Накануне Мартинова дня.
Часть I.
Глава XIV. Ярмарка в Анвике.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Накануне Мартинова дня. Часть I. Глава XIV. Ярмарка в Анвике. (старая орфография)

XIV. Ярмарка в Анвике.

Спускаясь по длинной, извивающейся улице Анвика, прохожий мог бы заметить перерыв между домами по левую сторону. Это был выгон или пустошь, принадлежавшая владельцу поместья, и никто не имел права строиться на ней. Примыкавшие к этому обширному грязному месту закоулки служили отличным притоном для бродяг и цыган. Но раз в год, в продолжение трех дней в сентябре месяце, место это оживлялось всею суматохой ярмарки. Тут были балаганы, заключавшие в себе все чудеса мира, живые и мертвые; труппы странствующих актеров; палатки с питьем; лотки с фруктами, пряниками и копеечными дудками; и посреди всего этого толпы гуляк, царствовавших здесь в течение этих трех дней. Скромные лавочники, которых выводили из себя эти барабаны и рожки, отбивавшие у них обычных покупателей, сильно поговаривали, что "не мешало бы уничтожить этот соблазн"; но народ вообще думал, что никто в мире не мог привести в исполнение этой угрозы, исключая одного владельца поместья; он же мог сделать это не иначе, как отняв у них право пользоваться этим местом. Но как бы то ни было, покамест еще пустошь не отнималась, и народ торжествовал.

Был ясный сентябрьский день, и ярмарка сияла полным блеском, как и подобало первому её дню. Все было устроено надлежащим образом: музыка громка, зазывания балаганных владельцев убедительны, наряды барышен и их танцы изящны. Иначе и быть не могло, потому что в этот день окрестные владельцы посылали сюда своих детей (известно было, что некоторые хотели приехать и сами); здесь встречались горничные и дворецкие. Второй и третий день предоставлялись "оборышам", как выражалась эта высшая прислуга.

Итак, в этот прекрасный сентябрьский день ярмарка была во всем своем блеске; били в барабаны, играли на флейтах, паяцы кричали, леди танцовали, а соперничавшие между собою владетели балаганов, в пурпурных и золотых туниках, все хором заклинали публику. В это время можно было заметить на улице двух почтенных нянюшек, пробиравшихся к очаровательному месту. При каждой было по ребенку. На детях были черные бархатные платьица, обшитые крепом, и соломенные шляпы с черною лентой. Младшему из них, хорошенькому, свеженькому мальчику, с массой светлых кудрей, казалось, было около трех лет; другому - около пяти. Старшого нельзя было назвать хорошеньким, но все лицо его дышало благородством и умом. Несмотря на свое малолетство, он привлекал всеобщее внимание; перед ним снимали шляпы, потому что этот ребенок был владелец поместья, наследник Анвика, и самая ярмарка происходила на его земле.

Вене и Джорджу очень хотелось побывать на ярмарке, да и не им одним; еще за неделю до ярмарки, с того самого времени как вколотили первый столб, означавший будущий балаган, едва ли можно было найдти на милю в окружности какую-нибудь нянюшку или ребенка, которые бы сохранили спокойное состояние духа. Принс, однако, была исключением. Она, повидимому, не любила ярмарок, и глядя на Гонорию, нетерпеливо ожидавшую наступления этого торжества, презрительно закусывала свои тонкия губы. Между ними попрежнему не было приязни, попрежнему давали оне волю своему язычку; и надо сказать правду, последнее слово всегда оставалось за Гонорией. В это самое утро ярмарка была поводом к отчаянной схватке: Гонория говорила все что могло очаровать детей, описывая им все предстоящия удовольствия; Принс противоречила ей на каждом слове, уверяя, что неприлично водить детей на ярмарку. Мистрис Карльтон Сент-Джон приняла сторону Гонории, сказала Принс что она не видит причины лишать детей удовольствия посмотреть на балаганы, и наконец приказала ей замолчать. Джордж заступился за свою няню, не потому чтобы был равнодушен к ярмарке, но просто для того чтобы показать привязанность к своей няне, а отчасти и свой характер, и назвал Гонорию "гадкою тварью". Веня возразил, что не Гонория, а Принсь гадкая тварь, за что Джордж ударил его. Мистрис Карльтон сделала ему выговор, а Веню приласкала и поцеловала. Замечательно, что эта небывалая приветливость со стороны госпожи, это проявление любви к Вене случилось именно утром того дня, который ознаменовался неожиданным посещением мистера Исаака Сент-Джона. В последствии это припомнилось Гонории. "Словно нарочно так случилось!" ворчала она про себя.

