Накануне Мартинова дня.
Часть I.
Глава XX. Поездка за границу.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Накануне Мартинова дня. Часть I. Глава XX. Поездка за границу. (старая орфография)

XX. Поездка за границу.

Бред Гонории Триттон, как следствие разстройства мозга, прекратился вместе с её выздоровлением, и когда мистер Пим стал ее разспрашивать об этом предмете, то оказалось, что у нея нет ни малейшого воспоминания о том что она говорила. По возстановлении её разсудка, мистрис Дарлинг почувствовала себя менее связанною и делила свой досуг между Анвик-Галлом и коттеджем, но все еще окончательно не ожидала первого.

Бред Гонории при том особенном направлении, которое он принял, пришелся не по вкусу мистрис Дарлинг, и она твердо решилась поговорить с Гонорией об этом предмете, чтоб увериться, не осталось ли в голове девушки каких-нибудь неприятных подозрений и по выздоровлении. Она искала удобного случая, не желая начать объяснение прямо от себя, но выжидая какого-нибудь повода.

Случай представился. Однажды вечерком, когда она, проведя почти весь день в коттедже, сидела одна в гостиной, Гонория постучала в дверь и вошла. Бедная девушка казалась развалиной прошлого: она исхудала, побледнела и как-то отупела, черное платье стало ей страшно широко, а темные круги под глазами чрезвычайно резко выступали на всегдашней белизне её лица.

- Нельзя ли мне, сударыня, поговорить с вами несколько минут? спросила она.

- Пожалуй, сказала мистрис, Дарлинг, испытывая какое-то нервное ощущение при этой просьбе:-- ты бы лучше села, Гонория; ты все еще слаба.

Гонория повиновалась. Она пришла поговорить о своем удалении, поблагодарить мистрис Дарлинг за попечение и сказать, что теперь, чем скорей её здесь не будет, тем для нея лучше. Она бы отправилась завтра же или послезавтра, если позволит мистрис Дарлинг.

Мистрис Дарлинг подавила в себе вздох облегчения, сама не зная от чего именно.

- Я не думаю, Гонория, чтобы ты была в силах идти куда бы ни было, ответила она:-- впрочем, как тебе угодно! Что жь ты намереваешься поискать другой должности?

- Да, только в няньки ужь больше не пойду, ответила Гонория, вздрогнув,-- погощу немножко в своей стороне, это миль тридцать отсюда, а там стану искать какого-нибудь места, хоть в горничные. Как вы думаете, сударыня, даст ли мне мистрис Сент-Джон какую-нибудь рекомендацию?

Мистрис Дарлинг подумала.

- Мне кажется, Гонория, лучше бы тебе разказать всю правду тем, у кого ты будешь искать места. Ты была славная, верная служанка, за исключением этого неосмотрительного поступка, который стоил жизни Анвикскому наследнику. Как ни ужасны его последствия для вас, я все-таки не вижу, чтоб это могло заградить тебе доступ к новой службе, особенно если ты идешь не в няньки.

- Я обманом-то и не взяла бы никакого места, сударыня; к кому бы я ни обратилась, я конечно разкажу всю правду, все что я сделала.

- Вот и хорошо. В таком случае, мне кажется, ты можешь сослаться на меня, вместо рекомендации от бывшей госпожи твоей. Она так огорчена, и подобного рода просьба только возобновит её печаль.

- Ах, сударыня, знаю, знаю, бедная госпожа! вскрикнула Гонория в порыве раскаяния: - не смею надеяться, чтоб она меня простила или даже потерпела меня. Ужь позвольте мне к вам обратиться с этою просьбой, если будете так милостивы.

- Гонория, сказала мистрис Дарлинг, понизив голос:-- известно ли тебе, как жестоко ты отзывалась о своей госпоже, будучи в бреду?

Гонория подняла глаза в неподдельном удивлении

- Я, сударыня? Жестоко отзывалась! Что же я говорила?

