Жанлис Мадлен Фелисите: Свидание с Вольтером. Автор произведения

Примечание:	Переводчик неизвестен
Категория:	Воспоминания/мемуары
Связанные авторы:	Вольтер (О ком идёт речь)

…. мне пришло на мысль все, что рассказывают о людях, которые в первый раз бывают в Фернее. Обычай требует, чтобы они - особливо же молодые женщины - приходили в восторг, бледнели, и даже падали в обморок, видя Господина Вольтера; надобно броситься к нему в объятия, искать слов и не находить их, плакать, быть в замешательстве, в изступлении, живейшей страсти… Таков закон для фернейских представлений! Г. Вольтер привык к этому; скромность и самая почтительная вежливость должны казаться ему наглою грубостию или безсмыслием; а я от природы застенчива и холодна с людьми незнакомыми, никогда не могу хвалить в глаза тех, с которыми не имею дружеской, короткой связи; мне кажется, что хвала бывает в таком случае похожа на лесть, противна нежному вкусу и даже оскорбительна. Однакожь я решилась - естьли не восхищаться, естьли не плакать, то по крайней мере не быть отменно странною и смешною; решилась вытти из своего обыкновенного характера простоты, скромности и молчаливости.

Я выехала из Женевы в такое время, по своему разсчету, чтобы приехать в Ферней к самому обеду; но часы мои ушли вперед и, к сожалению, обманули меня. Всего безразсуднее и грубее приезжать рано к обеду тех людей, которые умеют заниматься и пользоваться утром. Я верно стоила Господину Вольтеру одной или двух страниц; но утешаюсь мыслию, что помешала ему только шутишь над Религиею или писать неблагопристойности: потому что он уже не сочиняет трагедий. Желая искренно понравишься славному человеку, который согласился принять меня, я нарядилась и была вся в цветах и в перьях; горестное предчувствие говорило мне, что не могу ничем иным полюбиться! Дорогого старалась уверять себя в величии Вольтерова таланта; повторяла в мыслях стихи из Ганриады и трагедий его; однакожь чувствовала, что естьли бы он и не унизил дарований своих множеством вредных сочинений, а писал единственно великое и безсмертное, то и в сем случае, видя старца фернейского, могла бы только удивляться ему в безмолвии. Не чудно изъявлять пламенную ревность ко славе Героя, избавителя отечества; потому что всякой, без дальняго ума, может ценить такия дела, и благодарность оправдывает живое изъявление усердия; но объявляя себя страстным обожателем Автора, человек берется судить его талант, должен говорить ему об сочинениях, разсуждать, умничать: а как все это неприлично в молодости, особливо для женщины!… Со мною был Немец, Г. Отт, который возвращается из Италии; он знающ в живописи, а мало разумеет в Литтературе, худо говорит по-французски и не читал ни строки Вольтеровой; но, слыша об его славе, пылает восторгами и был вне себя, приближаясь к Фернею: Я завидовала его чувствительности и хотела бы занять ее. Мы проехали мимо церкви, и видели на вратах надпись: Вольтер соорудил сей храм Богу! Эта надпись есть или ужасная насмешка или странная несообразность с философиею хозяина. Наконец подъезжаем к дому, и выходим из кареты. Господин Отт вне себя от радости. В первой, не очень светлой комнате он видит картину и кричит: ах! это Корреджио! Мы подходим ближе, и глазам нашим представляется славная картина Корреджиева. Г. Отт в изумлении: как можно поставить такую драгоценность в передней комнате!… Входим в залу: нет ни одной души!