Как бы то ни было, заступничество мистрис Сент-Джон в настоящую минуту привело Гонорию в хорошее расположение духа: будущого она не могла видеть; и когда оне встали из-за ранняго обеда, Гонория была в каком-то упоении, довольная всеми и каждым, исключая разве Принс. Что же касается до Принс, она, как ни в чем не бывала, отправилась на ярмарку с Джорджем, безстрастная и спокойная, как всегда. В то время как оне подошли к балаганам, а две пары маленьких ножек уже начали танцовать под звуки барабанов, а перед очарованными глазами замелькали паяцы и всякия другия прелести, на улице промчалась запыленная почтовая карета, запряженная четверкой лошадей, и остановилась у трактира под вывеской Колокола, как раз напротив выгона. Почтовая карета четверкой стала уже редкостью в графстве, и обе нянюшки с любопытством глазели на нее, не подозревая, что в ней сидит тот, кто, в качестве опекуна, имеет полную власть над наследником Анвика.

Первый балаган, в который они вошли (следуя правилу приберегать лучшее к концу), был не что иное, как скромный шалаш, которого entrée состояло из зеленого байкового одеяла с загнутыми углами. На бедой коленкоровой вывеске написано было черными буквами: "Магазин иностранных редкостей". Разные предметы были нарисованы на красной простыне, протянутой под этими буквами; но неизвестно, был ли артист не совсем точен в своих выражениях, или иностранные редкости были вовсе незнакомы родным глазам. Вход стоил три пенса, барабан был громок, а содержатель балагана великолепен как своею персоной, так и убедительностью.

- Я войду в этот, сказала Гонория. - Полагаю, вам не будет надобности пугаться того, что вы увидите в этом балагане, прибавила она обращаясь к Принс таким тоном, в котором, надо признаться, была порядочная доля важничанья. - Тут не танцуют.

Единственным ответом Принс была презрительная мина, показавшаяся на её губах, а она вошла с Джорджем в балаган, где труппа исполняла какую-то мудреную кадриль. Гонория заплатила за себя три пенса, поспорила с приемщиком, что Веню можно бы впустить за полтора, на что этот господин отвечал ей, что у них для дворянских детей половинной цены не полагается, и вошла в балаган.

Подобно всяким другим балаганам, внутренность его не исполняла обещаний, какие сулила наружность. Тут были каменные крокодил и разные другия мертвые чудища. Гонория отворачивала свой нос и ворчала, что следовало бы потребовать деньги назад; но внимание Вени было приковано хорошенькою моделью церкви с колокольней, на пьедестале из зеленого моха. Она была белого цвета и её прозрачные, разноцветные окна были весело освещены свечкой, поставленною внутри. В самом деле, кто была очень красивенькая и заметная вещица в черном балагане, и Веня не мог оторваться от нея. Как далека была Гонория от мысли, что этот случай будет иметь такое печальное влияние на безсознательного ребенка!

- Пойдем, оказала она нетерпеливо. - Я тебе сама сделаю такой же, Веня.

- Как же ты его сделаешь? быстро спросил Веня.

- Из белой бумаги, да из нескольких лучинок, вот и все, Веня. Принс, пожалуй, войдет домой и наскажет маме, что мы нарочно ее оставили. Ведь она лживая вот как этот крокодил.

- Не можешь ли ты купить мне это, Гонория? возразил Веня, не трогаясь с места.

- Разумеется, не могу, отвечала Гонория. - Какой ты глупенький, что спрашиваешь это! Ведь здесь вещи не для продажи; этот народ живет тем, что показывает их. Да все это дрянь! Однакоже, идете ли вы, мистер Веня?

- Обещаешь ли ты сделать мне такую? настаивал Веня.

- Хорошо, сделаю. Ну!

- Когда?

- Как только достану все нужное. Да ну, иди же.