- Мне и разказывать-то не хочется, что ты говорила, ответила мистрис Дарлинг:-- ты все время не переставала обвинять ее в том, что она подожгла ребенка и дала ему сгореть. Еслибы ты в здравом уме сказала что-нибудь подобное, то за эти слова тебе могла бы грозить ссылка.

- Мы, конечно, и не считаем тебя подлежащею ответственности, сказала мистрис Дарлинг: - бред разстроенного ума ничего не значит. Но тем не менее слушать его было неприятно, и госпожа твоя в таком горе, что увеличивать его нет никакой надобности.

- Разве она меня слышала? проговорила Гонория, задыхаясь.

- Нет, мы от нея скрыли; ты ведь не можешь думать, Гонория, чтоб это ужасное бедствие произошло от чего-нибудь, кроме чистой случайности, продолжала мистрис Дарлинг, с некоторою строгостью: - именно от той несчастной ошибки, что ты оставила ребенка с зажженною игрушкой.

- О, сударыня, ужь не упрекайте меня, перебила та:-- я, кажется, еще не в силах этого вынести. Знаю, что кроме случая ничего и быть не могло. Бумажные стенки, должно-быть, вспыхнули, а передничек-то его и загорелся от них.

- Именно так; в этом не может быть ни малейшого сомнения. Госпожа твоя первая бы кинулась к нему на помощь, еслибы только до нея долетели крики, точно так же, как сделал бы это и всякий из домашних; и ты сама это знаешь. Подумай же хоть немножко, как оскорбительна для нея подобная мысль! Поджечь ребенка!... Ты, Гонория....

- Но право же, сударыня, у меня и в мыслях этого не было, говорила Гонория всхлипывая,-- право же, нет.

- Я этого и не думаю: ты вовсе не так испорчена; но позволь предостеречь тебя, чтобы ты даже шепотом не высказывала такого обвинения. Перед болезнью ты, кажется, искала повода обвинить кого-нибудь в нечистом деле; я знаю, что это произошло вследствие потрясения, ужаса и, частию, кажется, от угрызений совести за безпечность, в которой ты провинилась; чувство это пожалуй, извинительно до некоторой степени, но все это прошло, и теперь ты можешь видеть происшествие в настоящем свете. Не высказывай же никогда такого подозрения, и в уме не допускай таких мыслей: тебе-то более всех следовало бы остерегаться, чтобы не делать лишних огорчении своей госпоже.

- Да простит меня Бог, если я огорчила ее! воскликнула Гонория в раскаянии.

- Она еще сегодня, говоря со мной о Вене, с жаром воскликнула, что еслибы можно было возвратить ему жизнь ценою всего её состояния, она отдала бы его. Бывают минуты,-- и мистрис Дарлинг понизила голос, как бы говоря скорее про себя, чем с Гонорией,-- когда мне сдается, что она даже пожертвовала бы жизнью Джорджа, еслиб это могло воротить его брата. Поверь, что она не меньше тебя жалеет о нем.

Уничтоженная, безсильная, смиренная Гонория могла пустить в ход лишь одни извинения, да слезы раскаяния.

- По-настоящему-то я ведь никогда не подозревала госпожу, говорила она,-- да, право, и никого не подозревала умышленно, а раждались во мне эти дурные мысли помимо воли. Впрочем и то не о госпоже; если же и предавалась я таким мыслям, так насчет Принс. Знаю, как это дурно, но я просто обезумела от смерти малютки. Надеюсь, что Принс не узнает об этом; а сама ужь никогда, никогда не допущу в себе таких мыслей. Одного бы только и желала, чтобы вовсе забыть обо всем этом: то-есть не о смерти, не о дитяти, не о безпечности своей,-- этого-то мне никогда не забыть,-- а о моих подозрениях и сомнениях. Их бы никогда и не было, не почудься мне, что я видела Принс, как она пряталась в нише корридора.

