Голод.
ЧАСТЬ II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Голод. ЧАСТЬ II. (старая орфография)

ЧАСТЬ II.

Неколько недель спустя, в один прекрасный вечер я опять очутился на улице.

Мне опять пришлось быть на одном из кладбищ, где я писал статью для газеты. Пока я был занят этим, пробило 10 часов, стемнело, ворота должны были закрыться. Я был голоден, очень голоден; 10 крон продержались очень недолгое время, а теперь вот уже 2--3 дня, как я ничего не ел, чувствовал себя совсем разслабленным, утомленным от писания карандашом.

В кармане у меня была половина перочинного ножика и связка ключей, но ни одного хеллера.

Когда ворота кладбища заперли, мне бы, собственно говоря, нужно было итти домой, но из инстинктивного страха перед моей комнатой, в которой так было пусто и темно и в которой мне приходилось жить, я отправился дальше, пошел наудачу, мимо Ратуши, вниз к морю до железнодорожного моста, где я сел на скамеечку.

В эту минуту у меня не было грустных мыслей, я забыл совсем о своей нужде и чувствовал себя успокоенным видом моря, мирно и красиво растилавшагося в полутемноте. По старой привычке я хотел наслаждаться чтением только что написанной вещи, казавшейся моему больному мозгу самым лучшим, что до сих пор было мною сделано. Я достал рукопись из кармана и поднес со близко к глазам, чтобы можно было разобрать, и начал перечитывать одну страницу за другой. Наконец, я устал и сложил листы. Повсюду кругом тишина, море казалось голубым перламутром, и маленькия птички безшумно пролетали мимо меня.

Там дальше стоит на посту полицейский, кроме него ни одной души, и вся гавань лежит погруженная в глубокую тишину.

Я еще раз перечитываю свои богатства. Половинка перочинного ножика, связка ключей, но ни одного хеллера. Вдруг я опять хватаюсь за карман и достаю свои бумаги. Это было совсем машинальное движение, безсознательный нервный толчек. Я вытащил белый, неисписанный листок и,-- Бог знает откуда мне пришла эта мысль, я сделал из него сверток и осторожно закрыл так, чтоб он казался чем-то наполненным, и далеко! отбросил его на мостовую. Ветер отнес егоеще дальше, потом он упал.

Голод опять заявил о себе. Я посмотрел на белый сверток, который, казалось, был заполнен блестящими серебряными монетами, и я начал внушать себе, что действительно в нем что-то есть. Я напрягал все свои силы, чтобы отгадать сумму: если я верно отгадаю, она будет моей! Я представлял себе на земле маленькия, хорошенькия монеты в 10 ер, а сверху жирные, десятикронные монеты - целый фунт денег! Я пристально смотрел на него широко раскрытыми глазами и уговаривал себя пойти и украсть.

В это время я слышу, что полицейский вдруг кашляет... И как мне могло притти в голову тоже закашлять? Я поднимаюсь на скамейке и кашляю, повторяю это три раза, чтобы он слышал.

Он натолкнется на бумажный сверток, когда придет сюда. Я радовался своей выходке, потирал руки и ругал полицейского на все корки.

Покажу я ему нос, собаке!

Несколько минут спустя подошел полицейский, он посмотрел по сторонам и звякал по мостовой своими подкованными каблуками. Он не спешит, у него еще вся ночь впереди. Он не видит свертка, пока не подходит к нему совсем близко. Тогда он замедляет шаг и начинает его разглядывать. У него такой белый и солидный вид, может-быть, в нем кругленькая сумма?.. Он поднимает его. Гм... легкий, очень легкий! Может-быть, какое-нибудь ценное перо, украшение для шляпы... И он осторожно открывает его своими толстыми пальцами и заглядывает в середину. Я хохотал, хохотал, упал на колени и хохотал, как сумасшедший. Но ни один звук не вырвался из моей глотки: мой смех был тихий, изнурительный и искренний, как слезы...

Что-то опять стучит на мостовой, полицейский переходит через мост. Я сидел со слезами на глазах и вдыхал воздух, совсем вне себя от этого лихорадочного веселья. Я начал громко разговаривать, рассказывал себе что-то о бумажной трубочке, подражал движениям несчастного полицейского, заглядывал в свою пустую руку и повторял, не переставая: "Он кашлянул, когда ее бросал! Он кашлянул, когда ее бросал!" К этим слезам я присоединил еще другия и вариировал происшествие на все лады и переделал фразу, наконец, так: "Он кашлянул раз - кхё-хе!"

Был уже поздний вечер, когда кончилось мое веселье. Потом на меня нашло какое-то мечтательное спокойствие, какая-то нега, которой я не противодействовал. Становилось все прохладнее, легкий ветерок взбудоражил перламутр моря; корабли, мачты которых резко обрисовывались на небе, казались черными, ощетинившимися морскими чудовищами.

Я не чувствовал больше страданий, голод сделал их тупыми; я ощущал приятную пустоту и легкости существования.

Я положил ноги на скамейку и облокотился. В этой позе всего полнее чувствовалось мною блаженство одиночества. На душе ни облачка, никакого неприятного чувства, насколько я могу вспомнить; нет ни желаний, ни потребности невозможного. Я лежал с открытыми глазами; в этом состоянии я был чужой сам себе - и был таким далеким от всего.

Ни звука, ни движения. Мягкая темнота скрывала от меня весь мир, и мною овладел покой,-- лишь пустой шопот темноты монотонно звучал у меня в ушах. А вот там эти темные чудовища, они подплывут ко мне, когда наступить ночь, и унесут меня далеко за море в чужия страны где нет ни одной человеческой души. И они отнесут меня во дворец принцессы Илаяли, где ждет меня невиданная роскошь. Она возседает в сияющей зале, где все из сплошного аметиста, на троне из желтых роз, и она махнет мне рукой, когда я войду, чтобы приветствовать ее, и скажет мне: "добро пожаловать", когда я подойду к ней ближе и стану на колени.

- Я сама и моя страна приветствуют тебя, рыцарь! Вот уже двадцать весен, как я жду тебя и зову в светлые звездные ночи; когда ты печалился, я плакала здесь, когда ты спал, я навевала тебе роскошные сны!.. - И красавица берет меня за руку, идет со мной и ведет меня через длинные залы, где толпы народа кричат ура; через ярко освещенные сады, где триста молодых девушек играют и резвятся. И вот мы во втором зале, где все из смарагда. Там светится солнце, в галлереях и залах раздается пение хоров, чарующий аромат несется мне навстречу. Я держу её руку в своей руке и чувствую, как что-то волшебное протекает в мою кровь; я обнимаю ее за талию, а она шепчет: "Не здесь, иди за мной дальше!" И мы входим в красную залу, где блещут рубины, и я падаю на землю. Я чувствую, как её руки обнимают меня, дыхание её касается моего лица, и она шепчет: "Добро пожаловать, возлюбленный мой. Целуй меня!.. целуй меня!.. Сильней... сильней..."

Меня разбудил полицейский. Я лежал на скамейке, безжалостно возвращенный к жизни, к страданиям.

Моим первым ощущением было удивление, что я нахожусь под открытым небом. Но вскоре это настроение уступило место желчному отчаянию; я чуть не плакал от боли, что я все еще живу. Когда я спал, шел дождик, мое платье было насквозь мокро, и я чувствовал ледяной холод во всех своих членах. Темнота усилилась, и я с трудом мог разглядеть черты городового.

- Ну-у! - сказал он. - Извольте-ка теперь встать.

Я тотчас же поднялся; если б он мне приказал моментально лечь обратно, я так же повиновался бы! Я чувствовал себя совсем забитым и безсильным; да к тому же в эту самую минуту голод опять начал давать себя чувствовать.

- Подождите! - крикнул мне вслед полицейский,-- ваша баранья голова забыла шляпу! Ну-у, теперь идите!

У меня было такое ощущение, как-будто я что-то забыл, и я пробормотал разсеянно: "Благодарю вас, покойной ночи!"

Я, шатаясь, побрел дальше.

Если бы у меня был хоть маленький кусочек хлеба. Маленький ломтик, от которого можно было бы откусить на ходу. И я представлял себе именно тот сорт хлеба, которого я бы поел так охотно. Я ужасно мучился голодом, я желал смерти, я сделался сантиментальным и плакал. Не было конца моим страданиям. Вдруг я остановился посреди улицы, ударил ногой и начал громко ругаться. Как назвал меня полицейский? Бараньей головой? Я покажу ему, что это значит - называть меня бараньей головой. С этими словами я повернул и побежал назад. Я весь кипел от злости.