Между тем мистрис Карльтон Сент-Джон оставалась дома одна. Склонная к тихой жизни, она большею частью сидела дома, редко посещая общество, а недавняя смерть мужа избавляла ее от праздных посетителей. Одна только страсть, казалось, поглощала всю её жизнь, исключая все другия; она наполняла каждый уголок её сердца, управляла всеми её поступками, заглушала даже её печаль по муже - эта страсть была любовь к её ребенку. Слово "любовь" недостаточно выражает её чувство: это была огненная страсть, грозившая уничтожить в ней всякое здоровое побуждение. И она понимала это, но сознавала, что не может быть другою.

Одна мысль никогда не оставляла её, можно сказать, что она не выходила у нея из головы с самого дня смерти её мужа, это мысль - что Веня глава Анвика, со всеми богатствами и почестями, а она, она, Шарлотта Карльтон, такая гордая по натуре, имела дом и содержание только потому, что была его опекуншей, и Джордж был тут ничто. Эти размышления как острые иглы кололи ее, они терзали и мучили её дурно направленное сердце. Не побуждай она себя, её размышления, переходя от одной больной мысли к другой, могли бы дойдти до страшной мысли, которой она сама ужаснулась бы. При первом пробуждении ранняго утра, в лихорадочных мечтах полуночного уединения, в полном блеске и шуме полудня, одна мысль неотлучно преследовала ее:-- еслибы Веня умер, её сын был бы наследником.

Сознавала ли она, как опасны подобные мысли? Нет. Еще и теперь она любила возвращаться к их первоначальному источнику - к несчастию, случившемуся с Веней. Когда ребенка вытащили из воды мертвого, как полагали, сердце мистрис Сент-Джон сильно забилось, не от печали, но оттого что у нея явилась мысль, которой она прежде никогда не имела, или которая, быть-может, спала в ней.

Её возрастающая нелюбовь к Вене могла бы послужить ей предостережением. Это чувство было следствием непонимания настоящого положения дел: она видела в Вене какого-то злого духа, единственное назначение которого на земле было стоять на дороге её ребенка и лишать его того, на что он мог бы имет право по рождению. Она боролась с этою нелюбовью или, лучше сказать, ненавистью, потому что нелюбовь её обратилась в это чувство - а в своем обращении с ребенком она выдерживала постоянную борьбу. Никто кроме её не знал, чего ей стоило показывать что она любит Веню и не делать никакой разницы между детьми. Она боролась с собой - отдадим ей справедливость - не потому чтоб она видела какую-нибудь опасность, но потому что ею руководило чувство справедливости. Сегодня утром, взяв сторону Вени и поцеловав его, она следовала обязанности быть справедливою. Но едва дети скрылись из виду, старые, нехорошия чувства снова овладели ею, и она предалась безумным мечтам и грезам о том, что бы она стала делать, еслиб Анвик принадлежал Джорджу, а не Вене. Поверите ли, у нея вошло в привычку повторять про себя их имена, прибавляя к ним их будущий титул: "сэр Вениамин Сент-Джон", "сэр Джордж Сент-Джон", и по её мнению одно имя (не нужно спрашивать которое) звучало в тысячу раз благозвучнее другого.

Как ни сознавала она все это, но опасности она еще не замечала. В ночь смерти своего мужа она дала слово исполнить во всей точности свои обязанности по отношению к маленькому пасынку; и когда была прочтена статья духовного завещания, уполномочивавшая мистера Сент-Джона, владетеля замка Веферского, взять от нея ребенка, сердце её болезненно сжалось, потому что она видела в этом недостаток доверия к ней мужа.

На одна женщина не желала так быть справедливою в отношении к пасынку, как Шарлотта Карльтон: и еслибы только сила воли не изменяла ей, она исполнила бы свое желание. Одним из результатов её доброго намерения сдержать свое слово было то, что Гонория осталась при своем месте. Она очень не любила эту девушку за её сильную привязанность к Вене и за то, что она всегда принимала сторону Вени в его ссорах с Джорджем, несколько капризным молодым джентльменом, но она не хотела разчесть ее. И Гонория обязана была сохранением своего места не столько тому, что мистер Сент-Джон, умирая, желал, чтоб она оставалась при Вене, сколько собственному желанию Шарлотты быть верною своим обязанностям. Из всей прислуги одна Гонория, исключая, быть-может, только Принс, заметила нелюбовь второй мистрис Сент-Джон к её маленькому питомцу; она поняла, как будто прочла в книге, что её госпожа видит в Джордже настоящого наследника, а в Вене похитителя его прав. Это возмущало Гонорию и пробуждало в ней чувство негодования, смешанного со злостью, прорывавшееся иногда и в её обращении. Не подозревая настоящей причины, Шарлотта приписывала это её пылкому характеру. Теперь мы, кажется, довольно сказали о душевном состоянии мистрис Карльтон Сент-Джон. Она старалась быть справедливою; но страсти и предубеждения была у нея сильны, необыкновенно сильны, а ум её дурно направлен.

