Голод.
ЧАСТЬ III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Голод. ЧАСТЬ III. (старая орфография)

ЧАСТЬ III.

Целая неделя прошла в счастьи и довольстве.

Я ел каждый день; мое мужество росло, и я ковал железо, пока горячо. Я работал над тремя, четырьмя статьями, отнимавшими у моего бедного мозга каждую искру, каждую мысль, и я был того мнения, что теперь все лучше, чем прежде. Последняя статья, стоившая мне столько беготни и подававшая мне такия надежды, была мне возвращена редакцией; разгневанный и оскорбленный, я тотчас же уничтожил ее, даже не перечитав. На будущее время я решил пристроиться к какой-нибудь другой газете, чтобы иметь больше ходу. В худшем случае, если и это не поможет, я могу найти убежище на кораблях; "Монахиня" стоит в гавани под парусами; может быть за работу она свезет меня в Архангельск или куда бы то ни было. Словом, положение мое перестало быть безвыходным.

Последний голодный кризис не прошел для меня даром. У меня целыми прядями лезли волосы, появили_:сь мучительные боли, в особенности по утрам, и изнервничался я очень. Когда Иенс Олаф с громом запирал внизу конюшню или на двор забегала собака и лаяла,-- как-будто холод пронизывал меня до мозга костей. Я очень опустился.

День изо дня я корпел над своей работой, едва давая себе время проглотить еду, и снова принимался за свои писание. Кровать моя и жалкий, неустойчивый столик были забросаны заметками и исписанными листами, над которыми я попеременно работал, прибавлял что-нибудь новенькое, что мне приходило за день в голову, перечеркивал, освежая изложение новыми сильными словечками; все это мне стоило необычайных усилий. В один прекрасный день я окончил, наконец, статью, сунул ее в карман, счастливый и довольный, и отправился к командору. Пора было напрячь все свои силы, чтобы раздобыть денег; у меня их было уже немного.

"Командор" попросил меня посидеть минутку - он сейчас... и продолжал писать.

Я огляделся в маленьком бюро; бюсты, литографии, вырезки из газет, огромная корзина для бумаг, которая, казалось, вот сейчас поглотит целиком всего человека. При виде этого бездонного зева, этой драконовой пасти, мне стало очень грустно. Корзина имела такой вид, как-будто она раскрыта для того, чтоб поглощать отвергнутые работы, новые разбитые надежды.

- Какое у нас число?-- спросил вдруг командор.

- 28-е,-- ответил я, радуясь возможности оказать ему маленькую услугу.

- Да, 28-е.-- И он продолжал писать. Наконец, он положил в конверты несколько писем, бросил в корзинку какую-то бумагу, положил перо, обернулся ко мне и посмотрел на меня. Видя, что я стою у дверей, он сделал полушутливый, полусерьезный знак рукой, указывая мне на стул.

Чтобы он не увидел, что на мне нет жилета, я отворачиваюсь и достаю рукопись из бокового кармана.

- Маленькая характеристика Корреджио,-- говорю я,-- к сожалению, она переписана не очень...

Он берет у меня рукопись и перелистывает ее. Лицо его обращено ко мне.

Передо мной был человек, чье имя я слышал еще в моей ранней юности и чья газета имела на меня в продолжение последних лет большое влияние. Волосы у него курчавые, прекрасные карие глаза несколько тревожны; у него привычка по временам посапывать. Шотландский пастор не мог иметь более безобидный вид, чем этот писатель, слово которого всегда оставляло кровавый рубец на всем, чего касалось. Странное чувство страха и изумления овладевает мною перед этим человеком; слезы едва не выступают у меня на глазах, и я невольно делаю шаг вперед, чтобы сказать ему, как глубоко я благодарен ему за все, чему он научил меня, и попросить его не обижать меня: я сам знаю, что я жалкий писака, которому и без того приходится плохо...

Он взглянул на меня я с задумчивым видом сложил мою рукопись. Чтобы облегчить ему отказ, я протянул руку и сказал:

- Ах, нет, это, вероятно, вам не годится?-- И я улыбнулся, чтоб показать ему, что я отношусь к этому так легко.

- Нам нужны только общедоступные вещи,-- сказал он.-- Вы знаете, какая у нас публика. Не можете ли вы упростить это? Или не принесете ли вы что-нибудь более общепонятное?

Его внимательное обращение со мной приводит меня в удивление. Я понимаю, что моя работа забракована, но отказ не мог быть любезнее.

- Конечно, я это могу.

Я направляюсь к двери. Гм... Прошу меня извинить, что я напрасно затруднил... Я поклонился и взялся за ручку.

- Если вам нужно, то вы можете получить немножко вперед в счет будущого гонорара. Вы можете это обработать.

Теперь, когда он признал меня негодным сотрудником, его предложение оскорбило меня немного, и я возразил:

- Нет, благодарю, я и так обойдусь. Впрочем, весьма благодарен! Прощайте.

- До свиданья! - отвечал "Командор" и снова повернулся к своему столу.

Итак, он со мной обращался с незаслуженным вниманием, и я ему очень благодарен за это.-- Я никогда; этого не забуду. Я решил не являться к нему без работы, которой я сам буду доволен, я приведу в изумление и командора и за которую он сразу мне выдаст 10 крон. Я пошел домой и тотчас же принялся за писание.

В последующие вечера, когда часов около восьми зажигали газ, со мной регулярно повторялось следующее событие.

Каждый раз при выходе из ворот на прогулку после дневных трудов я замечал у фонарного столба даму в черном, обращавшую ко мне свое лицо и провожавшую меня долгим взглядом. Я заметил, что она была одета всегда в одно и то же; лицо её закрывал густой вуаль, скрывавший её черты и падавший на грудь; в руке у нея маленький зонтик с кольцом из слоновой кости.

Я встречал ее три раза к ряду все на том же месте; когда я проходил мимо нея, она медленно поворачивалась и уходила вниз по улице.

Моя нервная натура высунула свои щупальцы, и мною тотчас овладело предчувствие, что её посещение относилось ко мне.

Я готов был, несмотря на мое плохое платье, заговорить с ней, спросить, кого она ищет, не нуждается ли она в моей помощи, не могу ли я проводить ее через темные переулки, но меня останавливало неопределенное чувство страха: не будет ли это стоит стакана вина или поездки на извозчике, а у меня абсолютно не было денег; мои пустые карманы действовали на меня угнетающе. И у меня не хватало мужества внимательно вглядеться в нее, когда она проходила мимо меня.

Голод опять посетил меня,-- со вчерашняго для я ничего не ел. Это бы еще ничего, я привык голодать гораздо дольше, но теперь я значительно похудел, я не мог так голодать, как прежде: один день голодовки часто совершенно оглушал меня и от каждого глотка воды меня тошнило. К тому же я ужасно мерз по ночам; я принужден был ложиться не раздеваясь; и при этом у меня зуб на зуб не попадал и я буквально цепенел и леденел. Старое одеяло мало предохраняло от холода, так что я себе чуть не отмораживал нос от ледяного воздуха, проникавшого снаружи.

Я брел по улице и думал о том, как мне продержаться на одной воде до следующей статьи. Если бы у меня была свеча, можно было бы ночью приналечь на работу; это подвинуло бы меня на несколько часов вперед, если бы я был в ударе работать и завтра же я мог бы обратиться опять к командору.

Я пошел в кафэ, желая разыскать своего знакомого из банка и попросить у него 10 ёр на свечу взаймы. Я прошел безпрепятственно через весь ряд комнат, мимо дюжины столиков, около которых гости болтали, пили и ели; я дошел даже до самой отдаленной комнаты, до "Красной комнаты" - но нигде не нашел своего знакомого. Приниженный и раздосадованный, я опять вышел на улицу и пошел по направлению к дворцу.

Нет, чорт возьми, это уже черезчур и конца не предвидится всем моим превратностям судьбы. Размашистыми, бешеными шагами, подняв воротник пиджака, стиснув кулаки в карманах брюк, несся я вперед и проклинал свою несчастную звезду. Вот уже 7--8 месяцев, как не выпадает на мою долю ни одного безпечного часа; самое большое - неделю живу более или менее сносно, а затем снова стучится ко мне в двери нужда. Мало того, при всем своем бедствии я до сих пор еще честен - ха-ха-ха! безупречно честен! Боже мой, как я был глуп! И я начал себе рассказывать, что у меня совесть была однажды не чиста, когда я относил одеяло Ганса Паули к закладчику. Я хохотал над своей порядочностью, плевал презрительно на тротуар и не находил слов для глумления над своей глупостью. Вот, если б теперь это случилось! Если я найду на улице сбереженный пфенниг школьника или последний пфенниг вдовы,-- я преспокойно положу его в карман и засну затем сном праведника. Не даром я так долго страдал, терпение мое истощилось, я способен теперь на все, что угодно.

Я обошел 3--4 раза вокруг дворца, решился тогда вернуться домой, сделал большой крюк по парку и через Карл-Иоганнштрассе пошел домой.

Было около 11 часов. На улице было довольно темно, везде сновали люди, молчаливые пары, оживленные кучки людей. Настала пора, когда кончается дневная суетня и начинаются ночные приключения. Шуршанье женских платьев, чувственное посмеивание, вздымающияся груди, выразительное покашливанье, доносящийся из глубины улицы крик "Эмма"!.. Вся улица превратилась в болото, из которого подымались удушливые газы.

Невольно я ищу в кармане две кроны. Страсть, трепещущая в движениях прохожих, тусклый свет газовых фонарей, тихая таинственная ночь, воздух, насыщенный шопотом, объятиями, робкими признаниями, недосказанными словами, подавленными вздохами, все это сильно действовало на меня. Вон там, в воротах, кошки с громким криком предаются любви - а у меня нет даже двух крон!

я унес бы к старьевщику. Чтоб утешиться и развлечься, я начал находить всевозможные ошибки в этих веселых людях, шмыгавших мимо меня; я пожимал плечами и презрительно глядел на них, когда они парами проходили мимо меня. Эти самодовольные лакомые студенты возражают, что они совершают кутежи, известные всей Европе, если у них хватает храбрости ударить по бедру какую-нибудь швейку.

Эти франтики, байковые писаря, купцы, бульварные львы, которые ничем не пренебрегают. И я энергично плюнул, не обращая внимания, не попал ли я на кого-нибудь из них. Я был исполнен злобы и презрения к этим людям, которые спаривались у меня на глазах. Я высоко поднял голову, чувствуя возможность итти путем добродетели.

У Стортинга я встретился с девушкой, вызывающе посмотревшей на меня, когда я поравнялся с ней.

- Добрый вечер,-- сказал я.

- Добрый вечер,-- она остановилась.

- Гм... и зачем она так поздно гуляет одна. Разве это не опасно для молодой девушки, в такое время ходить по Карл-Иоганнштрассе?-- Нет! Никто с вами не заговаривает, не оскорбляет вас, я хочу сказат, не приглашают ли вас с собой домой?

Она посмотрела на меня удивленно, желая отгадать по моему лицу, что я этим хочу сказать. Вдруг она взяла меня под руку и сказала:

- Тогда пойдемте вместе.