Внизу на улице я споткнулся и упал; но это не смутило меня,-- я опять вскочил и побежал дальше.

Внизу, на железнодорожной площади, я почувствовал такую усталость, что был не в состоянии добежать до моста; и, кроме того, мой пыл немного охладел, благодаря бегу. На-конец я остановился, чтобы отдышаться. В конце-концов, разве не безразлично, что говорит какой-нибудь полицейский?

"Да, но я не могу же ему позволить! А впрочем,-- перебил я самого себя,-- он иначе и не умеет выражаться!" Это извинение удовлетворило меня; я два раза повторил: "он иначе не умеет", и повернул назад.

- Боже, и чего толико тебе не приходит в голову! - подумал я с досадой, - среди темной ночи бежать, как сумасшедший, по колени в грязи!

Голод безжалостно сосал меня и не давал покою.

Я начал глотать слюну, чтоб утолить голод, и мне казалось, что это помогает. Вот уже несколько недель, как мне приходилось очень туго с едой, и теперь дошло до того, что силы мои значительно уменьшились, и если мне и удавалось тем или другим способом достать 5 крон, этих денег хватало не настолько долго, чтобы я мог отдохнут от новой голодовки, делавшей меня совсем калекой. Хуже всего приходилось моей спине и плечам. Сверление в груди я мог на минутку задержать, если сильно кашлянуть или нагнуться вперед, когда идешь; но я не знал, как помочь спине и плечам. И отчего для меня никогда не наступит светлый день? Разве я не мог жить как другие, как антикварий Пашас, напр., или корабельный экспедитор Геннехен? Разве у меня не было богатырских плеч и двух рабочих рук? Разве я не искал место дворника на Меллергаде, чтобы зарабатывать себе, по крайней мере, хоть насущный хлеб?.. Разве я был ленив? Разве я не старался найти себе место и не читал объявлений и не писал статей для газет, не работал, не читал по целым дням и ночам, как сумасшедший? И разве я не жил как скряга и не питался молоком и хлебом, когда у меня бывали деньги, одним хлебом, когда у меня их бывало мало, и голодал, когда у меня их не было? Разве я жил в гостинице, разве у меня были целые амфилады комнат в первом этаже? Я жил на чердаке, в покинутой мастерской жестяника, откуда и Бог и люди были изгнаны, потому что туда попадает снег. Я ничего не понимал!

Все это я обдумывал, возвращаясь домой, но не было ни искры злобы, недоброжелательства или желчи в моих мыслях.

Я остановился перед какой-то торговлей красками и посмотрел в окно. Я попробовал разобрать надписи на некоторых склянках, но было черезчур темно.

Мне было досадно на эту новую неудачу, я сердился, почти злился, что не мог догадаться, что содержится в этих склянках, я стукнул в окно и пошел дальше. Вдали я увидел полицейского, я ускорил свой шаг, подошел близко к нему и сказал без всяких обиняков.

- Теперь десять часов.

- Нет, два, - возразил он удивленно.

Он задумался немного, посмотрел на мою фигуру, озадаченно посмотрел на меня и сказал совсем спокойно:

- Во всяком случае, вам время итти домой. Хотите, я вас провожу?

Эта любезность совсем обезоружила меня; я почувствовал, как слезы выступили у меня на глазах, и я поторопился сказал ему:

- Нет, благодарю вас,-- я просто немножко долго побыл в ресторане... большое спасибо!

Он сделал мне под козырек, когда я уходил. Его любезность тронула меня, и я заплакал, что у меня нет пяти крон, которые я мог бы ему дать. Я остановился и смотрел ему вслед, когда он медленно пошел по дороге. Я ударял себя в лоб и плакал тем сильнее, чем больше он от меня удалялся. Я бранил себя за нищету, выдумывал самые унизительные ругательства и честил себя безпощадно.

Таким образом, я дошел до самого дома. Дойдя до двери, я заметил, что потерял свои ключи.

"Да, разумеется,-- сказал и злобно,-- почему мне и не потерять ключей?" Я жил во дворе, где внизу была конюшня, а наверху бывшая жестяная мастерская; ворота на ноч закрывались, и никто, никто не мог мне их открыть,-- почему было мне не потерять ключа? Я промок как собака и немного проголодался, совсем немножко проголодался, а колени мои устали до смешного,-- почему было их и не потерять? Почему весь дом не передвинулся в поле, когда я подошел и хотел войти?.. Ожесточенный голодом и неудачей, я смеялся сам над собой.

Я слышал, как лошади стучали в конюшне, я мог видеть свое окно; но не мог открыть ворот и не мог войти. Усталый и разозленный, я решил вернуться на мост, чтобы разыскать ключи.

Дождь опят начал итти, и я чувствовал, как за мою шею забегала струйка за струйкой.

У Ратуши мне пришла счастливая мысль: я отыщу полицейского, чтоб мне открыли ворота. Я тотчас же обратился к полицейскому и стал настоятельно просить его пойти со мной и впустить меня, если он может.

Да, если он может, то да! Но он не мог! у него не было ключа. Полицейский ключ не здесь, он находится в части.

- Что теперь делать?

- Да пойти в какую-нибудь гостиницу и лечь спать.

- В гостиницу я не могу итти, у меня нет денег! Я покутил немного... в ресторане... понимаете...

Мы постояли некоторое время на ступенях ратуши. Он думал и обдумывал что-то я разсматривал меня с ног до головы. Дождь лил, как из ведра!..

- Пойдите в часть и скажите, что у вас нет приюта,-- сказал он.

Безприютный,-- это еще не приходило мне в голову. Да, чорт возьми, это была хорошая идея! И я поблагодарил городового за прекрасную мысль! Значит, мне просто нужно пойти и сказать, что я безприютный?

- Да, очень просто!..

- Танген, Андреас Танген.

Я не знал, зачем я лгал. Мои мысли как-то свободно блуждали и приносили мне всякия выдумки; это отдаленное имя пришло мне в голову в эту минуту, и я произнес его без всякого расчета, я лгал без всякой нужды.

- Занятие?

Гм... занятие! Какое же было, собственно говоря, мое занятие? Я хотел выдать себя сперва за жестяных дел мастера, но этого я не посмел. Я выдумал такое имя, которое не каждый мастер может иметь, и кроме того я носил очки. Мне вздумалось быть нахальным; я сделал шаг вперед и сказал твердо и торжественно:

- Журналист.

Дежурный как-то вздрогнул прежде, чем это записать, а я стал у шкафа важно, как статский советник. Он поверил мне сразу. Это было удивительное зрелище - безприютный журналист ночью в ратуше.

- В какой газете вы сотрудничаете, господин Танген?

- В Моргенблатте,-- сказал я.-- К сожалению, я покутил сегодня немножко.

- Ах, об этом не стоит говорить! - перебил он меня и прибавил, улыбаясь:-- Если молодежь кутит... это вполне понятно...

Он позвал городового и сказал, приподнявшись и вежливо кланяясь.

- Отведите господина в особое отделение, наверх. Покойной ночи!

Мороз пробежал по спине при мысли о моем нахальстве и я сжал кулаки, чтобы. не упасть духом.

Если бы я мог не впутать, по крайней мере, в это дело "Моргенблат". Я знал, что редактор Фриле будет скрежетать зубами, и когда ключ заскрипел в замке, этот звук напомнил мне это по аналогии.

- Газ горит всего десять минут,-- сказал мне полицейский через дверь.

- А зачем он тушится?

- Да, его тушат.

Я сел на постель и услышал, как повернули ключ второй раз в замке. Светлая камера имела довольно уютный вид. Я чувствовал себя как дома и все прислушивался к шуму дождя. Ничего лучшого и желать не нужно. Мое довольство росло; держа шляпу в руке и смотря на газовый огонек на стене, я сижу на краю постели, мне нужно вспомнить все отдельные моменты моего разговора с полицией.

Первое объяснение, и как я его провел? Журналист Танген и потом "Моргенблатг". Об этом не может быть и речи. Что? до двух часов я был на Штифсгардене и забыл дома ключ и бумажник с несколькими стами крон. Отведите господина в особое отделение...

Тут вдруг газ потух, так странно вдруг, неуменьшаясь и не исчезая постепенно; я сижу в глубочайшей темноте, я не могу видеть ни своей руки, ни белых стен вокруг себя, ровно ничего! Ничего другого не остается, как пойти и лечь спать. Я разделся.