… Между тем я приметила в доме то безпокойство, которое обыкновенно, бывает следствием неожидаемого и неприятного посещения. Лакеи казались изумленными; колокольчики звенели; люди бегали; затворяли, отворяли двери…. Я взглянула на стенные часы в зале, и с горестию увидела, что ошиблась, пятидесятью минутами: это увеличило мою неловкость. Г. Отт приметил на другой стороне залы большую картину. Богатые рамы и честь украшать Гостиную комнату заставили нас думать, что она драгоценна. Бежим и видим с изумлением - совершенную трактирную вывеску, гадкую живопись, представляющую Господина Вольтера, как святого, в лучах славы, окруженного семейством Каласа и попирающого ногами своих неприятелей: Фрерона, Помпиньяна и других, которые раззевают широкие рты и страшным образом кривляются. Г. Отт досадовал на дурную живопись, а я на дурную мысль. Как можно поставить это в зале? сказала я. А Корреджио в лакейской? примолвил Г. Отт. - Сия картина выдумана и написана Женевским маляром, который подарил ее Г. Вольтеру; но странно, что хозяин, имея вкус, мог выставить на показ такую глупость. - Наконец двери отворяются; выходят Госпожа Денис и Сен-Ж*, и сказывают мне, что Г. Вольтер скоро будет. Госпожа Сен-Ж*, очень любезная, поселилась на все лето в Фернее. Она называет Г. Вольтера: мой философ; а он ее: моя бабочка. На шее у нее висела золотая медаль, которую я сочла знаком Орденским; но вышло, что это награда за искусство стрелять, полученная ею от фернейского Генерала. Такое искусство очень важно для женщины! Она предложила мне итти в сад: на что я с радостию согласилась, чувствуя себя в таком холодном расположении, что мне страшно было увидеть хозяина. Госпожа Сен-Ж* привела меня на террассу, откуда видны горы и озеро, но где, к нещастью вкуса, сделали крытую алею. Чтобы наслаждаться сим великолепным зрелищем, надобно смотреть сквозь маленькия отверстия, в которые не могла пройдти голова моя. Сверх того крытая алея так низка, что я безпрестанно зацеплялась за ветви своими перьями; а нагибаясь, всякую минуту наступала себе на платье; спотыкалась, драла юбки свои, и не могла со вниманием слушать Госпожи Сен-Ж*, которая, будучи мала ростом и одета легко, по-деревенски, шла свободно и говорила очень приятно. Я спросила у нее в шутку, не осердился ли на меня Г. Вольтер за то, что в заглавии письма моего было поставлено Août, а не Auguste ^[1]? "Нет, отвечала она: однакожь он заметил, что вы пишете не его орфографией ^[2]" - Наконец нам сказали, что Г. Вольтер в зале. Я так устала и была в таком замешательстве, что хотела бы лететь назад в Женевский трактир свой…. Госпожа Сен-Ж*, судя обо мне по своим чувствам, схватила меня за руку и потащила в дом. Заглянув в зеркало, я к великой горести увидела волосы свои измятые, перья изломанные, и готова была - заплакать; остановилась, оправила убор свой, вооружилась твердостию и пошла. Входим в залу - и Г. Вольтер стоит передо мною!… Госпожа Сен-Ж* велела мне поцеловаться с ним, сказав с любезною шуткою: он не разсердится! Я подошла с важностию и с видом почтения, которое должно иметь к великим талантам и к старости. Г. Вольтер поцеловал мою руку… Не знаю, от чего эта обыкновенная ласка или, просто, учтивость тронула меня; но мне лестно было дать руку Господину Вольтеру, и я сама поцеловала его от доброго сердца, сохранив однакожь вид холодной скромности. Надобно было представить ему Господина Отта, которой с восторгом услышал имя свое, сказанное великому философу, и выхватив из кармана две картинки, написанные им в Риме, поднес их нашему хозяину. К нещастью, на одной из сих картинок был изображен Иисус младенцем: это служило поводом для Господина Вольтера изъявить свое неверие грубым образом и ни мало не остроумно. Согласно ли с правилами гостеприимства и даже благопристойности шутить над святынею в присутствии молодой женщины, которая не выдавала себя за вольнодумку, и которую он в первый раз видел у себя в доме?.. Я с досадою оборотилась к Госпоже Денис, чтобы не слушать дяди её. Он переменил материю, начав говоришь об Италии и художествах, так, как об них пишет, без вкуса и знаний. Я сказала слов десять, изъявляя, что несогласна с ним. Ни прежде, ни после обеда не упоминалось о Литтературе: Господин Вольтер конечно думал, что такой разговор не мог быть занимателен для женщины, которая не показывала желания блистать умом. Однакожь он был учтив в отношении ко мне.