Я пошел с ней. Дойдя до извозчика, я остановился, освободил руку и сказал:

- Послушайте, дитя мое, у меня нет ни гроша.-- И, сказав это, я хотел итти своей дорогой.

Сперва она не хотела мне верить; но, ощупав и не найдя ничего в моих карманах, она разсердилась, закинула голову назад и обругала меня треской.

- Покойной ночи,-- сказал я.

- Подождите, на вас золотые очки?

- Нет.

- Тогда убирайтесь к чорту!

Я ушел.

Но вскоре после этого она прибежала назад и позвала меня.

- Вы можете тем не менее сопровождать меня.

Я был пристыжен этим предложением бедной уличной девки и отказался. Теперь черезчур поздно, мне нужно сделать еще один визит, и потом она не должна приносить такой жертвы.

- Нет, я хочу, чтобы вы пошли со мной!

- Вы, вероятно, идете к другой?

- Нет.

Мне казалось, что я стою в жалком виде перед этой странной девушкой, и я решился спасти, по крайней мере, хоть внешность.

- Как вас зовут?-- спросил я.

- Мария..

- Вот вы послушайте, Мария.-- И я начал рассказывать ей все свои дела. Девушка приходила все в большее удивление.-- Неужели она считает меня за одного из тех, кто шляется по ночам и подстерегает молодых девушек? Чем заслужил я такую несправедливость? Разве я сказал что-нибудь неблагоразумное? Разве ведут себя так, когда имеешь в виду что-нибудь нехорошее? Короче говоря, я заговорил с ней и прошелся несколько шагов, чтобы видеть, как далеко это зайдет. Зовут меня пастор такой-то! Покойной ночи. Иди и не греши!

И я ушел.

В восхищении от своей счастливой мысли я потирал руки и громко разговаривал с собою.

Что за восторг - сделать мимоходом доброе дело! Быть-может, я подал этому падшему созданью руку в самый критический момент её жизни. Я спас ее от погибели на вечные времена. Она убедится в том, когда одумается. И даже на смертном одре с благодарностью вспомнит обо мне... Нет, еще стоит быть честным и порядочным человеком!

Я сиял и чувствовал себя свежим и бодрым. - Если б у меня была только свеча, статья моя была бы окончена! - напевая и насвистывая, с своим новым ключом в руке, я шел и думал о способе, как бы мне раздобыть свечу. Ничего не остается другого, как вынести свои бумаги на улицу и писать у газового фонаря. Я отворил дверь и поднялся.

Спустившись обратно, я закрыл снаружи дверь и встал под фонарем. Везде тишина... Только из переулка доносятся тяжелые шаги городового, да где-то около Гансгаугена лает собака. Мне ничего не мешает, я подымаю воротник пиджака и задумываюсь.

Будет отлично, если мне поcчастливится присочинить конец к этой статье. Я как-раз дошел до очень трудного места, где должен быть переход к чему-то новому; затем громкий, стремительный финал, замирание успокоившейся мысли и в конце - новая мысль, неожиданная и потрясающая, как выстрел или грохот падающей лавины. И точка.

Но слова как-то не клеились. Я просмотрел все с начала до конца, перечитал каждую фразу и все-таки никак не мог собрать свои мысли для громкого конца. К тому же, пока я все это обдумывал, неподалеку от меня встал городовой и испортил мне все мое настроение. Какое ему дело до тоги, что я как-раз дошел до самого главного пункта превосходной статьи для командора?

Боже мой, это было немыслимо держаться на одной воде, как я ни старался! Я простоял по крайней мере час около фонаря, городовой расхаживал передо мной взад и вперед; было черезчур холодно, чтобы стоят на одном месте. Окончательно упав духом после этой неудачной попытки, я снова открыл дверь и направился в свою комнату.

Тут наверху было так холодно и, благодаря густой темноте, с трудом можно было различит окно. Ощупью я добрался до постели, снял сапоги и стал отогревать ноги руками; затем я лег совсем одетый, по обыкновению.

Как только разсвело, я уселся на кровати и стал продолжать свою статью. В таком положении я просидел до полудня, но мог написать всего 10--20 строк. До конца все еще было далеко.

Я встал, одел сапоги и побегал по комнате, чтоб согреться. Окна заиндевели. Я выглянул в окно - шел снег, густой слой его лежал на камнях и на водопроводе на дворе.

Я бродил по комнате, царапал ногтями стену, стучал указательным пальцем по половицам и прислушивался внимательно - без определенного намерения, но с важным и сосредоточенным видом, как-будто мне предстоит совершить очень значительное дело. По временам я говорил громко и безпрерывно, так что сам слышал: "Боже праведный, да ведь это сумасшествие!" Но затем я продолжал все те же нелепые действия. Некоторое время спустя, может-быть по истечении нескольких часов, я овладел собой, закусил губы и собрался с духом, насколько мог. Этому должен быть конец; я отыскал себе стружку для жевания и с решительностью принялся за писание.

дальше и таращил глаза на неоконченную страницу, на странные дрожащия буквы, копошившияся подобно крохотным насекомым; в конце-концов я ничего не понимал, ничего не соображал.

Время шло. До меня доносился шум со двора, топот лошадей; в конюшне слышался голос Иенса Олафа, кричащого на лошадей. Я был совершенно истомлен и только по временам чмокал губами; я ничего не мог делать; что-то ужасно давило грудь.

Начинало темнеть. Я обезсиливал все более и более и был принужден, наконец, лечь на кровать. Чтоб погреть руки, я проводил пальцами по волосам вдоль и поперек, вырывая при этом ослабевшия пряди, которые цеплялись за пальцы или разсыпались по подушке. В ту минуту я совсем не думал о них; как-будто это вовсе не касалось меня, как-будто у меня останется еще достаточно волос.

Снова я попытался вырваться из этого оцепенения, превращавшого меня в какой-то призрак. Я вскочил, ударил себя по колену, крикнул, как только позволяла мне моя больная грудь, и снова упал. Ничего не помогало! Я умирал безпомощным, с широко раскрытыми глазами, пристально смотрящими наверх.

Наконец, я сунул в рот указательный налец и начал его сосать. В мозгу как-будто что-то зашевелилось, мысль, сумасшедшая фантазия: не укусить ли? Недолго думая, я закрыл глаза и стиснул зубы.

Я вскочил, наконец-то я очнулся. Из пальца сочилась кровь, которую я понемногу слизывал. Мне не было очень больно, ранка была небольшая, но я сразу пришел в себя; я покачал головой и подошел к окну, где нашел кусочек тряпки, которою и обвязал себе палец. В то время, как я этим был занят, глаза заволоклись слезами, и я тихо заплакал; этот тощий укушенный палец представлял из себя такой грустный вид.-- Боже! до чего пришлось дожить!

Мрак густел. Очень возможно, что я дописал бы в этот вечер мою статью, если б^-ь у меня была бы свечка.

Голова моя прояснилась, мысли пришли в порядок и боль успокоилась; я уже не чувствовал голод так резко, как несколько часов тому назад. Очевидно, я смогу выдержать до завтрашняго дня. Кто знает, может-быть мне дадут взаймы свечку, если я объясню лавочнику свое положение. В лавочке меня знают; я покупал там не раз хлеб в лучшия времена, когда у меня водились деньжонки. Несомненно мне дадут свечку на честное слово.

И в первый раз, спустя долгое время, я старательно пообчистился, снял упавшие волосы с воротника пиджака, насколько удалось это сделать в потемках, и ощупью спустился вниз; по лестнице.

Выйдя на улицу, мне пришло в голову: не лучше ли попросить хлеба? Я остановился в нерешительности и задумался. Ни в каком случае, сказал я себе, наконец. К сожалению, я не в состоянии переносить пищу; начнутся опять всякия истории с видениями, предчувствиями и безумными затеями, я не окончу статьи во-время, а к "Командору" нужно явиться, пока он меня еще не забыл. Ни в каком случае. Я остановился на свечке. И с этой мыслью; вошел в лавочку.

Около прилавка стояла какая-то женщина и делала закупки; около нея лежат маленькие пакеты. Приказчик мне знакомый и знающий, что я иногда покупаю хлеб, оставляет на время покупательницу, заворачивает, ни слова не говоря, хлеб в газетную бумагу и сует его мне.

-- Нет, на этот раз я хотел попросить у вас свечку, - говорю я. Я говорю это очень тихо и скромно, чтоб не разсердить его и не разстроить этим все мои надежды на свечку.

Мой ответ приводит его в смущение; мое неожиданное заявление совершенно сбивает его с толку; это первый раз, что я не потребовал у него хлеба.

-- В таком случае вам придется немного подождать,-- говорит он и обращается снова к покупательнице

Она получает свои покупки, платит пятикроновую бумажку, получает сдачу и уходит.

Мы остаемся с приказчиком одни.

Он говорит:

- Так, вам, значит, нужна свечка.-- Он вскрывает пакет с свечами и достает для меня одну свечку.

- Ах, да, правда, вы уже заплатили,-- говорит он вдруг. Он сказал это так просто, что я заплатил; я разслышал каждое слово. Он отсчитывает в кассе крону за кроной блестящими тяжелыми монетами и дает мне сдачи с пяти крон.

- Пожалуйста! - говорит он.

Я стою с секунду и смотрю на золото. Я понимаю, что дело не совсем чисто, но я ни о чем не думаю, ничего не соображаю и только любуюсь богатством, сияющим перед моими глазами. Затем я машинально собираю деньги.

Поглупев от изумления, разбитый, уничтоженный, я стою у прилавка; наконец я делаю шаг к двери и опять останавливаюсь. Глаза мои устремлены на полку, с которой свешивается бубенчик на ремешке, а под ним клубок бечевок.

Приказчик вообразил, что я хочу начать с ним разговор, и сказал, собирая разбросанную на прилавке оберточную бумагу.

- Кажется, и зима скоро настанет!

- Гм... да! - отвечал я,-- как-будто зима уже наступает. Зима уже на дворе!-- И затем я прибавил:-- да, впрочем, ведь и пора.

Я слышал, как я говорил; каждое слово было так ясно, как-будто говорит потусторонний человек, я говорю это как-то неуверенно, как-то безсознательно.

- Пожалуй, что и пора! - говорит приказчик.

Я сунул руку с деньгами в карман, нажал защелку и вышел. Я слышал, как я пожелал покойной ночи, и приказчик отвечал тем же.

Я уже сделал несколько шагов, когда дверь лавочки распахнулась и приказчик крикнул мне вслед. Я обернулся к нему без удивления, без малейшого следа страха. Я только собрал деньги и приготовился вернуть их ему.

- Вы забыли вашу свечку!

- Благодарю вас! - сказал я ему спокойно.-- Благодарю! благодарю! - затем со свечой в руке я пошел вниз по улице.

Моей первой сознательной мыслью были деньги. Я подошел к фонарю, пересчитал их несколько раз, взвесил на руке и засмеялся.-- Ну, теперь мне повезло изумительно, чудесно повезло на долгое, долгое время.-- Я сунул деньги опять в карман и пошел. Я остановился перед рестораном на Сторгаде, и начал спокойно размышлять, не зайти ли мне позавтракать.