Размышления её были прерваны появлением в аллее какого-то экипажа. Она увидала, что экипаж был из трактира Колокол, и в ней заговорил материнский страх: ей думалось, ужь не случилось ли какого несчастия с Джорджем, и не его ли привезли домой. Но оказалось, что в коляске сидел только один джентльмен, и тот незнакомый, небольшого роста, с приятным, нежным лицом.

Давно не удивлялась она так как теперь, когда, взглянув на поданную ей карточку, увидала, что посетитель её был мистер Сент-Джон из замка Веферь. Ужь не за тем ли он приехал, чтобы взять Веню? Эта мысль мгновенно пробудила в ней всю любовь к ребенку её сердца и вызвала краску обиды на щеках. Но когда вошел Исаак, она успела оправиться, и с милою вежливостью протянула ему свою руку: она видела, что ей нечего было опасаться.

Но, может-быть, еще приятнее было для нея, как и для всякой суетной женщины,-- а Шарлотта была одною из таких,-- заметить по лицу Исаака и его манерам, какого рода впечатление произвела она на него. Молодая вдова, красавица, с своим кротким и покорным видом, она пробуждала глубокий интерес. Она обливалась слезами, когда речь зашла о её муде, о Вене; она говорила мистеру Сент-Джону, что если он возьмет от нея Веню, то разобьет её сердце.

Это была не более как метафора. И очень вероятно, что мысль об опасности, какая могла грозить её двум тысячам ежегодного дохода преобладала в ней над всякомь чувством. Но мистер Сент-Джон принял все это за чистую любовь и уверял ее, что, по его мнению, не может быт такой причины, которая заставила бы это взят от нея Веню. В самом деле, она произвела на него очень приятное впечатление; он был почти очарован ею.

- Ответите ли вы мне на один вопрос? спросила мистрис Сент-Джон.-- Никто кроме вас не может разрешить его. Почему мой муж предоставил вам эту власть? Не сомневался ли он во мне?

- Не знаю почему, отвечал мистер Сент-Джон,-- разве не опасался ли он, что вы будете слишком добры к ребенку, будете потворствовать ему к его же вреду. Действительно, я помню, как он говорил раз, что вы не довольно строги и что заботиться о двух детях будет слишком тяжело для вас.

Она промолчала. Затем стала говорить о посторонних предметах, а Исаак пробеседовал с нею несколько времени. Она сожалела, что Вени не случилось дома в это время, и смеялась от души, когда мистер Сент-Джон разказывал ей о шуме барабанов, оглушивших его. Она поспешила предложить ему остаться в Анвик-Галле до завтра, но он отказался, ссылаясь на то, что человек он хворый. Он оставил за собой две комнаты в Колоколе. Для себя, и для своего человека, и просил отпустит Веню на следующее утро к нему завтракать.

Мистрис Сент-Джон тотчас же согласилась.

- Позвольте и няне придти с вам, сказал он мистрис Сент-Джон, прощаясь.-- Мне хотелось бы видеть няню моего маленького воспитанника, поговорит с ней и предложить ей подарок в знак моего расположения к ней.

На возвратном пути в Колокол, уже почти проехав парк, он увидал двух нянюшек с детьми. Тотчас догадавшись кто оне, он велел остановиться, отворил дверцу, и не выходя из экипажа, стал разговаривать с ними.

Его питомец оказался благородный мальчик, с открытым, умным личиком; другой был хорошенький малютка-игрушка, с свежим личиком, светлыми локонами, и с капризными манерами, показывавшими в нем балованного ребенка. Дети тотчас же подружились с ним и принялись показывать игрушки, которые несли с собой: один показывал свой калейдоскоп, другой - барабан. Веня разказывал ему какую-то непонятную историю о "церкви", которую сделает ему Гонория, Джорджик выбивал дробь на барабане. Исаак спросил Гонорию, не она ли та няня, о которой говорил ему её покойный господин и которая была неразлучно с Веней с самого его рождения? Получив утвердительный ответ, он сказал ей, чтоб она приходила к нему в Колокол какого маленького роста этот джентльмен.