Моя мысль не могла объять ее. Было безгранично темно, и это давило меня. Я закрыл глаза, начал вполголоса напевать, ворочался на нарах, чтоб развлечься, но безуспешно... Темнота поглотила все мои мысли и не оставляла меня ни на минуту в покое. Что, если я сам растаю в этой темноте, сольюсь с ней в одно? Я приподнимаюсь на постели и начинаю размахивать руками. Мое нервное состояние перешло всякия границы, и, как я ни боролся с этим, ничто непомогало. Я был жертвой своих диких фантазий, успокаивал сам себя, напевал колыбельные песни и напрягал все свои силы, чтобы снова обрести покой. Я пристально смотрел в темноту и, правда, я никогда еще в жизни не видал такой темноты.

Нет сомнения, что я имею дело с совершенно особенным видом темноты, с каким-то ужасным элементом, на который до сих пор никто не обратил внимания. Меня занимали самые комичные мысли, и все пугало меня. Маленькое оиверстие на стене заставляет меня задуматься, отверстие от гвоздя, маленькое пятно на стене. Я ощупываю его, дую и стараюсь отгадать его глубину.

Это не было какое-нибудь невинное отверстие, ни в каком случае; это было таинственное отверстие, которого я должен остерегаться. Овладеваемый мыслями об этом отверстии, я совсем вне себя от страха и любопытства... Мне пришлось, в конце-концов, встать с постели и отыскать половинку перочинного ножа, чтобы измерить глубину и убедиться, что она не достигает до соседней камеры.

Я снова улегся для того, чтобы заснуть, а на самом деле, чтобы бороться с мраком. Дождик перестал, и не было слышно ни одного звука. Некоторое время еще слышны были шаги на улице. И я не мог успокоиться до тех пор, пока не узнал по походке полицейского. Вдруг я щелкнул пальцами и разсмеялся.

Чорт возьми! Ха! Я изобрел новое слово. Я приподнимаюсь на постели и говорю: "Этого нет в языке, я сам его изобрел,-- Кубоа. По созвучию это похоже на слово!.. Клянусь Богом, человек, ты нашел слово... Кубоа-а... оно имеет большое грамматическое значение..."

С широко раскрытыми глазами, изумленный своим открытием, я сижу и смеюсь от радости, затем я начинаю шептать; но меня могут подслушать, лучше держать свое изобретение втайне.

Теперь я опять пришел в веселое настроение, вызванное голодом; я не чувствовал боли, я чувствовал себя пустым, и мои мысли были необузданны.

Я начинаю тихо советоваться сам с собой. С самыми странными скачками мысли я стараюсь исчерпать все значение моего слова. Оно не означает ни Тиволи, ни животное; это совершенно ясно. По зрелом обсуждении я нашел, что оно не может означать ни висячого замка, ни солнечного восхода. Впрочем, подыскать значение для такого слова - совсем нетрудно. Я подожду, и значение само придет в голову. А пока я могу еще поспать.

Я лежу на своей койке и смеюсь, но ничего не говорю. Проходит еще несколько минут, и я становлюсь нервным. Это новое слово не переставая, звучит, снова возвращается, овладевает всеми моими мыслями, и я становлюсь серьезным. Я вполне чувствовал, что оно не должно означать, но я еще не решил, что же оно должно означать. Это второстепенный вопрос! Говорю я себе громко, хватаюсь за руку и повторяю, что это второстепенный вопрос. Слово, слава Богу, найдено, а это самое главное. Но мысль бесконечно мучает меня и мешает мне заснуть. Ничто не казалось мне достаточно хорошим для этого необыкновенно редкого слова.

Наконец, я снова приподнимаюсь на постели, охватываю обеими руками голову и говорю: "Нет, это невозможно обозначать этим словом переселение или табачную фабрику! Если бы оно могло обозначать что-нибудь подобное, то я давно бы уж решился на это и взял бы на себя все последствия. Нет, собственно говоря, этому слову свойственно обозначать что-нибудь духовное, какое-нибудь чувство, состояние, разве я этого не понимаю? И я начинаю размышлять, чтобы найти что-нибудь духовное. Вдруг мне показалось, что будто кто-то говорит, вмешивается в мой разговор, и я возражаю, разсвирепев. Что вы желаете? Нет, на всем свете нет такого идиота. "Наплевать!" Ну нет, извини, за дурака ты меня считаешь что ли? "Гарус?" Ведь это просто смешно. Обязан я что ли согласиться, что Кубоа означает гарус? Я сам изобрел это слово и имею полное право придавать ему то значение, которое мне заблагоразсудится. Я еще сам не знаю, что оно значит.

Но тут мой мозг все больше и больше приходил в какое-то смущение. Наконец, я соскочил с постели, чтобы отыскать кран. Я не испытывал жажды, но моя голова горела в лихорадке; и я чувствовал инстинктивную потребность в воде. Выпив воды, я повернулся на свою постель и изо всех сил старался хоть насильно, но заснуть. Я закрыл глаза и заставил себя лежать спокойно.

Так я лежал в продолжение нескольких минут, не делая ни одного движения; я весь вспотел и чувствовал, как кровь толчками пробегала у меня по жилам. Нет, это неоценимо: он искал в трубочке денег! И он при этом раз кашлянул! Пошел ли он туда вниз? Он сидел на моей скамейке... Голубой перламутр... корабли...

Я раскрыл глаза. И как я мог держать их закрытыми, раз я не мог заснуть?.. Вокруг меня разстилается все та же темнота, все та же бездонная, черная вечность, которую тщетно пытаются охватить мои мысли. С чем бы ее сравнить? Я делал отчаянные попытки, чтоб найти слово такое жуткое, черное, чтобы оно чернило мой рот, когда я его произношу. Боже мой, как темно! И мне снова пришлось думать о гавани и о корабле, об этих черных чудовищах, игравших там и ждавших меня. Они хотят притянуть меня к себе и удержать и увезти меня чрез страны и моря, в темное государство, которого еще не видел ни один человек. Мне кажется, что я на борте корабля и чувствую, как погружаюсь в воду. Я ношусь в облаках и все погружаюсь... Раздается хриплый крик ужаса, и я крепко цепляюсь за свою постель; я совершил опасное путешествие, я носился по воздуху, как лоскуток материи. Как легко я себя почувствовал, когда ударился рукой о жесткую койку. "Вот такова смерть,-- говорил я себе,-- вот теперь ты умрешь". Я лежал некоторое время и думал, что теперь я приподнимаюсь на своей постели и спрашиваю строго: "Кто говорит, что я должен умереть? Раз я нашел слово, я имею полное право сам определить, что оно должно означать"...

Я сознаю, что я фантазирую, я прекрасно сознаю все. что говорю. Мое безумие было бредом; не сошел ли я с ума? Охваченный ужасом, я теряю сознание. И вдруг у меня мелькнула мысль, не сошел ли я на самом деле с ума. В ужасе, я соскакиваю с постели. Я иду, качаясь, к двери, которую стараюсь открыть, несколько раз бросаюсь на нее, чтоб выломать, ударяюсь головой о стену, громко стонаю, кусаю себе пальцы, плачу и проклинаю...

Все было тихо. Стены отбрасывали мой собственный голос. Я упал на землю, не в силах дольше метаться по моей камере. Вдруг я увидел высоко наверху, как-раз перед моим взглядом, серый квадрат в стене, белесоватый отблеск, намек на дневной свет. Я чувствовал, что это был дневной свет, чувствовал каждым фибром своего существа. Ах; как я облегченно вздохнул! Я бросился плашмя на землю и плакал от радости, что вижу это милосердное сиянье, рыдал от благодарности, бросал окну воздушные поцелуи и вел себя, как безумный. И в эту минуту я вполне сознавал, что делал. Мрачность духа моментально исчезла, боль и отчаяние прекратились, у меня не было желаний. Я поднялся с полу, сложил руки и терпеливо ждал наступления дня.

"Что это была за ночь! И никто не слышал производимого мною шума", подумал я удивленно.