Мне слышен был стук тарелок, вилок и ножей, я слышал, как рубили мясо. Искушение было слишком велико, я вошел.

- Бифштекс!

- Бифштекс! - крикнула служанка в окно кухни.

Я сел около маленького стола, у дверей и начал ждать. В моем углу было довольно темно. Я чувствовал себя уединенным и принялся размышлять; по временам я замечал на себе любопытный взгляд служанки.

Я совершил первую подлость, первое воровство, в когда представится случай. И тогда я перестану катиться вниз. И, кроме того, я не обязался быть честнее прочих смертных...

- Скоро я получу свой бифштекс?

- Сейчас.-- Служанка открывает люк в кухню и заглядывает туда.

А если дело выплывет на свет Божий! Если приказчик вспомнит, что пять крон заплачены лишь один раз той покупательницей. Нет ничего невозможного, что это придет ему в голову в один прекрасный день, может-быть, в следующий раз, когда я зайду к нему в лавку. Ну и что же? И я пожал плечами.

- Пожалуйста!-- сказала любезно служанка и поставила передо мной на стол бифштекс.-- Не хотите ли вы перейти в другую комнату, здесь очень темно.

- Нет, благодарю вас. Я останусь здесь, - отвечал я. Её любезность тронула меня, я плачу за бифштекс, вынимаю на удачу ей монету на чай и пожимаю ей руку. Она улыбается, а я говорю шутя, со слезами на глазах:-- А на остальное купите себе дом!...

- Кушайте на здоровье!

Я начал есть, жадничая, проглатывая громадные куски, не разжевывая, зверски наслаждался, набивая себе рот. Я как людоед разрывал мясо.

Служанка опять подошла ко мне.

- Не хотите ли чего-нибудь выпить?-- И она нагнулась ко мне.

Я взглянул на нее; она говорила очень тихо, робко и потупила взор.

- Может-быть, стакан пива, или что вы обыкновенно... если хотите....

- Нет, благодарю вас! - отвечал я.-- Теперь нет, я приду в другой раз.

Она ушла и села за буфет; я видел только её голову; удивительная девушка!

Покончив с едой, я направился прямо к двери; я почувствовал себя вдруг нехорошо. Служанка встала. Я не хотел подойти к ней близко, показать свое состояние девушке, ничего не подозревавшей; я быстро пожелал ей покойной ночи, кивнул головой и вышел.

Пища начинала действовать на меня; я ужасно страдал и не мог ее надолго удержать. В каждом темном углу по дороге я извергал ее, тщетно борясь с болями, я сжимал кулаки, топал ногами, стараясь проглатывать куски, непринимаемые организмом, но все тщетно! Я забежал в темные ворота, нагнул голову и, ослепленный хлынувшими слезами, принужден был изрыгнуть весь свой ужин.

Я был вне себя от бешенства; рыдал и проклинал неведомые силы, кго бы оне ни были, которые так преследовали меня, и призывал на них все муки ада за их подлость. Действительно, нужно сознаться, судьба моя была неблагородна, в высшей степени неблагородна!.. Я подошел к человеку, глядевшему в окно магазина, и спросил его, не знает ли он какого-нибудь средства против застарелого голода. Дело идет о жизни; больной не может переносить бифштекса.

- Я слышал, что молоко помогает,-- отвечает тот с растерянным видом;-- кипяченое молоко. Для кого вы это спрашиваете?

- Спасибо, спасибо,-- сказал я. - Это должно-быть очень хорошо, кипяченое молоко...

И с этими словами я убежал.

Затем произошло нечто странное.

Около моих ворот, у газового фонаря, в ярком его свете стоит фигура, которую я узнаю еще издали - опять дама в черном. Ошибка несмыслима; уже в четвертый раз встречаю я ее все на том же самом месте. И стоит она неподвижно. Это кажется мне таким странным, что я невольно замедляю шаги; мысли мои вполне в порядке, но я возбужден; нервы разстроены после такого ужина. По обыкновению, я прохожу близко около нея, дохожу почти до двери и собираюсь войти. Тут я останавливаюсь. Вдруг мне кое-что приходит в голову. Не отдавая себе отчета, я поворачиваю и иду к даме, смотрю ей прямо в лицо и кланяюсь.

- Добрый вечер, сударыня!

- Добрый вечер.

Ищет ли она кого-нибудь? Я уже раньше встречал ее на этом месте: не могу ли я быть ей чем-нибудь полезен. Впрочем, заранее прошу тысячу извинений за навязчивость.

Она, право, не знает...

В этом дворе никто не живет, кроме меня и трех четырех лошадей; здесь находится конюшня и жестяная мастерская. Если она здесь ищет кого-нибудь, то, вероятно, ошиблась адресом.

Она отворачивается и говорит:

- Я никого не ищу, просто стою здесь; так мне вздумалось...

Вот как, это была просто фантазия стоять тут несколько вечеров сряду. Это однако странно, и я начинаю недоумевать насчет этой дамы. Я решил быть нахальным. Я позвякал в кармане деньгами и без дальнейших разсуждений пригласил ее зайти куда-нибудь и выпить стакан вина... принимая во внимание, что теперь зимнее время... или, может-быть, она этого не хочет...

Нет, благодарю, это не годится. Но если я провожу ее немного, то она... Теперь так темно, и она боится возвращаться одна по Карл-Иоганнштрассе..

Мы тронулись в путь; она шла по мою правую сторону. Странное и прекрасное чувство овладело мной, сознание близости молодой девушки. Всю дорогу я украдкой поглядывал на нее. Аромат её волос, теплота тела, благоухание женщины, исходящее от нея, её свежее дыхание при повороте головы, все это захватывало меня, будило во мне чувственность. Я различал под вуалью полное бледноватое лицо и высокую грудь под плащом. Мысль о всей этой скрытой прелести, которую я угадывал под вуалью и под накидкой, смущала меня, делала меня счастливым, без всякой разумной причины. Я не мог долее сдерживаться, я коснулся её рукой; тронул её плечо и засмеялся. Сердце мое громко стучало.

- Какая вы странная!-- сказал я.

-- А что?

Во-первых, у нея привычка простаивать вечера у конюшни только потому, что это приходит ей в голову...

Однако, у нея могут быть на то свои причины. Кроме того, она любит долго оставаться на улице, так как не любит рано ложиться спать. А я разве ложусь раньше двенадцати часов?

Я? Если когда-нибудь боялся чего-либо на свете, то это именно ложиться раньше двенадцати часов.

Ну, вот видите! Она и делает эти прогулки по вечерам, когда ей нечего делать; она живет на площади св. Олафа...

- Илаяли! - воскликнул я.

- Ясказал только "Илаяли"...но продолжайте!

Она живет на площади Олафа с матерью, с которой ри о чем нельзя говорить, потому что она глуха, что же тут удивительного, если она для развлечения иногда ходит гулять?

- Конечно,-- сказал я. Так зачем же спрашивать?

Я слышал по её голосу, что она улыбается.

Нет ли у нея сестры?

Да, есть, старше её. Почему я знаю?

Но она уехала в Гамбург.

Давно?

С месяц тому назад. Откуда я однако, знаю, что у нея есть сестра?

Я этого вовсе не знаю, я только спросил.

Мы помолчали. Мимо нас прошел какой-то человек с сапогами под-мышкой, а затем улица опять опустела. В Тиволи светился ряд цветных фонарей. Снег перестал итти, небо прояснилось.

- Боже мой, не холодно ли вам без пальто?-- спросила она вдруг и остановилась.

Сказать ли ей, почему у меня нет пальто? Разсказать ей о своем положении и оттолкнуть её тем от себя раз навсегда? Нет - так приятно итти рядом с ней и поддерживать ее в этом незнании, что я разсмеялся и ответил:

- Нет, совсем нет.-- И, чтоб перейти на другую тему, я спросил:

- Видели вы зверинец в Тиволи?

- Нет,-- ответила она,-- а есть там что-нибудь интересное?

Только бы ей не вздумалось пойти туда! Там так светло и много народу! Я ее только скомпрометирую: за мою плохую одежду и тощее, немытое лицо нас обоих выпроводят; при этом она, пожалуй, заметит, что на мне нет жилета.

- О, нет,-- сказал я, там нечего смотреть. Тогда мне пришло в голову несколько счастливых мыслей, остатки моего изсохшого мозга.-- Разве может быть, интересен такой маленький зверинец? Да и вообще звери в клетках не представляют для меня никакого интереса. Звери знают, что люди стоят и смотрят на них; они чувствуют на себе сотни любопытных взглядов и конфузятся. Нет, я представляю себе зверей, которые знают, что на них не глазеет, они лежат в своих логовищах, вращают своими блестящими зелеными глазами, лижут лапы и размышляют. Не так ли?

Да, она вполне со мной согласна.

запах крови, шум листвы; пробуждающийся кровожадный инстинкт.... поэзия безсознательного...

Но я боялся утомить ее. Сознание своей бедности опять охватило меня и принизило. Если б я был одет поприличнее, я мог бы доставить ей удовольствие, повести ее в Тиволи! Я не понимал ее; какое удовольствие могло ей доставить итти на Карл-Иоганнштрассе с полуголым нищим! И что она вообще думает? И с какой стати я иду с ней, охорашиваюсь и смеюсь неизвестно чему? Затем я поддался этой нежной шелковистой птичке? Разве мне самому это не стоит страшного напряжения? Разве я не чувствую холода смерти в сердце при каждом дуновении ветерка. И разве безумие не зарождалось в моем мозгу оттого, что я так долго был лишен пищи. Она помешала мне итти домой и выпить немного молока, ложку молока, которую мог бы удержать мой организм. Почему она не отвернулась от меня и не прогнала меня ко всем чертям?

Я пришел в отчаяние, безнадежность перешла всякия границы, и я сказал:

- Собственно говоря, вы не должны были итти со мной, сударыня. Я компрометирую вас своим костюмом. Да, это правда, я серьезно говорю.

Она запнулась. Она быстро взглянула на меня и замолчала. Наконец, она сказала:

- Боже праведный! - больше она ничего не сказала.

-- Что вы хотите этим сказать?-- спросил я.

- Все равно... Но теперь недалеко.-- И она ускорила немного шаги,

Мы завернули в Университетскую улицу, издали виднелись фонари площади св. Олафа. Теперь она опять пошла медленнее.

- Я не хочу быть нескромным,-- сказал я,-- но не назовете ли вы мне ваше имя, прежде чем разстаться. И не подымете ли вы вуаль хоть на секунду, чтоб я мог вас видеть? Я буду вам так благодарен.

Пауза. Я ждал.

- Вы уж видели меня раз,-- сказала она.

- Илаяли! - воскликнул я.

-- Что? вы меня однажды все утро преследовали, до самого дома. Вы были тогда навеселе?

Я опять услышал в её голосе смех.

- Да,-- сказал я,-- да, к сожалению я был тогда навеселе.

- Как это нехорошо с вашей стороны!