Сели за стол, и Г. Вольтер во время обеда ни мало не старался быть любезным: он безпрестанно сердился на людей своих и кричал так громко, что я несколько раз вздрагивала; зала очень звонка и голос его раздавался в ней как сильной гром. Меня предуведомили об этой странности, столь необыкновенной в хороших домах; она есть ничто иное, как дурная привычка, и люди его ни мало не боялись такого ужасного крика. После обеда, зная, что я люблю музыку, Г. Вольтер заставил племянницу свою играть на клавесине. Игра её напоминает век Лудовика XIV, и притом не с блестящей стороны. В ту минуту, как она закрыла ноты, вбежала в комнату прекрасная девочка лет осьми и бросилась на шею к Г. Вольтеру, называя его папенькою; он; принял ласки её с любезною нежностию, и видя удовольствие, написанное на моем лице, сказал мне, что эта девочка есть дочь Корнелевой внуки, выданной им за муж. Как бы трогательна была для меня эта минута, естьли бы я не вспомнила его примечаний на великого Корнеля, столь жестоких и несправедливых от зависти!… В Фернее ежеминутно возбуждаются в душе несогласные чувства, и противные воспоминания безпрестанно охлаждают удивление.

его благодетельные заведения. Там он должен быть славнее, нежели в своих книгах: везде видны ум с благотворительностию, и трудно вообразить, чтобы рука, написавшая столько ложного, насмешливого и злого, могла сделать так много доброго и великодушного. Он показывает эту деревню всем гостям, но с любезною приятностию; говорит о деле своем с великим простодушием, рассказывает все подробно, но без малейшого тщеславия, и я не знаю в сем подобного ему человека. Возвратясь, мы говорили с удовольствием и с живостию о том, что видели. Я просидела до самой ночи. Г. Вольтер уговаривал меня остаться у него еще на день; но мне хотелось возвратиться в Женеву.

и милое. Душа Заиры совершенно видна в глазах его: жаль, что улыбка и смех, хитрые и коварные, изменяют в нем это любезное выражение чувствительности! Он имеет вид дряхлости, и кажется еще старее от готической одежды своей. Голос у него дик и проницателен; он же всегда кричит, хотя и не глух. Когда нет речи о Религии и неприятелях его, то Вольтер говорит просто, без всякой надменности, и следственно (имея такой великой ум) бывает очень любезен. Мне показалось только что ему несносно противоречие; как скоро с ним не согласишься, он начинает досадовать. Нет сомнения, что Г. Вольтер забыл светския обыкновения, которые прежде были ему столь известны. И мудрено ли? к нему ездят люди единственно для того, чтобы осыпать его похвалами; все, что скажет, есть закон и свято; все лежит у ног его, и самые излишности, безразсудные и смешные, кажуся ему теперь обыкновенными знаками уважения. Самые Короли не бывали никогда предметом такого чрезмерного ласкательства. Глубокое почтение не дозволяет входить с ними в разговор; их присутствие велит молчать, и лесть при Дворе обязана быть скромною, обнаруживаясь единственно тонким образом. В Фернее я видела ее без всякого покрова и во всей грубости; кому она в сем виде может нравиться от привычки, у того вкус должен непременно испортиться. Вот от чего самолюбие Господина Вольтера столь раздражительно и малейшая критика так жестоко, оскорбляет его! Не давно он был крайне огорчен в душе своей. Императору надлежало ехать мимо Фернея. Г. Вольтер, надеясь угостить знаменитого путешественника, приготовил стихи и спектакль; к нещастью, все это знали. Император проехал, не велев ему сказать ни слова. Приближаясь к Фернею, один из его сопутников спросил, увидится ли он с Вольтером? Нет, отвечал сей Монарх: я его знаю - слово колкое и благоразумное! Оно доказывает, что Иосиф умеет по книгам судить о Писателях.