- Забыть, это лучше всего и всего безопаснее, закончила мистрис Дарлинг, встав и наливая измученной девушке рюмку вина.-- Не болтай же об этом с посторонними людьми, если тебя станут разспрашивать из любопытства: пусть этот предмет отныве будет у тебя изгнан из разговора и, если можно, даже из мыслей.

Добрый совет! Гонория решилась ему последовать.

Но оказалось, что она не могла выполнить его тотчас же. На другое утро после этого разговора, мистрис Дарлинг получила письмо от Исаака Сент-Джона. Он писал, что в последнее время он был сильно болен и теперь еще не в состоянии предпринять поездку; при этом он настоятельно просил отправить в замок Вефер няньку, ходившую за ребенком с самого его рождения, разумея, конечно, Гонорию.

Мистрис Дарлинг затруднялась. Еслиб она могла найдти какой-нибудь приличные предлог для отказа, то непременно бы за него ухватилась: но предлога не было. Гонории путь домой лежал мимо замка Вефер, и мистрис Дарлинг не находила извинения, которым бы можно было оправдать ее в случае отказа побывать у мистера Сент-Джона. Она удивлялась его просьбе. Но дело в том, что происшествие в Анвик-Галле произвело самое поразительное и невыгодное впечатление на владельца замка Вефер: он получил об нем весьма неполные сведения, и естественно желал более точных подробностей. Ему казалось в высшей степени невероятным, чтобы пятилетний мальчик мог обгореть до смерти среди множества домашних; кроме того, он и себя упрекал в том, что имея власть, не удалил оттуда ребенка: тогда бы этого не случилось. Чувство это было не из благоразумных: но все мы склонны в таких случаях предаваться раскаянию и сожалениям, хотя бы и не в чем было упрекнуть себя. Мистрис Дарлинг более всего безпокоилась - ей лучше знать, почему именно,-- чтобы на происшествие это не было наброшено тени какого-нибудь подозрения в среде посторонних людей, особенно же у Исаака Сент-Джона. Она с болезненною тревогой хлопотала о том, чтобы все было ясно как день, чтобы выяснилось, как оне скорее сами требовали нежели избегали следствия о смерти. Кроме того неизвестно, какие меры может принять Исаак Сент-Джон для разведки подробностей, если ему отказать в беседе с Гонорией. Целые полчаса просидела она с непрошенным письмом в руке, обдумывая эти обстоятельства, и наконец встала, вздохнув с какою-то решимостью: чему быть, того не миновать, и в этом случае пособить нечем.

Она передала содержание письма Гонории, говоря, что ей надо сходить в замок Вефер. Гонория в каком-то ужасе закрыла лицо руками. Осмелится ли она встретить мистера Исаака Сент-Джона и объявить ему в глаза о своей позорной безпечности?

- Отчего-же нет, уговаривала ее мистрис Дарлинг,-- письмо его не гневное, но грустное; очень естественно, что ему хочется знать все эти несчастные подробности. Но берегись, Гонория, строго прибавила она,-- чтоб у тебя при мистере Исааке Сент-Джоне не сорвалось какого-нибудь намека на эта мнимые подозрения. Полно! Знаю, знаю, что они были следствием болезненного состояния твоего мозга, но тем не менее они были неизвинительны. Схорони же их в себе, забудь, как говорено вчера; бедная госпожа твоя уже довольно огорчена потерей ребенка, и в лишнем горе нет никакой надобности. Это еще вопрос, оправится ли она когда-нибудь от этого потрясения.

У Гонории снова прорвались слезы раскаяния, вместе с обещаниями никогда умышленно и сознательно не говорить ни одного слова против своей госпожи; ни против нея, ни даже против Принс. В таком настроении ума она простилась с мистрис Дарлинг, совершенно уничтоженная её внимательностью и добротой.