И я согласился, совсем уничтоженный, что это, действительно, было очень скверно.

Мы дошли уже до фонтана и смотрели на освещенные окна дома No 2.

- Дальше вы не должны итти со мной,-- сказала она, благодаря за сегодняшний вечер.

- Отчего вы не просите пройтись со мной еще немного?-- спросила она тихо, глядя на носок своего башмака.

- Боже мой! - воскликнул я с жаром.-- Боже мой, если бы вы это разрешили!

- Да, но только немного.

Мы повернули назад.

Я был совершенно смущен и не знал, стоять ли мне или итти; эта женщина изменила весь ход моих мыслей. Я был очарован, мне было так весело, я думал, что не переживу этого счастья. Она сама пожелала пройтись со мной еще немного; это не было моей фантазией, это было её желание. Я смотрю на нее и становлюсь бодрей, она ободряет меня и с каждым словом все больше и больше влечет к себе. На минуту я забываю всю свою нищету, свое ничтожество, свое жалкое существование; я чувствую, что кровь горячо катится у меня по жилам, как в прежния времена, когда я еще не был сломан жизнью, и я решил немножко подразнить ее.

- Я преследовал тогда в сущности не вас, а вашу сестру,-- сказал я.

- Сестру?-- спрашивает она в высшей степени удивленная. Она останавливается, смотрит на меня и ждет ответа. Она спрашивала совершенно серьезно.

- Да,-- возразил Я.-- Гм... То-есть я хочу сказать, младшую из тех дам, которые шли передо мной.

- Младшую? Да? ха-ха-ха! - вдруг она громко и искренно разсмеялась, как ребенок.-- Нет, какой же вы хитрый, вы это сказали для того, чтобы я подняла вуаль. Не правда ли? Да, я это сразу заметила! Но вы ошиблись... в наказанье!

Мы шутили и смеялись, болтали все время, не переставая; я сам не понимал, что говорил, мне было так весело. Она рассказала мне, что видела меня с тех пор раз в театре. Я был там со своими товарищами и вел себя, как сумасшедший. Вероятно, я и тогда был навеселе.

Почему она это думает?

Потому что я тогда так много смеялся.

Вот как? Да, тогда я еще смеялся!

А теперь нет?

О, нет, и теперь тоже.

Мы дошли до Карл-Иоганнштрасое...--Дальше мы не дойдем!-- сказала она. И мы снова вернулись по Университетской улице. Дойдя до фонтана, я замедлил шаг, чувствуя, что свидание кончено.

- Теперь вам нужно вернуться,-- сказала она и остановилась.

- Да, я знаю.

Но она тотчас же прибавила, что я мог бы проводить ее до самых дверей.

- Нет,-- сказал я.

Но, дойдя до дверей, я опять почувствовал все свое бедственное положение. Можно ли сохранить мужество, когда так весь изломан?

Вот и теперь я стою перед молодой женщиной, грязный, оборванный, обезображенный голодом, немытый, наполовину одетый - хоть в землю провалиться. Я съежился, сгорбился невольно и сказал:

- Смею ли я просить вас о новой встрече?

Я не смел надеяться, что она разрешит мне свидание; я хотел бы даже услышать от нея резкое "нет", которое укрепило бы меня и сделало равнодушным.

- Да,-- сказала она еле слышно.

- Когда?

- Я не знаю.

Пауза.

- Не подымете ли вы вуаль хотя на минутку,-- сказал я,-- чтоб я мог видеть, с кем я говорил. Только на минуточку, я должен видеть, с кем я говорил.

Пауза.

- Вы можете меня ждать во вторник, вечером,-- сказала она,-- хотите?

- Да, дорогая, если я смею!

- В восемь.

- Хорошо.

Я провел рукой по накидке и счистил снег, чтобы иметь только предлог тронут ее; это такое блаженство чувствовать её близость.

- Но вы не должны черезчур плохо думать обо мне,-- сказала она и опять улыбнулась.

- Нет...

Внезапно она сделала решительное движение и откинула вуаль. Целую секунду мы смотрели друг на друга.

Она выпрямилась, обняла мою шею обеими руками и поцеловала меня прямо в губы. Один единственный раз, быстро, головокружительно, прямо в губы.

Я чувствовал, как её грудь колыхалась, она закашлялась.

Затем сразу оторвалась и, с трудом дыша, шопотом пожелала мне покойной ночи. Она отвернулась и, не говоря ни слова, взбежала по ступеням...

Дверь заперлась изнутри.

* * *

На следующий день опять шел снег, смешанный с дождем, тяжелыми, мокрыми хлопьями, превращающимися в лед. Погода была отвратительная.

Я проснулся поздно утром, голова была полна вчерашних волнений, сердце полно вчерашним свиданием. В упоении я пролежал еще некоторое время, представляя около себя Илаяли; я распростер руки, обнял самого себя и поцеловал воздушное пространство. Затем я встал, выпил чашку молока, съел бифштекс и почувствовал себя сытым; только нервы были опять натянуты.

Я пошел на толкучий рынок. Мне хотелось купить хоть подержаный жилет, чтобы носить что-нибудь под пиджаком, все равно что. Я пришел на базар и нашел жилет, к которому приценивался. Но пока я был занят этим делом, меня подозвал знакомый; я оставил жилет и подошел к нему. Он был техник и направлялся в бюро.

- Зайдем, выпьем стакан пива,-- сказал он.-- Но только поскорее, у меня мало времени. Кто была эта дамочка, с которой вы вчера гуляли?

- Послушайте,-- сказал я, вспылив от одного его намека,-- имейте в виду, что это была моя невеста.

- Чорт возьми! - воскликнул он.

- Да, вчера это все выяснилось.

Он был сконфужен и безусловно верил мне. Я наврал ему с три короба, чтобы только отделаться от него. Пиво принесли, мы выпили и разошлись.

- Итак, до свидания!..

- А знаете,-- сказал он вдруг,-- я ведь вам должен несколько крон, и мне, право, совестно, что я до сих пор не отдал их вам. Вы получите их в самом скором времени.

- Благодарю вас,-- сказал я. Но я знал, что никогда не получу от него обратно денег.

К сожалению, пиво ударило мне в голову, мне было очень жарко. Мысль о вчерашнем приключении овладела мной и смущала меня. Что, если она не придет во вторник, начнет раздумывать, почувствует недоверие?.. Недоверие... - по поводу чего же? Вдруг мои мысли прояснились, и я вспомнил деньги. Мной овладел страх, я ужаснулся самого себя. Мне ясно представился весь обман, со всеми подробностями. Я видел лавочку, прилавок, тощую руку, загребающую деньги, и я представил себе полицию, которая придет, чтобы меня забрать. Закуют руки и ноги, нет... только руки, может быть, одну руку; барьер, протокол дежурного, скрип пера; может-быть, для этой цели он достанет новое перо. Его взгляд, его ужасный взгляд! Ну-с, господин Танген, тюрьма, вечная тюрьма...

Гм... я сжал кулаки, чтобы придать себе бодрости, и шел все скорей и скорей, пока не дошел до Сторторфа. Здесь я сел.

И что за ребячество! Кто может доказать, что я украл! И кроме того лавочник и не посмеет поднять какой-нибудь шум, если он даже когда-нибудь и вспомнит, как было дело; он, ведь, дорожит своим местом. Без шуму, без скандалов, пожалуйста.

Тем не менее деньги угнетали меня своей тяжестью и не давали мне покоя. Я все это взвесил и пришел к тому заключению, что я был счастливее тогда, когда честно страдал и боролся. А Илаяли? Разве я ее не втащил в грязь своими грешными руками? Боже милосердный! Господи! Илаяли!

"Слона". Я мог еще освободиться от этого позора - это еще не поздно. Я докажу всему миру, что я в состоянии это сделать! Дорогой я приготовил деньги. Каждый хеллер зажал в кулак; я наклонился над столиком торговки, как-будто хотел что-нибудь купить, и положил ей в руку деньги, ни слова не говоря. Я ничего не сказал и прошел дальше.

Как приятно было стать снова честным человеком. Мои пустые карманы больше не тяготят меня; какое наслаждение стать опять нищим. Если подумать, эти деньги стоили мне больших тайных страданий; я с содроганием вспоминал о них. Я не был закоренелым преступником, моя честная душа возмутилась против этого подлого поступка. Слава Богу, теперь я снова поднялся в собственном мнении.

- Подражайте мне! - восклицал я мысленно, глядя на кипевшую вокруг меня толпу.-- Подражайте мне! Я осчастливил бедную старую торговку, живущую впроголодь! Сегодня, благодаря мне, дети лягут в постель сытыми.

Этими мыслями я подстрекал себя и нашел, что поступил превосходно. Слава Богу, я теперь освободился от денег.

Опьяненный, я шел по улице и величался. Мною овладела радость, что я могу теперь смотреть честно и прямо в глаза Илаяли; я не испытывал больше никаких страданий, моя голова была ясна, мне казалось, что вся голова моя соткана из света. Мне вдруг захотелось дурачиться, выкидывать разные шутки, весь город перевернуть вверх дном. Я вел себя всю дорогу как безумный, в ушах раздавался звон, в голове шумело.

В порыве дурачества, мне вдруг пришло в голову подойти к разсыльному, пожать ему руку, посмотреть внимательно ему в лицо и затем отойти без всяких разъяснений. Я прекрасно различал все оттенки смеха и голосов прохожих. После этого я начал разсматривать птичек, прыгавших по мостовой, затем предался изучению камней мостовой, на которых нашел много всяких знаков и фигур. Между тем я уже был на площади Стортинга.

Вдруг я останавливаюсь и пристально смотрю на дрожки. Извозчики, болтая, разгуливают взад и вперед, лошади стоят, понурив голову, погода отвратительная! - Подавай,-- крикнул я и подтолкнул себя локтем. Я быстро подошел и вскочил в первый попавшийся экипаж. - Уллевольдсвей, No 37! - крикнул я. Мы покатили.

Дорогой извозчик начал оборачиваться, нагибаться и заглядывать в экипаж, где я сидел под верхом. Он сделался недоверчивым. Очевидно, его внимание привлекает мое скверное платье.

- Надо застать дома одного господина!-- крикнул я ему, чтобы предупредить его разспросы. И затем я начал настойчиво объяснять ему, что мне непременно нужно встретить этого человека.

Мы останавливаемся перед No 37, я спрыгиваю, взлетаю на третий этаж и звоню, колокольчик делает 6--7 страшных ударов.

Мне отворяет девушка, я замечаю, что у нея золотые сережки в ушах и черные пуговицы на сером лифе. Она испуганно смотрит на меня.

Я спрашиваю Кирульфа, Иоахима Кирульфа, торговца шерстью, коротко и ясно, его нельзя ни с кем смешать.

Девушка покачала головой.

- Здесь нет никакого Кирульфа,-- говорит она.

Она пристально смотрит на меня, хватается за задвижку двери, готовая закрыть ее. Она не дает себе ни малейшого труда вспомнить этого человека, но у нея действительно такой вид, как-будто она знает личность, о которой я спрашиваю, еслиб она хоть немного подумала, лентяйка! Я злюсь, поворачиваюсь к ней спиной и бегу вниз по лестнице.

