Под осенней звездой.
Глава XVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Под осенней звездой. Глава XVII. (старая орфография)

XVII.

И дни шли.

- Если она выйдет к нам сегодня вечером, то я спою ей про мак, - говорил Фалькенберг в лесу. - Я совсем забыл про эту песню.

- Не забыл ли ты также и Эмму? - спросил я.

- Эмму? Я скажу тебе только одно, что ты остался, как две капли воды, таким же, каким и был.

- Правда?

- Как две капли воды. Ты наверное с удовольствием любезничал бы с Эммой на глазах у барыни, но я этого не мог.

- Ты лжешь, - отвечал я с раздражением. - Никто не посмеет сказать про меня, что я любезничаю со служанками, пока я живу на этом месте.

- Нет, и у меня душа не лежит ни к чему такому, пока я здесь. А как ты думаешь, она выйдет сегодня вечером? Я совсем забыл про песню о маке. Послушай.

Фалькенберг спел про мак.

- Ты так кичишься своим пением, - сказал я, - а она все-таки не достанется никому из нас.

- Она? Что за чепуху ты несешь!

- О, если бы я был молод и богат и красив то она была бы моею, - сказал я.

- Да, так? Тогда и мне посчастливилось бы. А капитан?

- Да, а капитан, а ты, а я, а она сама и весь свет! А потом мы оба могли бы заткнуть наши негодные глотки и не говорить про нее! - сказал я, взбешенный на самого себя за свою глупую болтовню-- Виданное ли это дело, чтобы два старых дровосека несли такую чепуху?

Мы оба побледнели и похудели, а страдальческое лицо Фалькенберга покрылось морщинами; ни он, ни я не ели, как прежде. Мы старались скрыть друг от друга наше состояние; я шутил и балагурил, а Фалькенберг уверял, что он ест слишком много, и что он от этого тяжелеет и делается неповоротливым.

- Да вы ведь ничего не едите, - говорила иногда барыня, когда мы приносили из лесу слишком много провизии обратно. - Хороши дровосеки!

- Это Фалькенберг, - говорил я.

- Нет, нет, это он, - говорил Фалькенберг, - он совсем перестал есть.

Если случалось иногда, что барыня просила нас о какой-нибудь маленькой услуге, то мы оба бросались исполнять её желание; в конце-концов, мы сами стали таскать в кухню воду и наполнять ящик для дров. Раз как-то Фалькенберг поймал меня на том, что я принес домой хлыстик от орешника: барыня просила настоятельно именно меня вырезать этот хлыстик для выколачивания ковров, - и никого другого.

И Фалькенберг не пел в этот вечер.

Но вдруг у меня явилась мысль заставить барыню ревновать меня. Ах ты, бедняга, ты или глуп, или ты сошел съума, - барыня даже и не заметит твоей попытки!

Ну так что же? А я все-таки заставлю ее ревновать себя.

Из трех служанок одна только Эмма могла итти в разсчет и годиться для эксперимента. И я начал шутить с ней.

- Откуда ты это знаешь?

- От звезд.

- Было бы лучше, если бы ты знал это от кого нибудь на земле.

- Я это и знаю. И из первых рук.

- Ну, конечно, я намекаю на себя. Paratum cor meum.

Но Эмма была неприступна и не захотела разговаривать со мной, хотя я был поинтереснее Фалькенберга. Что же это? Неужто же мне не справиться даже с Эммой? И вот я стал гордым и молчаливым до крайности. Я держался вдали от всех, рисовал свою машину и делал маленькия модели. А когда Фалькенберг пел по вечерам, и барыня его слушала, я уходил в людскую к работникам и сидел там. В таком поведении было гораздо больше достоинства. Неудобно было только то, что Петр заболел и слег, и он не переносил стука топора или молотка; а потому я должен был выходить на двор каждый раз, когда мне нужно было что-нибудь колотить.

Иногда я утешал себя мыслью, что, быть может, барыня все-таки жалеет, что я исчез из кухни. Так мне казалось. Раз вечером, когда мы ужинали, она сказала мне:

- Я слышала от работников, что вы строите какую-то машину?

На это я ничего не сказал, я был удручен и предпочитал страдать молча. Участь всех изобретений одна и та же - терпеть гонения. Между тем я сгорал от желания открыться служанкам, у меня вертелось на языке признание, что я собственно сын благородных родителей, но что любовь увлекла меня на ложный путь; а теперь я ищу утешения в бутылке. Ну да, что же тут такого? Человек предполагает, а Бог располагает... Это еще, может быть, дойдет до барыни.

- Пожалуй, что и я начну теперь проводить вечера в людской, - сказал однажды Фалькенберг.

А я отлично понял, почему Фалькенберг тоже собирается перейти в людскую: его не просили больше так часто петь - почему?