Впрочем, я находился в особом отделении, высоко над всеми арестантами. Меня считали безприютным статским советником, если можно так выразиться. В очень хорошем настроении духа, направив взгляд на становящуюся все светлее и светлее щель в стене, я забавлялся тем, что разыгрывал из себя статского советника, называл себя фон-Тангеном и держал речь в министерском духе. Моя фантазия не изсякла, но я стал уже более спокойным. Если бы я не был так небрежен и не забыл бы дома своего бумажника! Могу ли я иметь честь помочь господину советнику лечь в постель? И совсем серьезно, со всевозможными церемониями, я подошел к койке и лег.

Теперь было так светло, что я мог узнать контуры своей камеры, и вскоре я мог уже различать тяжелые засовы двери. Это развлекало меня. Однообразная, возбуждающая, непроницаемая тьма, мешавшая мне видеть самого себя, разсеивалась; кровь успокоилась, и вскоре я почувствовал, что у меня смыкались веки.

Меня разбудил стук в дверь. Я поспешно спрыгнул с постели и быстро оделся, моя одежда была еще сырой со вчерашняго дня.

"дежурному",-- сказал сторож.

"Значит, нужно пройти еще через всякия формальности", подумал я со страхом.

Я вошел в большую комнату, где сидело 30 или 40 человек, все люди безприютные. Всех их вызывали по-одиночке, по списку, и каждый получал карточку для дарового обеда. Дежурный все время повторял стоявшему около него сторожу:

- Получил он карточку? Да, не забудьте раздать им карточки. Судя по их виду, они очень нуждаются в обеде.

Я стоял, смотрел на карточки и очень желал получить одну из них.

- Андреас Танген, журналист.

Я выступил и поклонился.

- Каким образом, любезный, вы сюда попали?

Я повторил свое прежнее показание, представил ему вчерашнюю историю в лучшем свете, лгал с большой откровенностью.

- Я немного покутил, к сожалению... в ресторане... ключ от квартиры забыл...

- Да,-- сказал он и разсмеялся,-- вот какие бывают дела! Хорошо ли вы спали?

- Как статский советник, сказал я,-- как статский советник.

- Очень приятно.-- сказал он и встал.-- До свидания!

И я вышел.

Карточку! И мне карточку! Вот уже трое долгих суток я ничего не ел. Хлеба! Но никто не предложил мне карточки, а у меня не хватало мужества попросить. Это вызвало бы подозрение. С гордо поднятой головой, походкой миллионера я вышел из ратуши.

Солнце уже пригревало, было десять часов, и все было в движении на Юнгсторвете. Куда теперь? Я ударяю себя по карману и ощупываю свою рукопись. Как только будет 11 часов, я постараюсь поймать редактора. Я стою некоторое время на балюстраде и наблюдаю жизнь, кипящую вокруг меня. Голод опять дает себя чувствовать, он сверлит в груди, бьется и наносит маленькие, легкие уколы, причиняющие мне боль. Неужели же у меня нет ни одного знакомого, ни одного друга, к кому бы я мог обратиться. Я начинаю искать человека, могущого мне дать 10 ёр, но я не нахожу его. Был такой прелестный день; так много солнца и света вокруг меня; небо разливалось над горами нежным голубым морем...

Незаметно я очутился на дороге к себе домой.

Голоден я был ужасно; я поднял на улице стружку, стал ее жевать, и это помогло. И как я не подумал об этом раньше!

Ворота были открыты; конюх, как всегда, пожелал мне доброго утра.

- Прекрасная погода,-- сказал он.

Он стоял и что-то, видно, хотел мне сказать.

- Прекрасная погода, да, господин, мне сегодня нужно платить хозяйке, не могли бы вы одолжить мне 5 крон? На несколько лишь дней. Вы уже раз были так любезны по отношению ко мне.

- Нет, этого я никак не могу, Иенс Олаф, сказал я.-- Теперь нет. Может-быть позже, сегодня, может-быть, после обеда. С этими словами я поднялся, шатаясь, по лестнице к себе в комнату.

Здесь я бросился на постель и захохотал. Какое счастье, что он меня предупредил! Моя честь была спасена. Пять крон, Бог с тобой, человек! Ты с таким же успехом мог попросить у меня пять акций пароходного общества или поместье за городом.

И эта мысль о пяти кронах заставляла меня все громче и громче смеяться. Ну, разве я не молодчина? Что? Пять крон! Отчего же? С удовольствием. Мое веселье усиливалось, и я вполне отдался ему. Чорт возьми, как здесь пахнет: едой. Настоящий кухонный запах, фу! Я распахнул окно, чтобы удалить этот противный запах. "Кельнер! Полпорции бифштекса". И обращаясь к столу, этому противному столу, который приходилось подпирать коленями, когда я писал, низко поклонился и спросил: "Прикажете стакан вина? нет? Мое имя Танген, статский советник Танген. К сожалению, немного прокутился... Ключ от двери"...

И мои несвязные мысли опять закружились. Я знал, что говорю чепуху, но я не говорил ни одного слова, которого я бы не понимал или не слышал. Я говорил себе: "Теперь ты опят говоришь безсвязно". И тем не менее, я не могу этого изменить,-- будто я бодрствую, но говорю, как во сне. Моей голове было легко, не было ни боли, ни тяжести, и мысль моя была совсем ясна. Я будто плыл куда-то, даже не пытаясь сопротивляться.

Войдите! Да, войдите! Какой у вас вид, вы вся из рубинов, Илаяли, Илаяли! Красный шелковый диван! Как тяжело она дышет! Целуй меня, мой возлюбленный, крепче, крепче! Твои руки, что белый алебастр, твои губы светятся как... Кельнер, я заказал бифштекс...

Солнце светило в мое окно, было слышно, как лошади внизу жевали овес, я сидел и сосал свою стружку в веселом и бодром настроении, как ребенок. Вдруг я ощупал свою рукопись; я ни разу мысленно не вспомнил о ней, но инстинкт подсказывал мне, что она существует, и я достал ее.

Она отсырела; я развернул ее и положил на солнце. Затем я начал ходить взад и вперед по комнате. Какой гнетущий вид вокруг! На полу маленькие кусочки жести, но ни одного стула, на который можно было бы сесть, ни одного гвоздя на голых стенах; все было отправлено в погребок "дяденьке". На столе лежало несколько листов бумаги, покрытых толстым слоем пыли,-- вот все, что мне принадлежало, а старое зеленое одеяло на постели было занято у Ганса Паули несколько месяцев тому назад... Ганс Паули! Я прищелкнул пальцами. Ганс Паули Петерсен должен мне помочь. Это было очень скверно, что я до сих пор к нему не обратился. Я быстро надеваю шляпу, собираю свою рукопись, сую ее в карман и сбегаю по лестнице.

- Послушайте, Иенс Олаф,-- крикнул я в конюшню,-- я уверен, что смогу помочь тебе сегодня после обеда!

Дойдя до ратуши, я вижу, что уже двенадцатый час, и я решаю итти тотчас же в редакцию. Перед дверью бюро я останавливаюсь, чтобы посмотреть, лежат ли мои бумаги в порядке по номерам страниц; я заботливо разгладил их, сунул их опять в карман, постучал. Слышно было, как мое сердце билось, когда я вошел.

Человек с ножницами сидит на обычном своем месте. Я со страхом спрашиваю редактора. Никакого ответа, человек сидит и вырезывает заметки из провинциальных газет.

Я повторяю свой вопрос и подхожу ближе.

- Редактора еще нет,-- сказал он, наконец, не взглянув даже на меня.

- Когда он приходит?

- Это очень неопределенно, очень неопределенно.

- А как долго открыто бюро?

На это я не получил никакого ответа и должен был уйти. Все это время человек ни разу не взглянул на меня; он услышал мой голос и по нем узнал меня. "Ты здесь на таком плохом счету, что не считают даже нужным отвечать тебе", подумал я. Делается ли это по приказанию редактора? Во всяком случае, с тех пор, как он принял мой фельетон за 10 крон, я закидывал его своими работами, обивал его порог своими непригодными произведениями, которые он прочитывал и возвращал мне обратно. Он, может-быть, хотел всему этому положить конец, оградить себя мерами предосторожности. Я пошел по дороге к Хомандсбин.

Ганс Паули Петерсен был студент из крестьян, живший во дворе на чердаке, в пятом этаже: следовательно, Ганс Паули Петерсен был бедный человек; но, если у него есть лишняя крона, он ее отдаст, это также верно, как-будто она у меня уже в кармане. В продолжение всей дороги я радовался этой кроме - так я был уверен. Когда я подошел к двери, она оказалась закрытой. Мне пришлось позвонить.