- Нет его здесь,-- кричу я извозчику.

- Не здесь?..

- Нет, поезжайте на Томтегаден, No 11.

Я был в ужасном волнении и заразил им кучера. Он решил, что дело идет о чьей-то жизни, и, ни слова не говоря, начал погонять своих лошадей.

- Как его зовут?-- спросил он, повернувшись на козлах.

Извозчик согласился со мной, что трудно смешать с кем бы то ни было человека с такой фамилией. Что, он не носит светлого сюртука?

- Что? - воскликнул я,-- светлый сюртук; вы с ума сошли! Понимаете ли вы, о чем мы говорим? Этот светлый сюртук был так некстати и портил мне всего человека, которого я создал в своем воображении.

- Как, вы сказали, его зовут? Кирульф?

- Ну да, что тут странного? это имя никого не позорит.

- Что, у него волосы не рыжие?

Очень возможно, что у него были рыжие волосы, но, когда извозчик упомянул об этом, я вдруг сразу убедился, что он был прав. Я был благодарен извозчику и сказал ему, что он угадал; было бы неестественно, если бы этот человек не был рыжим

- Значит, я его раза два возил,-- сказал извозчик,-- нет ли у него узловатой палки?

Теперь я видел этого человека совсем живым перед собой и сказал.

- Ха-ха, никто его никогда не видел без узловатой палки. В этом отношении вы можете быть вполне спокойны.

Да, это было ясно, что это был тот самый человек, которого он возил... Он узнал его...

И мы помчались так, что только искры из-под копыт сыпались.

Однако, в продолжение всего этого возбужденного состояния, я ни на минуту не терял присутствия духа. Мы проезжаем мимо городового, и я замечаю, что у него на бляхе 69 номер. Эта цифра, как заноза, засела в моем мозгу. 69 ровно 69.

Я никогда не забуду это 69. Я откинулся в глубь дрожек, я был жертвой припадков безумия, я съежился под верхом, чтобы никто не видал, что я шевелю губами и разговариваю, как идиот, сам с собой! Безумие бушует в моем мозгу, и я оставляю его продолжать это делать, сознавая, что я - жертва непреодолимых сил. Я начинаю смеяться тихо и страстно, без всякой причины, все еще навеселе от выпитого пива. Мало-по-малу мое возбуждение проходит и покой возвращается. Я ощущаю холод в своем раненом пальце и сую его между шеей и воротом рубашки, чтоб немного согреть его. Мы приехали на Томтегаден. Извозчик остановился. Я слезаю, не спеша, лишенный всякой мысли, вялый, с тяжелой головой. Я вхожу в ворота, прохожу на задний двор, пересекаю его, стучу в какую-то дверь, отворяю ее и вот я в каком-то коридоре, в передней с двумя окнами. В одном углу стоят два сундука, один на другом, а вдоль стены - старые нары, на которых лежит одеяло. Направо, в соседней комнате, я слышу детский плач, а надо мной, во втором этаже, стучит молот по железному листу. Все это я воспринимаю в ту минуту, как вхожу.

Я направляюсь спокойно через прихожую к противоположной двери, не спеша, без мысли о бегстве, я отворяю ее и выхожу на Фогмансгаде. Я озираюсь на дом, через который я прошел: "ночлег для приезжих".

Мне не приходит в голову улизнуть от извозчика, ждавшого меня. Я преспокойно шагаю через Фогмансгаде без всякого страха, без сознания чего-нибудь дурного. Кирульф, этот торговец шерстью, застрявший в моем мозгу, этот человек, о котором я думал, что он должен существовать, и которого я непременно должен видеть, исчез из моих мыслей, потух вместе с другими безумными фантазиями; я думал о нем, как о каком-то предчувствии, о каком-то воспоминании.

Чем дальше я шел, тем больше я чувствовал себя каким-то уничтоженным. Я чувствовал себя тяжелым, разбитым и еле-еле волочил ноги. Снег продолжал падать большими мокрыми хлопьями. Наконец, я дошел до Гренландской церкви, где я сел на скамью, чтобы отдохнуть. Все прохожие смотрели на меня с недоумением. Я погрузился в раздумье.

Боже мой, как мне было грустно. Мне так все надоело, я так пресытился своим жалким существованием, что, право, не стоило труда дольше бороться, чтобы поддерживать его. Неудача перешла всякия границы. Я совершенно уничтожен, я - призрак того, чем был раньше. Мои плечи как-то скривились в одну сторону и у меня явилась привычка ходить сгорбившись, чтоб защищать, насколько возможно, свою грудь; а вот несколько дней тому назад я разглядывал свое тело и все время плакал над ним. В продолжение многих недель я носил все ту же рубашку, она затвердела от поту и натерла мне рану, из которой сочилось немного крови; было так жалостно видеть эту рану на животе. Я не знал, как помочь этому, она не проходила, сама собой. Я промыл ее, но снова надел ту, же самую рубашку. Ничего не поделаешь...

Я сижу на скамейке, думаю обо всем этом, и мне становится так грустно. Я ненавидел самого себя, даже мои руки казались мне такими противными. Вялый, почти безстыдный вид их мучает меня, причиняет мне какое-то страдание. Вид моих худых пальцев производит на меня ужасное впечатление. Я ненавижу свое отвислое тело и весь содрогаюсь при мысли, что я должен носить его, постоянно чувствовать. Боже мой! Если б хоть настал конец. Я так охотно бы умер!

"Саваны у девицы Андерсен направо в воротах".-- Старые воспоминания,-- сказал я и вспомнил свою прежнюю комнату в Гамерсборге, качалку, газетную наклейку внизу у дверей и объявления инспектора маяка и булочника Фабиана Ольсена. Да, тогда мне жилось куда лучше; в одну ночь я мог написать фельетон на 10 крон. Теперь же я ничего не могу писать, абсолютно ничего. Как только примусь за это, голова моя начинает пустеть. Да, пора покончить со всем этим! И я все шел и шел.

Чем ближе я подходил к вчерашней лавочке, тем сильнее во мне говорило предчувствие какой-то опасности. Но я крепко держался принятого решения, я хотел выдать себя., Я спокойно спускаюсь по лестнице, в дверях мне попадается навстречу девочка с чашкой в руках, я прохожу мимо нея и затворяю за собой дверь. Мы во второй раз очутились с приказчиком наедине.

- Какая скверная погода! - говорит он.

Почему он начинает издалека? Отчего он не арестовывает меня? Я разозлился и сказал:

- Ведь я пришел не для того, чтоб болтать с вами о погоде!

Моя грубость его озадачивает, его маленький приказчичий мозг отказывается мыслить. Ему и в голову не приходило, что я надул его на пять крон.

- Разве вы не знаете, что я надул вас?-- говорю я нетерпеливо и при этом я кашляю, дрожу, готов пустить в дело кулаки, если он тотчас же не приступит к делу.

Но он ничего не понимает.

О, Господи, среди каких дураков приходится жить! Я ругаюсь, объясняю ему по пунктам, как все это произошло, показываю ему, где я стоял и где он стоял, как произошло все это дело, где лежали деньги, как я их сгреб и сжал в кулаке - он все понимает, но ничего не предпринимает относительно моей особы. Он поворачивается то в одну сторону, то в другую, прислушивается к шагам в соседней комнате, успокаивает меня, чтобы я тише говорил, и наконец заявляет:

-- Это было подло с вашей стороны!

- Как бы не так!-- восклицаю я, желая как можно больше напротиворечить ему и разозлит его. Эта совсем не так подло, как представляет себе его бакалейная башка. Я, разумеется, не оставил у себя этих денег, мне и в голову этого не приходило; я не хотел извлечь из них никакой пользы, это противоречило бы моей честной натуре...

- Куда же вы их дели?

- Я отдал их старой, несчастной женщине, все, до последняго гроша; такой человек, как я, не может забывать бедных...

Он стоит и размышляет некоторое время, очевидно, решает вопрос, честный я или нет; наконец он говорит:

- Не лучше ли было бы принести деньги обратно?

- Нет, видите ли, я не хотел ставит вас в неловкое положение,-- возражаю я.-- И вот благодарность за великодушие,-- я сам пришел к вам, объяснил вам все это дело, а вы, как собака, ищете со мной ссоры! Мне остается лишь умыть руки... А, впрочем, чорт вас возьми. Прощайте!

С этими словами я вышел и с шумом хлопнул дверью.

Но когда я дошел до своей комнаты, этой мрачной дыры, насквозь мокрый от снега, еле держась на ногах, я потерял всю свою бодрость и окончательно упал духом. Я так раскаивался в том, что напал на бедного приказчика, я рыдал, хватал себя за горло, чтобы как-нибудь наказать себя за эту подлую проделку. Конечно, он до смерти боялся потерять свое место, вот почему он не посмел поднять шума из-за пяти крон. А я воспользовался его страхом, мучил его своим громким разговором, выводил его из себя острым своим словом. А в соседней комнате сидел, может-быть, сам лавочник, и каждую минуту он мог выйти, чтоб осведомиться о причине шума. Нет, не было границ подлостям, на которые я был способен.

Отчего же они не забрали меня? Тогда был бы положен всему конец! Я сам протянул им руки для кандалов! Я не стал бы им оказывать никакого сопротивления, напротив, я помог бы им. Какая это была бы великая минута! Я готов отдать всю свою жизнь за суд Линча! Молю, услышь меня, хоть на этот раз...

Я лег в постель в своем мокром платье; мне казалось, что этой ночью мне суждено умереть, и поэтому я напряг все свои силы, чтоб прибрать постель, чтоб утром все вокруг меня имело бы более или менее приличный вид. Затем я сложил крестом руки и выбрал наиболее удобное положение.

все ярче и ярче, оно жжет мне виски, сжигает мой мозг. Наконец, перед моими глазами вспыхивает сноп лучей, небо и земля, все в огне, огненные люди, звери, огненные горы, огненные черти, пропасти, пустыни, вся вселенная в огне, настал пылающий день страшного суда.

Затем я дальше ничего не видел и не слышал.

* * *

На следующий день я проснулся весь в испарине, весь мокрый, очень мокрый; мной овладела лихорадка. Вначале у меня не было ясного сознания, что именно случилось со мной, я удивленно озирался, чувствовал, что весь мой образ совершенно изменился, и я не узнавал себя, я ощупывал свои руки, свои ноги и очень удивился тому, что окно на этой стороне, а не на противоположной; топот лошадей во дворе раздавался теперь сверху. У меня кружилась голова.

Волосы холодные и липкие лезли мне на лоб. Я приподнялся на локте и посмотрел на подушку; и на ней лежали тоже мокрые клочки волос. Ноги мои распухли за ночь в сапогах, но оне не болели,-- я только не мог шевелить пальцами, они совсем окоченели.

Встал я после полудня, когда начало немного смеркаться. Сначала я попробовал сделать нескольких маленьких осторожных шагов, стараясь удержать равновесие и щадя свои ноги. Я не очень страдал и не плакал; мне даже не было грустно, напротив, я был доволен, мне даже не приходило в голову, что все могло быть иначе.