Веня нес маме в подарок сткляночку духов, с голубыми и белыми полосками, с узким горлышком, за которую он заплатил три пенса. Он поцеловал маму, подавая ей сткляночку. Джордж хотел подарит маме сладкий пирожок, но, к несчастию, съел его дорогой. Тронул, ли ее этот контраст или, вследствие близости Исаака Сент-Джона, она хотела показаться любящею матерью: на поцелуй Вени она от души ответила тем же, похвалила его подарок, засунув его за пояс, а Джорджу сказала, что он маленький эгоист. Как ни радовалась Гонория, как ни желала похвастаться перед Принс, та не соблаговолила обратить на нее свое внимание. Мистрис Сент-Джон была так мила, что попросила Гонорию одеть завтра Веню как можно лучше и сказала, что для них запрягут пони.

Приказание было исполнено. На другой день, за завтраком у мистера Сент-Джона, Веню угощали вареньем и тому подобными сластями. Брум и Гонория прислуживали им. После завтрака Бруму было приказано взять мистера Веню на ярмарку, показать ему слона и все что Брум найдет нужным; а Гонорию попросили посидеть пока с мистером Сент-Джоном.

Он не видал другого средства как обратиться прямо к няне и узнать от нея, хорошо ли Вене при мачихе. Припомнив все что он видел при вчерашнем визите, он был далек от мысли что Вене не хорошо, но все же желал в этом удостовериться.

На его вопросы Гонория отвечала так откровенно, как только могла. Но должно заметить, что во случаю милостивого расположения своего к госпоже, возбужденного последним происшествием (или точнее, по случаю милостивого расположения госпожи к ней) Гонория отзывалась о мистрис Сент-Джон лучше чем отозвалась бы во всякое другое время. Сущность её ответов была такова: если мистрис Сент-Джон и не балует Веню, то с другой стороны нельзя сказать, чтоб она вообще не любила его.

- Мне показалось, сказал он,-- что она слишком добра к нему.

Гонория покачала головой.

- Мистрис Сент-Джон слишком добра к своему собственному ребенку, сэр; она страшно балует его, но за мистера Веню нечего опасаться.

- Вы не хотите, полагаю, сказать этим, что она не любит его? возразил мистер Сент-Джон, несколько затрудняясь, как бы выразиться с должным уважением к мистрис Сент-Джон, говоря о ней с её служанкой.

так прибила его, что он плакал от боли. И совершенно без всякой вины. По крайней мере, я не знаю чем он провинился.

Мистер Сент-Джон улыбнулся.

- Вы знаете, небольшое исправление полезно для мальчиков.

- Я и не говорю, что оно безполезно. Как бы то ни было, со смерти покойного господина дело идет гораздо лучше чем я ожидала.

- Итак, вы не можете сказать мне ничего такого, что побудило бы меня вмешаться в воспитание Вени? Вы не видите никакого повода, по которому бы он не должен был оставаться на попечении своей мачихи.

- Вы видите, сказал он,-- я говорю с вами, как с верною нянькой ребенка; ваш покойный господин говорил мне, что вам можно доверять вполне. В интересах маленького сироты, пусть все, что мы говорили, остается между нами. Помните всегда, что если случится что-нибудь непредвиденное, или понадобится вам моя помощь или советь, ваше письмо всегда найдет меня в замке Вефер. Я буду приезжать сюда время от времени: здоровье мое не позволяет мне посещать вас часто. Надеюсь, Веня будет часто писать ко мне.

С этими словами он вложил в руку Гонории порядочный подарок, говоря, что это награда за её хлопоты и внимание к ребенку. Слезы лились из глаз Гонории, когда она принимала этот знак внимания; но деньги не могли увеличить её ревнивой любви к Вене.

Ребенок воротился в восторженном состоянии, потому что он видел слона и всякия другия чудеса. Он отправился с Гонорией домой, с поклоном для мистрис Сенть-Джон и с целым коробом игрушек для себя и для Джорджа, а Исаак отправился к себе домой, в замок Вефер.