- Студент, Петерсен,-- повторила горничная,-- это тот, который жил на чердаке? Он переехал, но куда, она не знает; а письма он просил переслать Герменсену на Тольдбюдгаде, и она назвала номер.

Полный надежды и веры, я спускаюсь по всей Тольдбюдгаде, чтобы справиться об адресе Ганса Паули. Это был последний исход, и мне нужно за него ухватиться. Дорогой я проходил мимо одной новой постройки, перед которой стояли 2 столяра и строгали. Я порылся в куче, достал две блестящия стружки, одну сунул в рот, а другую в карман, затем я продолжал свой путь. Я стонал от голода. В одной булочной я увидел удивительно большой хлеб за 10 ёр, самый большой хлеб, который вообще можно иметь за эту цену.

- Я пришел справиться об адресе студента Петерсена.

Анкер Годе, No 10, чердак. Собираюсь ли я туда отправиться? Но не буду ли я тогда таким добрым и не захвачу ли я с собой несколько писем, пришедших на его имя?

Я иду опять обратно в город по тому самому пути, по которому я пришел, прохожу мимо столяров, сидевших теперь со своими жестяными горшками между колен и евших свой вкусный полуденный завтрак; прохожу мимо булочной, где десятиёрочный хлеб все еще лежит на своем месте, и достигаю, наконец, полумертвый от усталости, Анкер Гаде. Дверь была открыта, и я поднялся по многочисленным утомительным ступеням наверх, на чердак. Я достал письма из кармана, чтобы сразу привести Ганса Паули в хорошее расположение духа, как только я к нему войду.

Он не откажет мне в услуге, когда я изложу ему все свои обстоятельства; нет, наверно нет - у него такая благородная душа...

На двери я нашел его карточку: "Г. П. Петерсен, студент теологии, уехал домой".

Я сел, сел на холодный пол, задыхаясь, усталый и разбитый. Несколько раз я повторял машинально: "Уехал домой, уехал домой!" затем я замолчал. Нет ни слез, ни чувства, ни мысли. С широко раскрытыми глазами я сидел и пристально смотрел на письма, не будучи в состоянии что-либо предпринять. Так прошло минут десять, двадцать, а может-быть больше; я все сидел на том же самом месте и не шевелился. Это мрачное раздумье походило на сон. Я услышал шаги на лестнице; я встал и сказал:

- Я ищу студента Петерсена; вот два письма для него.

- Он уехал домой,-- отвечает женщина.-- Но после праздников он вернется; если хотите, я могу взять его письма.

- Да, благодарю вас, мне это очень приятно, он найдет их, как только вернется. В них, может-быть, есть что-нибудь серьезное. Прощайте,

Спустившись вниз, я сказал громко посреди улицы, сжав кулаки: "Я хочу тебе кое-что сказать, мой Господь, ведь Ты всемогущ".-- Я бешено опускаюсь на колени и кричу, стиснув зубы к небу, наверх:-- "Чорт меня побери, ведь Ты всемогущ!"

Я сделал несколько шагов и опять остановился. Вдруг я меняю походку, складываю руки, склоняю голову на бок и спрашиваю сладким, благочестивым голосом:

- А призывал ли ты его на помощь, дитя мое?

Это звучало фальшиво.

- С большой буквы! С большой! Призывал ли ты на помощь Его, дитя мое?-- Я опускаю голову и отвечаю плаксивым голосом: нет!

И это - тоже звучало фальшиво.

Ты дурак, ты не умеешь даже лицемерить. Ты должен сказать: "Да, я призывал Господа Бога!" И ты должен подобрать к своим словам самую жалобную мелодию, которую ты когда-либо слышал. Вот что - ну, еще раз! Да, это уже было лучше! Но ты должен вздыхать, вздыхать как волынщик. Вот так! хорошо!

Я жевал не переставая свою стружку и быстро шел по улице. Я не успел очнуться, как я уже был внизу на железнодорожной площади. Часы на башне показывали половину второго. Я постоял некоторое время и подумал. Холодный пот выступил у меня на лбу и скатывался мне в глаза.-- Пойдем со мною в гавань, сказал я сам себе. Разумеется, если у тебя есть время. Я поклонился сам себе и пошел вниз к гавани.

Там стояли корабли, море колыхалось в солнечном сиянии. Везде оживленное движение, резкие пароходные свистки, носильщики с ящиками на плечах, подбадривающее пение нагрузчиков на паромы. Торговка пирожками сидит недалеко от меня и клюет своим коричневым носом над товаром, весь столик соблазнительно завален всякими лакомствами; я невольно отворачиваюсь от этого зрелища. Запах еды разносится но всей набережной. Фу! Окно настежь; я обращаюсь к господину, сидящему рядом со мной, и указываю ему все неудобства с этими торговками... Нет? Но, ведь, согласитесь, что... Но в этом мой сосед увидел наглость и не дал мне даже договорить до конца, он поднялся и пошел. Я тоже встал и пошел за ним, твердо решив доказать человеку его заблуждение.

- Даже с точки зрения санитарного вопроса,-- сказал я и ударил его по плечу.

- Извините меня, но я не здешний и ничего не смыслю в санитарном вопросе,-- сказал он, пристально посмотрев на меня.

Это совсем меняет дело, если он не здешний... Может быть я могу чем-нибудь ему служить? Быть проводником? Нет? Это доставит мне удовольствие, а ему ничего не будет стоить.

Но человек во что бы то ни стало хотел отделаться от меня и быстро добежал через улицу на другую сторону.

Я опять вернулся к своей скамейке и сел. У меня было так неспокойно на душе, а шарманка, игравшая там наверху, еще больше безпокоила меня. Жесткая металлическая музыка, кусочек Вебера; маленькая девочка подпевала. Флейтообразный, страдальческий звук шарманки пронизывает, мои нервы начинают дрожать, как-будто музыка в них отзывается. Минуту спустя, я начинаю насвистывать и напевать. И что только не приходит в голову, когда голоден. Я чувствую, как эти звуки овладевают мною, как я таю в этих звуках и у меня такое чувство, будто я несусь туда, высоко за горы, туда, в светящияся сферы.

- Одну ёру,-- говорит моя маленькая девочка, певшая с шарманкой, и протягивает оловянную тарелку,-- одну лишь ёру!

- Да,-- говорю я как-то неуверенно, вскакиваю и начинаю рыться в карманах. Но девочка думает, что я хочу над ней подшутить и удаляется, не говоря ни слова. Это немое терпение было уже слишком мучительно для меня, лучше бы она меня ругала; боль овладела мной и я окликнул ее.-- У меня нет ни одного хеллера,-- сказал я,-- но я тебя не забуду, может-быть, даже завтра. Как тебя зовут? А! Красивое имя, я его не забуду. Итак, значит, до завтра.

Но я понял, что она мне не верит, хотя она не сказала ни слова; и я плакал от отчаяния, что эта уличная девочка не хотела мне верить. Я еще раз окликнул ее; я быстро разстегнул свой пиджак и хотел отдать ей свой жилет.

- Подойди же, я тебе ничего не сделаю.-- Но оказалось, что у меня нет жилета.

Как мог я его искать! Вот уже несколько недель прошло с тех пор, как он был у меня. Пораженная девочка не хотела дольше ждать и быстро убежала. И я должен был отпустить ее. Люди столпились вокруг меня и громко смеялись; сквозь них протиснулся полицейский, пожелал узнать, что случилось.

- Ничего,-- говорю я,-- ровно ничего! Я хотел только отдать маленькой девочке свой жилет... Для её отца... Над этим нечего смеяться, я бы мог пойти домой и надеть другой.

- Не устраивайте зрелища на улице!-- сказал полицейский,-- марш! - и он толкает меня вперед.-- Это ваши бумаги?-- крикнул он мне вслед.

Да, чорт возьми, это ведь моя газетная статья! Как мог я быть таким неосторожным!

Я беру свою рукопись, удостоверяюсь, что все в порядке, и иду прямо в редакцию; на городской башне было теперь 4 часа.

Бюро было закрыто. Я спускаюсь, боязливо, как вор, по лестнице и стою у двери, совершенно безпомощный. Что теперь делать? Я облокачиваюсь о стену, пристально смотрю на камни и размышляю. У моих ног лежит булавка; я нагибаюсь и поднимаю ее. Что, если я отрежу пуговицы от пиджака? Что бы я мог за них получит? Может-быть, это не принесло бы мне никакой пользы. Что такое пуговицы? Однако я взял их, осмотрел со всех сторон и нашел их совсем хорошими, новыми. Это была хорошая мысль; я их отрежу своим перочинным ножом и отнесу в погребок "дяденьки"... Надежда заложить пуговицы оживила меня, и я начал отпарывать одну пуговицу за другой, при чем я вел следующий разговор сам с собой:

"Да, видите ли, ему приходится немного трудно, это временное затруднительное положение... Вы говорите, оне ношены? Не болтайте вздор!