Затем я вышел.

Единственное, что меня немного мучило, это голод, несмотря на мое отвращение к еде. Я испытывал опять позорный аппетит, все возраставшую плотскую жадность. Что-то безжалостно сверлило в моей груди, там происходила тихая, странная работа. Мне казалось, что там поселились двадцать маленьких жирных зверков,-- они повернут голову на одну сторону и там погрызут, потом повернут в другую сторону и там погложут; затем полежат минутку спокойно и снова начнут, не спеша и безшумно, дальше сверлить, повсюду оставляя изьеденные дыры...

Я не был болен, но я чувствовал себя ужасно утомленным, снова появилась испарина. Я хотел отправиться на Сторторф, чтобы там немного отдохнуть; но путь был далек и утомителев; тем не менее я все-таки почти добрался до него и стоял на углу рынка и рыночной улицы. Пот, катившийся с меня, замутнил мои очки и ослепил меня; я остановился, чтоб протереть их. Я не заметил, где остановился, и услышал страшный шум вокруг себя.

Вдруг раздается холодный, пронзительный окрик: "берегись!" Я слышу крик, слышу его совершенно ясно, делаю нервное движение в сторону, делаю шаг вперед, настолько скоро, насколько позволяют мне мои слабые ноги. Чудовищная телега с хлебом проезжает мимо меня и задевает колесом за пиджак. Если б я дошел немного скорей, она бы миновала меня.

Я бы мог это сделать быстрее, немного быстрей, если бы я напряг свои силы. Делать было нечего, нога болела, несколько пальцев были раздавлены; я чувствовал, как они судорожно сжались в сапоге.

Кучер с трудом остановил лошадей, обернулся и осведомился с испугом, что случилось. Ну, ведь могло быт хуже, это было не опасно... я не думаю, чтоб что-нибудь было переломлено.

Насколько мог скоро, доплелся я до скамейки; меня пугали обступившие и глядевшие на меня зеваки. В сущности ведь это не смертельный удар; если мне было суждено неcчастие, то я избег его удивительно счастливо. Самое скверное было то, что порвался сапог на носке. Я поднял ногу и увидел в отверстие кровь. Ну, что делать, ведь это случилось не с умыслом; ведь у кучера не было намерения причинить мне вред, у него самого был такой смущенный вид. Если б я попросил у него хлеба с телеги, он дал бы мне. Он, вероятно, с радостью бы это сделал. Награди его Бог за эту готовность!

Голоден я был ужасно и просто не знал, где мне найти себе место; я метался на своей скамейке и подобрал коленки под самую грудь. Когда совсем стемнело, я доковылял до ратуши. Бог вест, как я туда попал и сел на край балюстрады. Я вырвал карман из своего пиджака и начал его жевать как-то безцельно, мрачно глядя в пространство. Я слышал, как дети играли вокруг меня, и ловил инстинктивно каждый шаг прохожого внизу; в голове моей не было ни одной мысли.

Вдруг мне пришло в голову, что я могу пойти на базар и попросить кусок сырого мяса. Я спустился с террасы около первой мясной лавки, топнул ногой и, сделав жест, как-будто отгоняю собаку, нахально обратился к первому попавшемуся мяснику.

- Не будете ли вы так добры дать мне какую-нибудь кость для моей собаки, только одну кость, без мяса только, чтоб было у нея что нибудь в зубах!

Я получил кость, превосходную беленькую кость, на которой было еще немножко мяса, и сунул ее в карман. Я благодарю мясника с таким жаром, что он удивленно смотрит на меня.

- Не стоит благодарности,-- говорит он.

- Нет, не говорите так,-- пробормотал я,-- это очень любезно с вашей стороны.

Я поднялся опять наверх, мое сердце сильно билось.

Она не имела никакого вкуса, но она сильно пахла кровью, и меня затошнило. Я снова попробовал; если это только останется в желудке^:, то окажет свое действие; нужно только, чтоб это непременно осталось в желудке. Но меня опять начало тошнить. Я разозлился, вцепился в мясо, оторвал кусочек и проглотил насильно. Но все напрасно. Как только маленькие кусочки согрелись в желудке, они опять начали подниматься кверху. Я стиснул кулаки, как сумасшедший, рыдал от безпомощности и глодал кость в совершенном изступлении. Я глодал так, что вся кость обмокла и загрязнилась, плакал так, как-будто сердце у меня разрывалось на части. И все-таки меня вырвало. Тогда я громко проклял весь мир.

А кругом тишина. Ни людей, ни света, ни шума. Я в ужасном состоянии духа, я тяжело дышу, скрежещу зубами и плачу каждый раз, когда мне приходится извергать кусочки мяса, которые могли бы меня немного насытить. Так как все попытки ни к чему не ведут, я швыряю кость о дверь, взбешенный, полный безсильной злобы, я кричу и угрожаю небу, рычу хриплым голосом и скрючиваю пальцы, как когти...

А кругом тишина.

Я дрожу от возбуждения и оцепенения, я все еще стою на том же самом месте, всхлипывая от рыданий, измученный и утомленный взрывом бешенства. Я стою там, может-быть, уже целый час, всхлипываю, что-то шепчу и крепко держусь за дверь. Затем я слышу голоса, разговор двух мужчин, проходящих по Кузнечному проходу. Я выхожу из своего убежища и пробираюсь вдоль стен к выходу на освещенную улицу.

Когда я иду по Юнгбакену, мысль моя начинает работать в странном направлении. Мне кажется, что все эти жалкие бараки на рынке, лавчонки и лари с старым тряпьем - это позор столицы. Они портят весь вид площади и обезображивают город. Долой весь этот хлам. Тут кстати я начинаю вычислять, сколько бы стоил снос за одно с ними и здания географического института, внушавшого мне такое уважение каждый раз, когда я проходил мимо. Сноска такого здания не могла бы обойтись меньше 70--72 тысяч крон. Хорошенькая сумма, нужно признаться, во всяком случае хорошия карманные деньги для начала. И я кивнул своей пустой головой, соглашаясь, что для начала 70 тысяч крон хорошенькая сумма.

Я все еще дрожал всем телом и по временам всхлипывал. У меня было такое чувство, будто во мне осталось немного жизни, будто я могу испустить свой грешный дух в несколько вздохов. Но я отнесся к этому совсем равнодушно, это нисколько не занимало меня. Напротив, я углублялся в город, в сторону пристаней, все дальше от своего жилища. В крайнем случае можно лечь на землю и умереть на улице. Страдания сделали меня совершенно безчувственным; в ноге кололо и дергало, мне даже казалось, что боль забирается выше, переходит на икры, и, тем не менее, я не чувствовал особенной боли. Мне приходилось в жизни выносит гораздо сильнее боли.

Я вышел на железнодорожную набережную.

Ни движения, ни шума. Только там и сям бродит матрос или носильщик, заложив руки в карманы. Мне бросился в глаза калека, покосившийся на меня, когда я с ним поравнялся.

Как-то инстинктивно я схватил его, оскалил зубы и спросил, ушла ли в море "Монахиня". Я не мог отказать. себе в удовольствии поднести к его носу кулак, щелкнуть пальцами и сказать:-- Да чорт возьми, "Монахиня"! "Монахиня", о которой, я совсем было позабыл! Мысль о ней безсознательно жила в моем сознании, я носил ее, сам не зная этого.

- Да, Господи помилуй, "Монахиня" уже ушла.

Не может ли он мне сказать - куда.

Калека размышляет,-- он стоит на длинной ноге, а короткая болтается.

- Нет,-- сказал он,-- не знаете ли вы, чем она была нагружена?

- Нет,-- отвечал я.

Однако я уже забыл про "Монахиню" и спрашиваю, далеко ли до Гольместранда, считая добрыми, старыми милями.

- До Гольместранда, я думаю...

- Или до Веблунгенеса?

Что я хотел сказать: я думаю, что до Гольместранда?..

Я получил табак, сердечно поблагодарил его и дошел. Табак мне совершенно не нужен, но я все-таки сую его в карман. Калека следил за мной глазами. Я верно возбудил чем-нибудь его недоверие. Куда бы я ни шел, я все чувствую на себе его недоверчивый взгляд и мне ужасно неприятно, что за мной следит этот человек. Я поворачиваюсь и тащусь опять к нему, смотрю на него и говорю:

- Игольщик.

Лишь одно слово: "игольщик". Больше ничего. Говоря это, я пристально смотрю на него, казалось, что я смотрю на него всем телом, вместо того, чтобы смотреть на него одними лишь глазами. Сказав это слово, я стою перед ним еще некоторое время. Затем я опять отправлялось своей дорогой. Человек не издал ни одного звука, он только следил за мной глазами. Гм...

Игольщик? Я вдруг остановился. Да, я отгадал. Я где-то уже встречал этого калеку. Там наверху, на Пограничной, когда я в одно прекрасное утро закладывал свой жилет. Мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность.

Пока я раздумываю над этим, на углу площади и Гависгаде происходит встреча, которая заставляет меня вздрогнуть и свернуть в сторону. Так как мне это не удается, то я смело выступаю вперед, очертя голову. Я стою лицом к лицу с "Командором".

Я становлюсь намеренно нахален и делаю шаг вперед, чтоб обратить на себя его внимание, я делаю это не для того, чтоб возбудить к себе сострадание, но чтобы поглумиться над самим собой, упиться презрением к собственной своей особе. Я бы мог лечь на тротуар и просить "Командора" наступить на меня, на мое лицо. Я даже не здороваюсь с ним.

"Командор" видит, что со мной что-то неладно, он замедляет шаг, а я говорю ему, чтоб задержать его:

- Я был бы уже у вас и принес вам что-нибудь, но ничего путного у меня не выходит.

- Вот как?-- говорит он вопросительно.-- Значит, вы еще не кончили?

- Нет, я еще не кончил.

Любезность "Командора" трогает меня, на глазах у меня выступают слезы. Я кашляю, чтоб придать себе суровый вид. "Командор" всматривается мне в лицо.

- Послушайте, да есть ли у вас на что жить?-- спрашивает он.

- Нет,-- говорю я,-- я сегодня еще ничего не ел, но...

- Да ведь нельзя же допустить, чтобы вы умерли с голоду,-- восклицает редактор и сует руку в карман.

Теперь во мне просыпается чувство стыда. Шатаясь, я отхожу к стене и вижу, как "Командор" роется в своем кошельке; но я не говорю ни слова! Он дает мне десятикроновую бумажку. Без всяких разсуждений он дает мне десять кров. При этом он повторяет, что нельзя, чтобы я умер с голоду.

Я бормочу на это какой-то протест и не хочу брат билета. С моей стороны это безстыдно и, кроме того, это черезчур много...

- Берите поскорей! - восклицает он и смотрит на свои часы. - Я жду поезд. Вот уж слышно, как он подходит.

Я взял деньги; я изнемог от радости, я ни слова не сказал ему, я даже не поблагодарил его.

