! Или мы никогда не освободимся сегодня! Только так и можно заставить их замолчать!

море голов; память его казалась чистой, вымытой доской; ни одной ноты, ни одного названия пиесы не сохранилось в ней.

Однако, он должен что-нибудь сыграть; слушатели замерли в напряженном ожидании, а ему нечего дать им. Тонким туманом заволоклись перед его глазами сияющия люстры; в конце залы было какое-то темное пятно, и он устремил на него свой взгляд, стараясь вспомнить. Вдруг из тени выплыла комната, полутемная, грустная, полная скорби; мать с бледным, измученным лицом, со слабыми, исхудавшими руками; рядом с кроватью молчаливо, сидящая фигура с утомленными глазами...

Тео начал играть. Что ему было до публики - он забыл ее; он играл не для парижан, не в концерте, а для Елены и Джека. Когда он окончил, все было тихо, затем внезапно раздался гром апплодисментов. Он вздрогнул и быстро спустился с эстрады.

В "артистической" комнате Конрад схватил его за рукав.

- Тео,-- хрипло сказал он,-- это было... твое?

Тео с отчаянием оглядывался; неумолкающий гром апплодисментов наполнял его ужасом; казалось, невозможно было убежать от этого злорадного преследования.

- Я... Это вышло по мере того, как я играл. Разве очень плохо? Дядя Конрад, останови их, пусть оставят меня в покое! Я...

- Воздай хвалу Богу,-- сказал он,-- за его великий дар - твой талант.

Тео вдруг разразился страстными рыданиями.

- А мама умирает...

На последние зимние месяцы Тео не принял ангажемента на континенте. Напрасно импрессарио убеждал, умолял и грозил, ему все-таки пришлось покориться, и он стал устраивать концерты в Лондоне.

Приближаясь к концу,Елена сбросила с себя грустную сдержанность, лежавшую на ней, как саван, во все время её вдовства. Конрад приезжал дважды из Парижа навестить ее и по временам она опять напоминала ему ту девочку Елену, которую он знал, когда сам был молод.

Иногда по вечерам, держа руки Джека, сидевшого у её низенькой кушетки перед огнем, в то время как Тео лежал, вытянувшись во всю длину на ковре, и смотрел на нее влюбленными глазами, Елена рассказывала обоим юношам отрывки из своей жизни в полярных пустынях, о смерти своего мужа, о своей трагической молодости, о скорбном зрелом возрасте. Но все-таки у нея редко хватало сил на что-нибудь, кроме молчаливого страдания. Она терпела свои мучения с геройской ясностью, но они тем не менее изнуряли ее.

В эту последнюю зиму к ней вернулся дар импровизации, которым она отличалась в молодости. В редкие счастливые дни, когда она не особенно страдала и не чувствовала себя обезсиленной и утомленной, говоря с Джеком или Тео, Елена переходила на размеренную речь, то рифмованную, то белыми стихами, напоминавшую своим неправильным ритмом старинные былины.

В последний раз она вышла из своей комнаты в конце марта. Между двумя периодами скверной погоды настало несколько безоблачных весенних дней, и ранние цветы вдруг сразу распустились. В Нью-Гардене, в тенистых местечках между деревьями белые подснежники грациозно покачивали своими поникшими головками, а на лужайках ярко сверкали в лучах солнца золотые рюмочки желтых крокусов.

Они положили ее на открытой полянке, где десятки тысяч белых, золотых и фиолетовых крокусов прямо подымали свои яркия головки из густой травы, пронизанной целым лесом их серебристых стебельков.

Джек сидел на скамейке около Елены, Тео, по обыкновению, бросился во всю длину на траву, подложив сложенные руки под голову. Елена лежала и смотрела на море крокусов; неподвижность её лица заставляла обоих юношей молчать, точно в присутствии смерти.

- Мама,-- сказал, наконец, Джек,-- боюсь, что тебе следует вернуться домой.

- Еще минуточку, дорогой, ведь я этого никогда больше не увижу. Посмотри!

Когда Елена закончила свою импровизацию последовало долгое молчание. Елена со вздохом повернулась.

- Пора домой, дети, наша весна еще не настала.

Джек продолжал молчать, пока они несли ее домой, и глаза его были мрачны. Вероятно, её мечта осуществится. Семена взойдут, и жатва наступит. Но что пользы, когда семена так горьки, и жатва - смерть.