я не могу получить за них и 10 ёр? Но, Боже мой, кто же говорит, что вы должны? Вы можете заткнуть свой рот и оставить меня в покое... Да, да, да, позовите полицию! Я подожду здесь, пока вы позовете полицейского. Я ничего у вас не украду... Ну, до свидания, до свидания! Мое имя Танген; я немножко покутил..."

Кто-то спускается по лестнице; я тотчас же вернулся к действительности; узнаю человека с ножницами и сую пуговицы в карман. Он проходит мимо, не отвечая даже на мой поклон, очень заботливо разглядывая свои ногти. Я задерживаю его и спрашиваю о редакторе.

- Его нет.

- Вы лжете! - сказал я; и с нахальством, удивившим меня самого, я продолжаю:-- я должен с ним поговорить о неотложном деле. Некоторые сообщения из Штифтсгардена.

- Но разве вы не можете мне этого сказать?

- Вам?-- возразил я и осмотрел его с ног до головы.

Это помогло. Он тотчас пошел со мной назад и открыл мне дверь. Сердце у меня сжималось. Я стиснул зубы, чтобы приободриться, постучал и пошел в бюро редактора.

- Здравствуйте! А, это вы,-- сказал он любезно,-- пожалуйста, садитесь!

Мне было бы легче, если б он указал мне на дверь; слезы готовы были навернуться на глаза, и я отвечал.

- Пожалуйста, извините меня...

- Садитесь,-- повторил он.

Я сел и объявил, что у меня опять есть статья для него и мне ужасно хотелось бы, чтобы она попала в газету. Я очень много работал над ней, она стояла мне большого напряжения сил.

- Я ее прочту,-- сказал он и взял ее.-- Вы, вероятно, прикладываете старание ко всему тому, что пишете, но вы черезчур резки. Если бы вы были более разсудительны! Черезчур лихорадочны! Но я прочту вашу статью! - и с этими словами он повернулся к своему столу.

Я продолжал сидеть. Мог ли я попросить у него крону? Объяснить ему, почему я пишу так лихорадочно? Он, наверно, мне поможет.-- это были для него не впервые.

Я поднялся. Гм... Но, когда я последний раз был у него, он жаловался на недостаток денег, даже куда-то посылал кассира за моим гонораром. Может-быть и теперь дело так обстоит. Нет, не нужно этого делать. Разве я не видел, что он в самом разгаре работы?

- Что прикажете?-- спросил он.

-- Ничего,-- ответил я, стараясь говорить спокойнее.-- Когда я могу наведаться?

-- Ах, когда вы будете проходить мимо,-- отвечал он.-- Так, через несколько дней.

Я не мог произнести своей просьбы; любезность этого человека совсем очаровала меня, и я хотел показать, что умею ценить людей. Лучше погибнуть с голоду. С этим я вышел.

я не делал этого раньше? "Постыдись,-- сказал я громко.-- Неужели ты мог подумать о том, чтоб попросить у этого человека крону и этим привести его в затруднительное положение". И я даже стал читать себе нотацию по поводу моей подлости, которую я хотел совершить. "Это Бог знает, что такое! - сказал я.-- Обивать человеку пороги и чуть не царапать ему глаза, только из-за того, что тебе нужна крона, несчастная собака! Марш! Скорей, скорей, ты, негодяй! Я тебя проучу!"

Чтобы наказать себя, я начал бегать по улицам, подгоняя себя ругательствами, и кричал на себя свирепо, когда мне хотелось отдохнуть. Между тем я зашел очень далеко на Билестреде. Когда я, наконец, остановился, готовый заплакать от злости, что я не мог бежать дальше. я задрожал всем телом и опустился на чье-то крыльцо. "Нет, ты стой", сказал я. И, чтобы хорошенько себя промучить, я опять встал и заставил себя постоят, затем я начал глумиться сам над собой, над собственной своей испорченностью. Наконец, по истечении нескольких минут, я дал себе разрешение сесть, но и тогда я выбрал самое неудобное место на крыльце.

Боже мой, как хорошо отдохнуть немного! Я отер пот со лба и глубоко вздохнул. Как я бежал! Но я не жалел об этом, это было заслужено. И как я мог только подумать о том, чтобы допросить крону? Вот теперь и последствия. Я начал кротко вспоминать, как бы поступила моя мать. Я расчувствовался, уставший и обезсиленный, и начал плакать. Тихия искренния слезы, искреннее рыдание без слез.

С четверть часа или даже больше я просидел на том же самом месте. Люди приходили, уходили, но никто не мешал мне.

Повсюду играли маленькия дети; по ту сторону улицы на дереве пела птичка.

Ко мне подошел городовой.

- Зачем вы здесь сидите?-- спрашивает он.

- Зачем я здесь сижу? Удовольствия ради.

- Вот уже с полчаса, как я слежу за вами,-- сказал он.-- Вы здесь сидите целые полчаса.

Приблизительно. Что вы от меня хотите?

Я встал и с досадой пошел дальше.

Придя на площадь, я остановился и посмотрел на улицу. "Сижу удовольствия ради". Разве это был ответ? Ты должен бы сказать: от усталости - и притом жалостливым голосом. У тебя овечья голова, ты никогда не научишься льстить, и притом ты должен был бы закашлять, как больная лошадь".

Дойдя до пожарной сторожки, я остановился. Новая мысль. Я щелкнул пальцами, громко расхохотался, чем привел всех прохожих в удивление и сказал: "Нет, теперь ты пойдешь к пастору Левиону. Это ты непременно должен сделать. Да ну, хоть опыта ради. Тебе нечего терять при этом".

Сегодня такая прелестная погода.

Я вошел в книжный магазин Наши, отыскал адрес пастора Левиона в адресном календаре и отправился дальше. "Теперь удается,-- сказал я.-- Теперь без глупых выходок! Ты говоришь, совесть? Без глупостей; ты черезчур беден, чтобы думать о совести". Ты совсем изголодался, приходишь с важным обстоятельством, делом первой необходимости. Но ты, должен склонить голову на бок и говорить нараспев. Ты этого не хочешь, нет? Тогда я ни одного шага не сделаю, знай это. Итак, ты находишься в состоянии борьбы, борешься с силами мрака и тьмы, с чудовищами сомнения и чадами преисподней, алчешь вина и млека небесного. Вот ты стоишь, и нет масла в твоем светильнике. Но ты ведь веришь в милость Божию, ты не потерял веру! Ты должен скрестить руки и иметь такой вид, как-будто ты веришь в милосердие. Что касается твоего мамона, то ты ненавидишь его во всяком образе, хотя тебе и были бы желательны и необходимы несколько крон на молитвенник и поминальник за пару крон"... Я стоял перед дверью пастора и читал: "Бюро открыто от 12--4".

Теперь без всяких глупостей,-- сказал я;-- теперь нужно быть серьезным! Вот так, голову вниз - еще немножко... Затем я дернул за ручку звонка.

- Мне хотелось бы поговорить с господином пастором! - сказал я горничной; но я никак не мог прибавить к этому имени Божьяго.

- Он вышел,-- отвечала она.

- Вышел?! Вышел!

Это разбило все мои планы, уничтожило все то, что я собирался сказать. И к чему тогда был этот бесконечный путь?

-- Нет, ни в каком случае! - возразил я.-- Ни в каком случае! Просто погода такая прекрасная, и я зашел, чтобы навестить г. пастора.

Мы стояли друг против друга. Я охотно ударил бы себя в грудь, чтобы она обратила внимание на мою булавку, скалывавшую мой пиджак; глазами я умолял ее посмотреть, зачем я пришел, но бедняжка ничего не понимала.

- Прекрасная погода, да, да... А госпожи пасторши тоже нет дома?

Нет, она дома, но у нея мигрень, она лежит на софе и не может шевельнуться... Может-быть, я хочу оставить записку?

- Нет, я иногда делаю такия прогулки, движения ради. Это так полезно после еды.