- Пожалуйста, не стесняйтесь,-- сказал наконец "Командор",-- вы можете написать что-нибудь за эти деньги.

Когда он прошел уже несколько шагов, Я вдруг вспомнил, что я не поблагодарил его за эту помощь! Я попробовал его догнать, но не мог двигаться скоро, ноги мои подкашивались и я чуть было не упал. А он тем временем все удалялся. Я хотел окликнуть его, но у меня не хватило храбрости, а когда я, наконец, решился и крикнул ему раз, два, он уже был далек, а голос мой был черезчур слабым.

Я стоял на тротуаре, смотрел ему вслед и тихо плакал.-- Никогда ничего подобного со мной еще не случалось,-- говорил я себе. Он дал мне десять крон. Я вернулся, встал там, где он стоял и начал подражать всем его движениям. Я поднес билет к самым глазам, осмотрел его с обеих сторон и начал проклинать, во все горло проклинать. Это был десятикроновый билет, сунутый мне в руку, как нищему.

Вскоре после этого, а может-быть немного времени спустя, потому что кругом все стало тихо,-- я очутился на Томтегадене перед No 11.

Постояв минутку и удивившись, что я второй раз стою перед этой дверью, я вошел в ночлег для приезжих. Здесь я нашел приют.

* * *

Вторник.

Солнце и тишина. Удивительно ясный день.

Снег стаял; всюду жизнь, веселие, счастливые лица, улыбки, смех. Из фонтанов поднимаются водяные струйки, золотясь от солнца, отражая лазурь неба...

В полдень я вышел из своей квартиры на Томтегадене, где я все еще жил, и направился в город. Я был в прекрасном настроении духа и толкался на самых оживленных улицах, разглядывая людей. Еще не было семи часов, когда я уже прохаживался по площади св. Олафа и украдкой поглядывал в окна дома No 2. Через час я ее увижу. Все время я ходил в состоянии какого-то легкого странного страха. Что-то будет! Что я ей скажу, когда она спустится по лестнице? Добрый вечер; сударыня? Или разве только улыбнуться? Я решил остановиться на улыбке. Само собой разумеется, что я при этом низко ей поклонюсь.

Мне было стыдно, что я так рано забрался сюда, я удалился и начал ходить взад и вперед по Карл-Иоганнштрассе, не спуская глаз с университетских часов. Когда было восемь часов, я пошел по Университетской улице. Дорогой мне приходит в голову, что я могу опоздать на несколько минут; я начал шагать изо всех сил. Нога побаливает, но в общем состояние ничего.

У фонтана я остановился, чтоб перевести дух; долго я стоял там и смотрел в окна дома No 2; но она не приходила; её не было. Ну что же, я мог подождать: мне торопиться некуда; может-быть ее что-нибудь задержало. И я снова принялся ждать.

Но ведь не приснилось же мне все это, в конце-концов! Наша первая встреча ведь не продукт моего воображения! Тогда, в ту ночь, я лежал в лихорадке. Я начал размышлять безпомощно на эту тему и, в конце-концов, уж ни в чем не был уверен.

- Гм... Кто-то кашлянул за мной. Я слышу этот кашель, слышу легкие шаги вблизи меня; но я не оборачиваюсь и продолжаю смотреть на большую лестницу.

- Добрый вечер! - раздается около меня.

Я забываю улыбнуться, не снимаю даже шляпы, а только удивляюсь, каким образом она подошла ко мне с этой стороны.

- Вы долго ждали?-- спрашивает она, немного запыхавшись от быстрой ходьбы.

- Нет, я только сию минуту пришел.

- А впрочем, что за беда, если б я и долго прождал? Я думал, что вы придете с другой стороны.

- Я проводила маму к знакомым, сегодня вечером её не будет дома.

- Да?-- спросил я.

- Но куда же мы, собственно говоря, идем?-- спрашивает она и останавливается.

- Куда хотите, куда вы хотите.

- Самой назначать скучно.

Пауза.

Я заговариваю, лишь бы только прервать молчание:

- У вас, как я вижу, наверху темно.

- Ах, да! - спохватилась она.-- Девушка тоже отпросилась на весь вечер. Так что я сегодня совсем одна дома.

Мы стоим и оба смотрим в темные окна, как-будто видим их в первый раз.

- Не пойти ли к вам?-- сказал я.-- Я сяду совсем близко к двери, если вы хотите.

Но я задрожал от волнения и тотчас же раскаялся в своей дерзости. Что, если она разсердится и уйдет от меня. И я никогда больше не увижу её. О, этот мой проклятый костюм. Я с отчаянием ждал ответа.

- Вам совсем не нужно сидеть около двери,-- говорит она нежно. Да. Именно эти слова.-- Вам совсем не нужно сидеть около двери. Мы поднимаемся наверх.

На лестнице, где было темно, она взяла меня за руку и повела.-- Мне не зачем молчать,-- говорит она.-- Я могу говорить.

Мы вошли.-- Она зажигает свечу - не лампу, а свечу, и говорит с коротким смехом:

- Но вы не должны теперь смотреть на меня.

Мне так стыдно, я никогда больше этого. не сделаю.

- Чего вы больше никогда не сделаете?

- Я никогда... нет... ни за что на свете я не поцелую вас.

- Неужели?-- сказал и мы оба разсмеялись. Я протянул к ней руки, она отскочила в сторону и проскользнула на противоположную сторону стола. Мы взглянули друг на друга, между нами стояла свеча.

- Ну, попробуйте поймать меня! - сказала она.

Я сделал новую попытку догнать ее, но зацепился за ковер и упал: больная нога изменила мне. Я поднялся в крайнем смущении.

- Боже мой, как вы покраснели,-- сказала она. Но вы ужасно неловки.

- Да, правда,-- сказал я.

И мы снова принялись бегать вокруг стола.

- Кажется, вы хромаете?

- Да, кажется, немного.

- В прошлый раз у вас был поранен палец, а теперь нога; всякия беды на вас!

- Да, на-днях меня переехали.

- Вас переехали? вы опять были нетрезвы. Нет, молодой человек, что за образ жизни вы ведете! - Она погрозила мне пальцем и сделалась серьезной.-- Сядем! - сказала она.-- Нет, напрасно вы садитесь возле дверей; вы уже черезчур застенчивы; вы - сюда, а я - здесь вот, так!.. Ух! как скучно иметь дело с застенчивыми людьми. Все надо самой говорить и делать, они ни в чем не предупредят тебя. Например, вы могли бы положить вашу руку на спинку моего стула; но вы бы сами могли догадаться. Ну, пожалуйста, не старайтесь убедить меня, что вы всегда такой скромный; с вами нужно держат ухо востро.

- Вы в достаточной мере были нахальны, когда в пьяном виде преследовали меня своими выходками. "Вы потеряли вашу книгу, сударыня, вы серьезно потеряли вашу книгу". Ха-ха-ха!-- Фу, это было отвратительно с вашей стороны!

Я сидел, растерянный, и смотрел на нее. Сердце сильно билось, кровь разливалась по жилам с особенной теплотой. Что за странное ощущение.

- Отчего вы ни слова не говорите?

- Как вы хороши! - говорю я.-- Вот я сижу и вполне поддаюсь вашим чарам... ничего не поделаешь... Вы самое странное существо, которое я когда-либо... Ваши глаза вспыхивают по временам, они похожи на цветы. Что? нет, нет, не на цветы. Я до безумия влюблен в вас, и это так неразумно. Боже мой, конечно, это ни к чему... Как вас зовут? Теперь вы должны мне сказать, как вас зовут...

--

- Знаете, как я вас называю? Я называю вас Илаяли. Как вам это нравится? В этом есть что-то неуловимое.

- Илаяли?

- Да.

- Это на каком-нибудь иностранном языке.

- Гм...-- нет, не совсем.

После долгих переговоров мы сказали друг другу свои имена. Она села около меня на тахту и оттолкнула ногой стул. Мы опять начали болтать.

- Сегодня вечером вы побрились,-- сказала она.-- В общем вид у вас лучше, чем обыкновенно, но только немножко; не воображайте о себе черезчур много... Нет, в прошлый раз вы были такой противный. К тому же и палец у вас был обернут в грязную тряпку. И в таком-то виде вы приглашали меня куда-то зайти, чтобы выпить стакан вина. Покорно благодарю!

- Так, значит, вы не пошли со мной из-за моего костюма?-- спросил я..

- Нет,-- ответила она и потупила глаза. Нет, видит Бог, что это не потому, мне и в голову ничего подобного не приходило...

Она взглянула на меня.

- Вы бедны?

- Да, к сожалении.

Пауза.

Каждое слово её опьяняло меня, падало на сердце, словно капля вина. Её привычка слушать, склоня голову немного на бок, приводила меня в восторг. Я чувствовал на щеке её дыхание.

- Знаете ли вы... но вы не должны сердиться на меня... когда я вчера вечером пошел спать, я положил эту руку так... как-будто вы были рядом со мной... и сладко заснул.

- Вот как? это очень мило! - пауза.-- Но это вам позволяется делать лишь на большом разстоянии, а то...

- Вы не думаете, что я действительно мог бы это сделать?

- Ну, от меня можно ждать, чего угодно,-- сказал я и обнял ее за талию.

- Неужели?-- сказала она только.

Меня сердило, оскорбляло даже, что она считает меня черезчур скромным; я почувствовал себя мужчиной и взял ее за руку. Но она молча высвободила ее и отодвинулась от меня. Это отняло у меня мужество, мне стало стыдно и я начал смотреть в окно. Должно-быть, у меня был очень жалкий вид; и как я мог что-то воображать? Если б я встретился с ней в былые лучшие дни, тогда другое дело, тогда у меня могли бы быт на это какие-нибудь основания. Я чувствовал себя очень убитым.

- Ну, вот видите?-- сказала она,-- вот видите, если я поморщу лоб, то и этим могу вас выбить из седла и смутить вас, если хоть немножко отодвинуться от вас... Она разсмеялась, плутовски зажмурив глаза, как-будто не выносила, чтоб на нее смотрели.

Я чувствовал себя оскорбленным.

Девчонка, кажется, совсем разсудок потеряла! Что, она считает меня за неопытного? Ха, Ну, тогда я ей... В этом отношении я никому не уступлю. Вот чертовка! Если дело дошло до этого, то...

Она сидела спокойно, глаза у нея все еще были закрыты; никто из нас не говорил. Я крепко обнял ее, я жадно прижал её тело к своей груди, а она не говорила ни слова.

Слышно было, как стучали наши сердца; стук этот казался отдаленным топотом. Я поцеловал ее.

её грудь, белую, круглую грудь, просвечивающуюся через рубашку.

- Мне можно взглянуть! - говорю я и стараюсь дальше разстегнуть. Но я черезчур возбужден и никак не могу справиться с нижними пуговицами на талии, где платье так узко.-- Пожалуйста., могу я взглянуть... ну, хоть немножко...