спиной к мягким подушкам, и Гонория, любезно приглашенная им садиться, села против него в новом траурном платье и вся в слезах. По прошествии первых минут робкой застенчивости, она призналась во всем, как бы очистив свою душу, и разказала, как её безразсудность, под влиянием которой она бросила ребенка одного с зажженною игрушкой, стала причиной всего бедствия. Мистер Сент-Джон был грустно заинтересован её разказом о том незначительном обстоятельстве, что первая мысль об этой игрушке, то-есть церкви с освещением, была заимствована на ярмарке, в тот самый день, когда он приезжал в Анвик; а роковой час, в который они попали на "Выставку Заграничных Редкостей", был часом его приезда. На этих-то словах Гонория разрыдалась и не могла остановиться.

Как бы ни был мистер Сент-Джон расположен к порицанию её безпечности, теперь он мог ощущать одно сострадание к несчастной.

- Мне ужь никогда не знать истинного счастия, говорила она, рыдая,-- никогда не перестану упрекать себя, пока жива.

Она приняла на себя всю вину; ни словом не помянула прежних сомнений, и когда мистер Сент-Джон стал разспрашивать ее о запертых дверях, она объявила, что не знает каким образом очутились оне на запоре, но припомнила решение, к которому пришли домашние и коронер. Они решили, что малютка сам заложил на крючок одну дверь, а что касается другой, то некоторые полагают, что она вовсе не была заперта, и только ей, Гонории, почудилось это в попыхах; другие думают, что дверь сама заперлась на задвижку, когда мальчик затворял ее, и ей самой сдается, что оно так и было. Она разказывала про глубокое огорчение своей госпожи, по свидетельству мистрис Дарлинг, а также и про то, как она покинула Анвик-Галл, потому что не могла переносить его вида: и ни словечком не заикнулась про неприличную сцену, которая случилась в то памятное послеобеденное время. Короче, Гонория, повидимому, старалась загладить те жесткия и неизвивительные слова, в которых она в бреду отзывалась о своей госпоже.

Мистер Сент-Джон опросил ее, воротится ли она в Анвик-Галл.

"Никогда, никогда!" Она вступит на службу куда-нибудь как можно подальше, где бы народ не указывал на нее пальцами, как на причину смерти невинного дитяти. Не в няньки,-- кто же доверится теперь её способности к этой должности? - а в горничные, или в прачки.

Подумав минутку, мистер Сент- Джон предложил ей место в своем доме. Одна из горничных выходила замуж; если Гонории понравится эта должность, то экономка порешит с нею.

Снова потоки слез. И на этот раз не плохо подавляемые рыдания, но кроткия слезы нежной признательности, потому что в голосе мистера Сент-Джона сказывался оттенок участия, дошедший до сердца несчастной женщины; никто затем порешено было с экономкой, что она вступит в должность через месяц, когда и здоровье, и душевные силы её несколько возстановятся.

На первой же неделе этого месяца, мистер Сент-Джон преодолел свое нездоровье и приехал в Анвик. Питая деликатное участие к мистрис Карльтон Сент-Джон, он считал себя обязанным посетит ее, тем более, что не присутствовал на похоронах. Надо было кстати поговорить и о кое-каких делишках, по случаю наследства Джорджа, так как мистер Сент-Джон был и его опекуном, но уже без дополнительной власти, которою он пользовался в отношении Вени.

На этот раз он поехал по железной дороге. Брум так много наговорил ему о лишней долготе конного пути при теперешнем его нездоровьи, что мистер Сент-Джон тотчас же согласился и завял отдельный вагон, где бы он мог быть один с Брумом для услуг. По приезде в Анвик они разспросили о мистрис Карльтон Сент-Джон и узнали, что она, по общему предположению, должна быть в коттедже. Во всяком случае её не было в Анвик-Галле, и мистер Сент-Джон отправился в коттедж.

Опоздай он одним днем, и ему не застать бы той, с кем он приехал повидаться. Мистрис Сент-Джон была на отъезде; она выезжала в Скарборо и в эту же ночь,

- Но я предоставила это Шарлотте, как ребенку, на её волю, шепнула она мистеру Сент-Джону,-- и она хочет поставит на своем.