Я повернул назад. К чему дольше еще болтать? Кроме того у меня кружилась голова. Меня стал разбирать смех.

"Бюро открыто от 12--4"; я постучал часом позже - время благодати миновало.

На Сторторфе я сел на скамейку у церкви. Боже мой, как все мрачно было для меня! Я не плакал, я черезчур устал; до крайности изнуренный, я сидел, ничего не предпринимая, не шевелясь; я совсем изголодался. Грудь горела, боль в желудке была невыносима. Жевание стружки уже более не помогало; мои челюсти устали от безплодной работы, и я предоставил им покой. Кроме того, кусочек коричневой апельсинной корки, которую я поднял на улице и начал сосать, вызвал тошноту, я был болен; жилы на руках вздулись и посинели.

И чего еще мне ждать?

Я пробегал весь день, чтобы отыскать крону, чтобы продлить жизнь на какой-нибудь час. Разве, в сущности говоря, не все равно, случится ли неизбежное днем раньше или днем позже? Если бы я вел себя, как порядочный человек, я уже давно бы отправился домой, лег бы и предоставил все судьбе. Мои мысли в эту минуту были совсем ясны. Теперь я хотел бы умереть, теперь осень, и все погружается в сон. Я испробовал все средства, исчерпал всевозможные источники. Я начал углубляться в эти мысли и каждый раз, как у меня являлась надежда на возможность спасения, я шептал как-то разсеянно: "Ты глупец, ты ведь уже начал умирать!" Но ведь мне нужно написать еще несколько писем, все приготовить, самому быть наготове: мне нужно умыться и скромно убрать свою постель.

Голову я положу на белый лист бумаги,-- самое чистое, что у меня вообще есть, а зеленое одеяло я мог бы...

Зеленое одеяло! Вдруг я очнулся, кровь бросилась мне в голову и началось сильное сердцебиение. Я встал со скамейки и иду дальше. Жизнь снова закипела во всех моих фибрах, и я безпрестанно повторяю: "Зеленое одеяло! Зеленое одеяло!" Я иду все скорее, как-будто нужно кого-нибудь догнать, и, несколько минут спустя, я уже дома в своей жестяной мастерской.

Не останавливаясь и не колеблясь в своем решении, я подхожу к постели и сворачиваю одеяло Ганса Паули. Это еще спасет меня! Глупый голос, ворчавший когда-то на этот первый безчестный поступок, первое пятно на моей совести,-- давно уже умолк. Я не добродетельный идиот и не святой. Слава Богу, у меня осталось еще немного разсудка.

Я взял одеяло под-мышку и направился к Штенерсгаде No 5.

Здесь я постучал и вошел в первый раз в большую, незнакомую мне залу; звонок у двери зазвонил самым отчаянным образом над моей головой. Из соседней комнаты выходит человек с полным ртом и жует; он подходит; к дрилавку

- Пожалуйста, дайте мне полкроны за мои очки!-- говорю я.-- Через несколько дней я непременно их выкуплю!

- Что? Но ведь это стальные очки!

- Да.

- За них я ничего не могу дать.

- Нет, вы этого не можете! Собственно говоря, это была шутка с моей стороны. Вот здесь у меня одеяло, которому я не могу найти настоящого применения, и я подумал, что, может-быть, вы можете освободить меня от него.

- Нет, извините-с, я не могу его взять!

- Я хотел вам сперва показать обратную сторону,-- сказал я,-- другая сторона гораздо лучше.

- Да, да, но это ничего не поможет, я не хочу его, и вам ни один человек не даст и 10 ёр за него.

- Это действительно правда, многого оно не стоит, но я думал, что оно вместе с каким-нибудь другим старым одеялом может пойти на аукцион.

- Очень возможно, но вам это не принесет никакой пользы.

- 25 ёр?-- спросил я.

- Нет, я не хочу его, понимаете, я не хочу даже иметь его в доме.

Я взял опять свое одеяло под-мышку и направился домой.

Я сделал так, как-будто ничего не случилось, постлал его на постель, разгладил его по своему обыкновению и старался уничтожить всякий след своего проступка.

В момент, когда я решился на мошенничество, моя голова очевидно была не в порядке, и, чем дольше я думал о своем покушении, тем ужасней оно мне казалось.

Мною овладел припадок слабости, больше ничего. Как только я попал в эти сети, так сейчас же почувствовал, что к добру все это не приведет, и потому затеял историю с очками.

Я радовался тому, что мне не удалось довести до конца преступление, которое омрачило бы последние дни моей жизни.

Снова пошел я шататься по улицам, снова сел на скамью у церкви Спасителя и опустил голову на грудь в полном изнеможении от последних волнений, больной и умирающий с голоду. Так проходило время.

Этот последний час я хотел провести на воздухе; здесь было светлее, чем дома: кроме того, мне казалось, что на свежем воздухе страдания не так сильны. Домой я всегда успею притти.

Я поднял маленький камешек, обтер его рукавом и положил в рот, чтобы только что-нибудь жевать; но я сидел не шевелясь, не поворачивая даже глаз. Люди приходили и уходили, шум экипажей, топот лошадей, людские голоса раздавались в воздухе.

- Однако, не попытать ли заложить пуговицы? Я очень болен, мне надо итти домой, а "дядюшка" как-раз по дороге.

Наконец я поднялся и потащился, еле волоча ноги, по улицам. Голова моя горела как в лихорадке, и я торопился по мере сил.

Мне снова приходилось итти мимо пекарни, где был выставлен хлеб.

- Нет, мы здесь не остановимся,-- сказал я себе с напускной важностью. А что, если я войду и попрошу кусок хлеба? Мимолетная, молниеносная мысль! Нет! - прошептал я и покачал головой. Я пошел дальше.

- Что с тобой, старик? Болен? И что у тебя за рожа! - с этими словами девушка быстро убежала.

Я остановился. Вероятно, я очень отощал и глаза вылезают из орбит. Какой у меня должен быть вид! Быть живым и походить на мертвеца, вот какую штуку сыграл со мной голод. И в последний раз во мне вспыхнуло бешенство и пробежало по всему телу. И что у тебя за рожа! А у меня голова на плечах, подобной которой надо еще поискать, и кулаки, да простит мне Господь, которыми я мог бы истолочь в порошок любого носильщика. И при всем этом я должен умирать с голоду в Христиании. Был ли в этом какой-нибудь смысл?

День и ночь я работал как вол, глаза свои проглядел на книгах, изнурил голодом свой разсудок - и для какого чорта! Даже уличные девчонки смеются надо мной. Но теперь довольно! - понимаешь ли ты?-- довольно, чорт возьми.

В припадке нараставшого бешенства, скрежеща зубами, сознавая свое безсилие, плача и ругаясь, я побрел дальше, не оглядываясь на прохожих. Я снова начал мучить себя, ударялся головой о фонарные столбы, накалывал руки о гвозди, кусал язык, когда он говорил несвязно, и хохотал как бешеный каждый раз, когда причинял себе боль.

- Но что же мне теперь делать?-- спросил я себя, наконец. И, топнув два раза ногой, я повторил:-- Что же мне делать?

В это время мимо меня проходит какой-то господин и говорит мне со смехом:

- Пойди в сумасшедший дом.

"герцог".

Даже он не понимал моего состояния, человек, которого я знал, чью руку я пожимал. Я успокоился. Да, я схожу с ума, он прав. Я чувствую, как безумие разливается у меня по жилам, приливает к моему мозгу. Таким образом все это должно кончиться. Да, да! Я снова продолжал свой медленный, грустный путь. Там я найду, наконец, мирный приют.

Вдруг я остановился. "Но меня ведь не запрут!-- говорю я,-- нет, этого не будет!" От страха я говорил хриплым голосом. Я просил, молил, чтобы меня не запирали. Я опять тогда попаду в ратушу, в темную камеру, без малейшого луча света. Нет, ни за что. Есть еще исход, нужно только найти его. Надо подумать, времени у меня довольно. Я буду ходить из дома в дом, да вот, например, нотный торговец Эйслер? Я еще не был у него. Он посоветует мне что нибудь. Я чуть не плакал от умиления. Только бы не быть запертым.

Эйслер? Может быть, это было указание свыше? Это имя вспомнилось мне случайно, и живет он так далеко. Тем не менее я отыщу его; я буду итти медленно и тем временем немного успокоюсь. Я знал дорогу; в былое время я часто бывал у него и закупал много нот. Могу ли я попросить у него полкроны! Но это может затруднить его, лучше попрошу у него целую.