Медленно и нежно она обнимает мою шею. Её горячее дыхание обжигает мое лицо, а другой рукой она сама начинает разстегивать пуговицы одну за другой. Она смеется смущенно коротким смехом и все время посматривает на меня, замечаю ли я её страх. Она развязывает тесемки, разстегивает корсет, она полна восторга и вместе с тем страха. А я провожу своей грубой рукой по всем этим тесемкам и пуговицам. Чтоб отвлечь внимание от происходящого, она гладит меня левой рукой по плечу и говорит:

- Сколько у вас здесь волос!.

- Да,-- отвечаю я и стараюсь поцеловать её грудь. В эту минуту она лежит с разстегнутым платьем, но вдруг спохватывается, как-будто дело зашло черезчур далеко, и старается немного выпрямиться. Чтобы скрыть свое смущение, она, опять начинает говорить о выпавших моих волосах.

- Я не знаю.

- О, вы, вероятно, много пьете? или пожалуй... фу, я не могу даже этого сказать... Как вам не стыдно! Нет, я от вас этого не ожидала.

- Так молоды и теряете волосы! Ну, теперь разскажите мне что-нибудь про вашу жизнь. Я убеждена, что это должно быть нечто ужасное. Но только чистую правду - я сейчас же увижу по вашим глазам малейшую ложь! Ну, рассказывайте!

- Да, но прежде всего могу я поцеловать вашу грудь?

- Нет, милая, дорогая... Прежде позвольте!..

-- Нет, нет, ни сейчас.... может-быть, потом... Сперва я хочу услыхать, что вы за человек. Ах, я убеждена, что это должно быть ужасно.

Меня мучило, что она думает обо мне самое дурное; я боялся оттолкнуть ее от себя, я не хотел выносить её подозрений. Я хотел очиститься в её глазах, показать себя достойным её, доказать ей, что она имеет дело чуть ли не с ангелом.

И я начал говорить ей все, говорить одну только правду. Я не изображал свою жизнь хуже, чем она есть; я совсем не намеревался возбудить её сострадание. Я сознался даже в краже пяти крон.

- Но теперь все это прошло! - сказал я,-- ни о чем подобном теперь не может быть и речи...

Тем не менее она была ошеломлена...-- Боже сохрани,-- сказала она и замолчала.

Она уже не раз шептала в продолжение моего рассказа:-- Боже сохрани.

Я начал шутить, щекотать ее и притянул ее к себе на грудь.

Что же, разве было бы лучше если б я был распутным человеком? Нет, без глупостей. На то и шел... А если только в этом дело, то тогда... Я опрокинул, ее, опрокинул ее на софу.

- Нет, послушайте... - Что вы хотите - спросила она

- Что я хочу?

Гм...-- она спрашивает, что я хочу. Я хочу покончить с этим без всяких разсуждений. Не в моих правилах издалека вести дело. Меня не испугаешь и не смутишь, если нахмуришь брови. Нет, нет, истинная правда. Я никогда еще не выходил из такого приключения, не достигнув цели.

- Нет!.. нет, но ведь?..

- Нет, послушайте! - закричала она. И тут же она прибавила оскорбительные слова:-- Я сомневаюсь... в своем ли вы уме! Ведь, вы сумасшедший!

Невольно я остановился и сказал: - Вы не серьезно это говорите?

- Нет, клянусь Богом, у вас такой странный вид! И в то утро, когда вы меня преследовали, вы не были пьяны?

- Нет. Тогда я даже не был голоден; я только что поел...

-- Было бы лучше, если бы я был тогда пьян?

- Да... я все боюсь! Но, ради Бога, пустите меня!

Нет, я не отпущу ее. И что это за глупая болтовня только в такой поздний час в софе! Долой одежду! Какие глупые разсуждения в такую минуту, как-будто я не знаю, что все это делается из-за стыдливости. Я не настолько неопытен. Лежать смирно, без глупостей. Да здравствует страна и король!

- Нет, только не это, только не это! Если хотите, можете поцеловать мою грудь. Милый, хороший...

Я остановился. Её слова звучали так грустно, и она казалась такой испуганной, такой безпомощной, что они тронули меня до глубины души.

Разрешая мне поцеловать её грудь, она предлагала мне выкуп. Как это было мило и просто! Я хотел бы упасть к её ногам и встать перед ней на колени...

- Но, моя милая крошка!..-- сказал я смущенно, я понят не могу, что это за игра...

Она посмотрела на стену, на часы, и испугалась.

- А! сейчас придет девушка,-- сказала она. Это были её первые слова.

Я понял её намек и встал. Она взялась было за накидку, чтобы одеть ее, но раздумала и отошла к камину. Она была очень бледна и встревожена. Чтобы не имело вида, будто она мне указывает на дверь, я сказал, приготовляясь уходить:

- Ваш отец был военный?

- Не знаю, так мне казалось.

- Странно!

- Ах да. Иногда у меня пробуждаются предчувствия. Ха-ха, это относится к моему сумасшествию...

Она быстро взглянула на меня, но ничего не ответила. Я чувствовал, что мое присутствие мучает ее и хотел скорей с этим покончить. Я направился к двери. Но неужели она не поцелует меня, не подаст мне даже руки? Я остановился в ожидании.

Я ничего не ответил. И стоял перед ней униженный и смущенный и смотрел на нее, не говоря ни слова. Отчего она не оставила меня в покое, если все должно было так кончиться? Что я такое был в эту минуту? Я собирался уходить, и это нисколько не безпокоило ее, она была потеряна для меня и я хотел сказать ей что-нибудь на прощанье, какое-нибудь глубокое, сильное слово, которое поразило бы ее. Но, против своего твердого решения быть холодным и гордым, я чувствовал себя оскорбленным и безпокойным; и я начал говорить о каких-то незначительных вещах; желанное слово не шло с языка; мысль моя оскудела.

Отчего она не скажет мне коротко и ясно, чтобы я убирался.

Да, отчего? С какой стати стесняться? Вместо того, чтобы напоминать о скором возвращении девушки, она могла бы мне просто сказать: теперь вы можете уходить, потому что мне нужно итти за моей матерью, а в проводах ваших я не нуждаюсь. Она об этом просто не подумала! Нет, она именно об этом-то и думала, это для меня совершенно ясно! Уже тот жест, с каким был взят плащ и затем снова положен на место, был для меня вполне убедителен. Как сказано, у меня бывают предчувствия. Но, ведь, собственно говоря, в этом нет ничего сумасшедшого.

- Боже мой, да забудьте, наконец, это слово. Оно у меня сорвалось с языка! - воскликнула она. Но она продолжала стоять неподвижно и не шла ко мне.

"В сущности, можно обладать от природы яркой впечатлительностью, но будучи вовсе сумасшедшим", подумал я. Встречаются натуры, которых каждый пустяк может тронуть и которых можеть убить одно слово. И я дал ей понять, что к таким натурам принадлежу я. Дело в том, что нищета обострила во мне некоторые чувства, и это причиняет мне много неприятностей. Но в некоторых отношениях это имеет свои преимущества; иногда это приносило мне пользу. Интеллигентный бедняк гораздо более тонкий наблюдатель, чем интеллигентный богач. Бедняк следит за каждым шагом, который он делает, недоверчиво прислушивается к каждому слову, сказанному первым встречным; каждый его шаг пробуждает в нем целый ряд новых чувств и мыслей. Его ум и сердце чутки до крайности, его душа - сплошная рана...

И я долго говорил о ранах своей души. Но, чем больше я говорил, тем безпокойнее становилась она. Наконец она повторила несколько раз в отчаянии: "Боже мой" и стала ломать при этом руки. Я прекрасно видел, что мучил ее; я не хотел ее мучить, но тем не менее я это делал. Я подумал, что в грубых штрихах я ей сказал, что хотел; её отчаянный взгляд тронул меня, и я воскликнул:

- Я ухожу, я ухожу! Видите, моя рука уже лежит на защелке. Прощайте! Я говорю вам "прощайте". Ведь, вы могли бы мне сказать что-нибудь теперь, когда я вам сказал дважды "прощайте" и собираюсь уходить! Я не прошу у вас позволения видеть вас еще раз, это только мучило бы вас; но скажите мне, отчего вы не оставили меня в покое. Что я вам сделал? Разве я стал вам поперек дороги. Отчего вы отворачиваетесь от меня, как-будто меня совсем не знаете? Вы разбили мне жизнь, и я теперь более жалок, чем когда-либо. Боже мой, но ведь я не сумасшедший. Стоит вам немножко подумать, и вы убедитесь, что у меня голова в порядке. Так подойдите же ко мне и протяните руку. Или позвольте мне подойти к вам. Можно? Я ничего не сделаю вам дурного, я постою только перед вами на коленях. Можно? Нет, нет, я этого не сделаю, я вижу, что вы боитесь. Я не сделаю этого, я не сделаю этого, вы слышите, Боже мой, отчего вы в таком отчаянии?

- Я ведь стою спокойно, не трогаюсь с места. Я бы только одну; минутку постоял на коленях, на ковре, вон на той красной полоске у ваших ног. Но вам все-таки страшно; я увидел до вашим глазам, что вам страшно, вот почему я остановился. Прося вас об этом, я не сделал ни одного шага, не правда ли? Я стал неподвижно, как сейчас, когда я вам показывал на то пятно, где бы я стал на колени, вон там на той красной розе, на ковре. Я не указываю даже пальцем, я не делаю этого, чтобы не пугать вас, я опускаю голову и смотрю. И вы прекрасно знаете, про какую розу я говорю, но вы не хотите мне позволить встать там на колени. Вы боитесь меня и робеете в моем присутствии. Я не понимаю, как вы решились назвать меня сумасшедшим? Но, не правда ли, вы больше этому не верите? Как-то однажды летом,-- это было очень давно, я сошел с ума, я работал так напряженно, что забыл пообедать,-- у меня было черезчур много работы для моей мысли. Это повторялось изо дня в день, мне бы нужно было об этом думать, но я постоянно забывал. Клянусь Богом, это правда! Не сойти мне с места, если я лгу. Видите, как вы были неправы ко мне. Это происходило не из бедности, у меня был кредит, большой кредит у Инбрета, у Гравезена, часто у меня бывало много денег в кармане, но тем не менее я не покупал себе еды и забывал об этом. Вы слушаете меня? Вы ничего не говорите, не отвечаете, вы не отходите от камина, вы стоите и дожидаетесь, чтобы я ушел?

Она поспешно подошла ко мне и протянула мне руку. Я с недоверием посмотрел на нее. Делает ли она это по сердечному влечению или только для того, чтобы отвязаться от меня?

Я стоял и смотрел на нее. Она протянула мне губки; я не верил ей: она приносит мне себя в жертву; это средство, чтоб притти к какому-нибудь концу.

Она сказала что-то шопотом; мне послышались слова:

- Я вас все-таки люблю! --Очень тихо и неясно она сказала это, может-быть я неверно разслышал, возможно, что она сказала не эти слова. Но она вдруг бросилась ко мне на грудь, обняла обеими руками мою шею, поднялась на цыпочках до моих губ и замерла в долгом поцелуе.

- Как вы прекрасны сейчас!

Больше я ничего не сказал. Я крепко обнял ее, отступил назад, толкнул дверь и вышел. Она осталась в комнате.