Что более всего поразило мистера Сент-Джона в это посещение, так кто чрезвычайное спокойствие, повидимому, овладевшее мистрис Карльтон Сент-Джон. Она сидела как нельзя более спокойно, сложив руки на коленах, в черном платье, ниспадавшем вокруг её стройного стана мягкими складками, закинув назад белые креповые оборки своего чепчика. Выражение склоненного лица её было неподвижно, почти до апатии; манера и голос одинаково подавлены. Горе придавало ей такой юный и прекрасный вид, что сердце мистера Сент-Джона рванулось к ней полное участия. При первых словах его о Вене, он заметил легкий трепет, пробежавший по всему её телу: она прошептала, что о нем и передала ему целый разказ о том, как прибила его в то роковое послеобеда,-- о, еслиб кто было поправимо! Это для нея такой тяжкий гнет. О, еслиб она могла, еслиб только могла она,-- и мистер Сент-Джон видел искренност выражаемого желания по тревожному выражению её прекрасно-очерченных губ, по внезапному жесту поднятых и болезненно стиснутых рук,-- еслиб она могла возвратить его к жизни!

Ей нужна перемена, говорила она; за этим и едет она в Скарборо. Джордж, повидимому, не поправляется, и она полагает, что поездка принесет ему пользу. Он так раздражителен, хворает и все плачет о Вене. Мамаша сердится, что она выезжает ночью, но кому же лучше звать, как не ей самой, как долги и скучны её безсонные ночи в постели; ей все Веня представляется. Чуть она задремлет, ей снится, что он ожил, а пробуждаться после этого к действительности ужаснее всего.

Сидя с нею и прислушиваясь к её жалобному голосу, Исаак Сент-Джон, чрезвычайно соболезновал о ней. Даже в тесной сфере его будничной жизни не было недостатка в людях, распространявшихся об удовольствии, с каким мистрис Сент-Джон (оставляя в стороне потерю ребенка и весь её ужас) должна видеть своего сына наследником. Теперь Исаак Сент-Джон, негодуя на них, желал бы, чтоб они в эту минуту увидели и послушали ее. Он соглашался в пользе перемены, как для нея, так и для ребенка, и горячо убеждал ее заменить место назначения, Скарборо, Веферским замком; там его мачиха, мистрис Сент-Джон; там было бы гораздо покойнее чем на каких-то водах. Но тщетно он упрашивал. Она благодарила его за любезность, говоря, что теперь предпочитает отправиться в Скарборо, во воспользуется его приглашением на будущее время.

О делах же она вовсе отказывалась говорить. Если ужь ему необходимо обсудить их, так пусть это будет с мамашей; или, пожалуй, с мистером Драком, адвокатом. Она полагала, что мистеру Драку, как по смерти её мужа, так и при жизни его, известно было все и вся, и если мистер Сент-Джон потребует, тот, без сомнения, рад будет служить ему. При этих словах в тоне её слышалась едва заметная горечь: будь мистер Сент-Джон человек тонкий и подозрительный, он смекнул бы, что она питает в себе некоторую досаду на мужа и мистера Драка. Вероятно, по поводу унизительной оговорки в завещании. Мистер Сент-Джон спросил ее, когда она намеревается вернуться в Анвик-Галл, и она вяло ответила ему, что предполагает к Рождеству.

случайно ввернулось в разговоре, в связи с происшествием накануне Мартинова дня, мистрис Карльтон Сент-Джон выказала признаки раздражительности. "Лучше бы, сказала она, Гонории умереть, чем наделать столько зла," и Исаак, стыдясь признаться, что та найдеть убежище в его доме, замял этот предмет разговора. Мистрис Сент-Джон с ребенком выехали в Скарборо, в сопровождении Принс и еще трех или четырех человек из прислуги, но без мистрис Дарлинг. Младшая леди вежливо, на с настойчивостью отказалась от сообщества своей матери. Она, по её словам, предпочитала уединение, и мистрис Дарлинг уступила,-- как и по все время Шарлоттивой жизни.