Я вошел в лавку и спросил хозяина; мне указали на его конторку; там сидел человек, одетый по последней моде, и просматривал счета.

сущее благодеяние.

Еще не успел я докончить, как он повернулся к конторке и продолжал свою работу.

Когда я замолчал, он покосился на меня, покачал своей красивой головой и сказал: "Нет". Только нет. Ни объяснений, ни лишних слов, ничего.

Мои колени тряслись, я должен был опереться о шкапчик. Я еще раз попробую. Почему мне пришло на память именно его имя? Я почувствовал колотье в левом боку и облился потом. - Гм... Обстоятельства мои очень плохи и, к сожалению, я совсем болен,-- сказал я; я смогу вам, наверное, возвратить это через несколько дней.-- Неужели он не будет настолько добр?

- Отчего вы, любезнейший, обращаетесь именно ко мне? - спросил он.-- Вы ко мне пришли с улицы, вы мне совершенно незнакомы, ступайте в редакцию, где вас знают.

Он продолжал качать головой, качал ею даже тогда, когда я уже взялся за дверную ручку.

- Прощайте,-- сказал я.

"Значит, не было указания свыше", подумал я и горько улыбнулся. Я потащился обратно из одного квартала в другой, садясь по временам отдыхать на лестнице. Только бы меня не заперли. Страх перед заключением преследовал меня все время и не давал мне покоя. Каждый раз, как я видел на своем пути городового, я старался проскользнуть незаметно в переулок, чтобы избегнуть с ним встречи.

-- Ну-с, отсчитаем теперь сто шагов,-- сказал я,-- и попытаем cчастья. Должно же когда-нибудь мне повезти...

ящиков. Я подождал ухода последней покупательницы, молоденькой дамы, с ямочками на щеках.-- Какая хорошенькая! Я не пытался даже произнести на нее впечатление со своей булавкой на пиджаке и отвернулся, едва удержав рыдание.

- Что вам угодно?-- спросил приказчик.

- Хозяин дома?-- спросил я.

- В настоящее время он путешествует в горах, в Иотунгеймене,-- сказал он; - у вас к нему дело?

- Я хочу попросить у него несколько ёр на еду,-- сказал я, силясь улыбнуться,-- я голодаю, и у меня нет ни гроша.

- О, не отталкивайте меня, не делайте этого, - сказал я и почувствовал, как я весь похолодел.-- Я умираю с голоду, вот уже несколько дней, как я ничего не ел.

С серьезным лицом, не говоря ни слова, он начал выворачивать один карман за другим. Может-быть я ему не верю?

- Только пять ёр! Через несколько дней я принесу вам за это десять.

- Друг мой любезный, уж не хотите ли вы заставить меня обобрать для вас кассу?-- спросил он нетерпеливо.

- Не на того напали,-- сказал он и прибавил:-- больше нам не о чем говорить.

Умирая с голоду и сгорая от стыда, я вышел из лавки. Из-за жалкой кости я особачился и все-таки не добился её! Нет, должен же настать всему этому конец. Это зашло слишком далеко. Столько лет я выдерживал с гордостью все испытания,-- твердо переносил не один тяжелый час, а теперь я дошел до низкого нищенства. Этот день запятнал меня навсегда. Я не погнушался плакать перед торгашами. И к чему все это привело? Нет, меня тошнит от отвращения к самому себе! Да, да, пора положить всему этому конец! Однако, что, если запрут мои ворота? Мне нужно поторапливаться, если я не хочу провести ночь в ратуше...

Мысль эта поддержала мои силы: я не хочу спать в ратуше. Слава Богу, на башне Спасителя только 7 часов. У меня еще 3 часа впереди. А как я испугался.

"Я все, все испробовал, я сделал все, что мог, и в продолжение целого дня мне ни разу не повезло. Если я разскажу это, никто мне не поверит, а если запишу, будут говорить, что это выдумано. Да, да, делать было нечего; теперь прежде всего не нужно ходить и стараться растрогать кого-нибудь. Фу! Меня просто тошнит, уверяю тебя, мой друг, ты мне, благодаря этому, просто противен! Раз исчезла надежда, то уже навсегда. А не мог бы я украсть горсточку овса в конюшне?" Мне немного полегчало.

может быть подождать, пока я дойду до дому? Это будет не позже, чем через четверть часа. Потом неизвестно, удержит ли мой желудок глоток воды и не станет ли мне от него хуже.

- А пуговицы? Оне еще не пускались в ход! - Я остановился и засмеялся. Вот еще надежда! Я еще не окончательно погиб. 10 ёр я, конечно, получу за них, завтра раздобуду еще 10, а в четверг получу гонорар за свой фельетон. Я надеялся, что все еще может пойти хорошо. И как это я не вспомнил раньше о пуговицах! Я достал их из кармана и разглядывал на ходу; от радости у меня темнело в глазах, и я больше не видел улицы, по которой шел.

Как мне хорошо знаком этот огромный подвал, мое убежище в темные вечера, мой друг и кровопийца! Все мое имущество, вещь за вещью исчезли здесь, все мои мелочи, последняя книга... В дни аукциона я любил заходить сюда и радовался, если книги мои попадали в хорошия руки. У актера Магельсена были мои часы, и я чуть не гордился этим. Журнал с моими первыми стихотворными опытами купил один знакомый, а сюртук - фотограф для отдачи его на прокат своим клиентам. Против этого ничего нельзя было: возразить. Я приготовляю пуговицы и вхожу.

- Не к спеху,-- говорю я от страху, что помешаю ему и приведу в дурное настроение духа.

Голос мой звучит как-то странно, глухо, так что я сам с трудом узнаю его, а сердце стучит, как молоток. Он обернулся ко мне со своей обычной любезной улыбкой, уперся ладонями о прилавок и вопросительно поглядел на меня.

- Ну, что такое, какие пуговицы?-- И он близко подошел к моей руке.

Не даст ли он мне за них несколько ёр... сколько пожелает, я заранее согласен...

- За эти пуговицы? - "Дядюшка" удивленно смотрит мне в глаза.-- За эти пуговицы?

- Ну да, сколько можете, на сигару... Я случайно проходил мимо и зашел.

приговором. Теперь ничего не выйдет и с очками.

- Я дам и очки на придачу, само собой разумеется,-- сказал я и снял их.-- Только 10 ёр, ну хоть пять.

- Вы знаете, что я ничего не могу дать вам за ваши очки,-- сказал "дядюшка". Я уже вам это раньше говорил.

- Но мне нужна марка,-- сказал я глухо.-- Я не могу даже отослать письма, которое мне нужно написать.-- Дайте мне хоть марку в 10 или 5 ёр.

- Уйдите вы, ради Бога! - воскликнул он с нетерпеливым жестом.

"Да, да, что же, пускай!" сказал я себе. Машинально я опять надел очки, взял пуговицы и вышел. Я пожелал ему покойной ночи и закрыл за собой дверь. Теперь нечего, уже больше нечего делать. Перед дверью погреба я остановился и еще раз взглянул на пуговицы.-- Как же это он не взял их,-- сказал я.-- Ведь это почти совсем новые пуговицы, не понимаю.

Пока я предавался этим размышлениям, кто-то прошел мимо меня и спустился в подвал. Второпях он толкнул меня; мы взаимно извинились, я обернулся и посмотрел ему вслед.

- Ах, это ты?-- сказал кто-то вдруг внизу на лестнице. Он опять спустился, я узнал его.-- Боже мой, какой у тебя вид! - сказал он.-- Что ты делал там внизу?

- Так, дела. И ты, видно, туда же.

У меня подкашивались ноги, я оперся о стену и протянул ему руку с пуговицами.

- Покойной ночи,-- сказал я и хотел уходить, боясь разрыдаться.

- Нет, подожди минутку!

Зачем мне ждать? Он сам, вероятно, несет, "дядюшке" свое обручальное кольцо, сам голодал, задолжал хозяйке.

- Хорошо,-- сказал я,-- если ты скоро вернешься.

Я понял его намерение; вдруг я почувствовал последнюю вспышку стыда и отвечал:

- Я не могу, я обещал быть в половине восьмого на Берит Анкерс Гаде и...

- В половине восьмого? ладно! Но теперь уже восемь по этим часам, которые я сейчас заложу. Ступай со мной, голодный грешник! Я получу, по крайней мере, 5 крон на твою долю!

И с этими словами он потащил меня за собой.