Но Скарборо, повидимому, не понравился ей. Она и двух недель не пробыла в нем, как до мистрис Дарлинг дошли слухи, что она уехала в какое-то местечко Вестморданда; отсюда, после кратковременной побывки, пробралась в Дувр. Рождество уже близилось, и мистрис Дарлинг, ощущая некоторое безпокойство, определить которое и сама не умела, поспешила к ней туда, под предлогом сопутствия ей при возвращении домой. Она нашла, что Шарлотте путешествия нисколько не пошли в прок, если верить глазам, потому что она еще более прежнего похудела, побледнела и одичала; а Джордж все также хворал.

Объелся ли Джордж Сент-Джон за пресловутым обедом в день рождения, или на нервы его подействовали потрясение и ужас при виде Вени, как он его видел, только ребенок с этой ночи стал слабеть. Мистер Пим лечил его от несварения желудка, и на несколько дней ему, казалось, стало получше, но поправление здоровья не продолжалось. Прежняго веселого мальчика как не бывало: он стал капризен, раздражителен и безпрестанно тосковал о Вене; у него обнаружился упадок духа, аппетит не возвращался. Он не более матери воспользовался переменой местности, и мистрис Дарлинг все это ясно видела по приезде.

- Что бы такое могло с ним приключиться? Таков был первый вопрос, обращенный мистрис Сент-Джон к матери, и безумно тревожные взгляд её почти напугал мистрис Дарлинг.

поправят его. Поедем скорее.

- Я не вернусь в Анвик-Галл, сказала Шарлотта.

- Не вернешься! повторила мистрис Дарликг.

- Не теперь, по крайней мере.

- Душечка, Шарлотта, ты должна вернуться. Как же в Анвик-Галле встретят Рождество без тебя?

- Разумеется, люба моя, разумеется; но, Шарлотта,-- и мистрис Дарлинг казалась излишне взволнованною,-- тебе следует провести Рождество там. Джорджик теперь наследник.

- Он владелец, спокойно сказала Шарлотта,-- он владелец Анвика, а наследник он большого; он будет сэр Джордж Карльтон Сент-Джон, чем был бы и отец его, еслибы дожил.

- Конечно, сказала мистрис Дарлинг, украдкой косясь на дочь, которая склонилась щекой на тонкие пальцы, устремив свой взгляд кверху.

- Но теперь, мама, я желала бы, чтобы наследником был Веня; я желала бы, чтобы Джорджик был прежним Джорджиком. Мне кажется, совершенная перемена местности поправит его, прибавила она, помолчав,-- и я возьму его за границу теперь же, может-быть на год.

- Но что же станется с Анвик-Галлом? Что с ним делать?

- Все равно, равнодушно ответила та,-- он мой, и я могу поступить с ним, как мне угодно, то-есть он Джорджиков, а кто же у меня потребует отчета? Живите в нем сами, если угодно, выезжайте из него, оставьте в нем прислугу, я не забочусь об этом. Джорджик теперь моя единственная забота, мамаша, я беру его за границу, чтоб он поправился.

Да, и Анвик-Галл, и его обширные запашки стали теперь собственностью Джорджа, но, казалось, не принесли с собою радости. Не проявлялся ли в этом случае почти неизменный закон природы, и сладкия яблоки, манившия желание, не оказались ли горче золы по приобретении их? Шарлотта Сент-Джон оглядывалась на прошлые дни её борьбы с тогдашним порядком вещей, на возмущение души её низшим положением её ребенка, на суетное, пламенное желание, чтоб он стал наследником и заменил Веню. Ну, вот оно исполнилось, это желание. Но где радости, которые представлялись ей впереди, как бы в видении, где торжество? Их не было; они, повидимому, исчезли до-чиста, как и сам бедняжка Веня. Что же было, что могло быть этому причиной?

Она вскоре переехала на континент, надеясь найдти там исцеление болезни Джорджика и своего душевного изнеможения; а мистрис Дарлинг с досадой вернулась в свой коттедж. В Анвик-Галле царила одна прислуга.