Редактор Линге.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Редактор Линге. Глава IX. (старая орфография)

IX.

Это была правда - Шарлотта и Бондезен говорили: друг другу "ты", когда они оставались одни в комнате Бондезена на Парквеге, когда около них никого не было. Она часто бывала там; в первый раз это случилось в тот вечер, когда они возвращались домой из собрания рабочих. Бондезен завладел её сердцем. С тех пор, в предолжение осени и зимы, она бывала там не раз; они забегали к нему на час или на два после поездок на велосипеде, а когда наступила снежная зима, они ходили вместе в театр или в цирк, чтоб после этого хоть немножко посидеть в комнате Бондезена. Ей было так жарко после ходьбы, от свежого воздуха. Она снимала пальто и шляпу, когда входила к нему, Бондезен помогал ей. Дрова трещали в печке, и чтоб в комнате было уютнее, они уменьшали огонь лампы.

Это так часто повторялось, что пыл Бондезена начал остывать. Самое скверное было то, что теперь Шарлотта сама приходила к нему, без всяких приглашений, когда у нея бывали дела в городе; эти посещения не всегда бывали ему приятны. Он предпочитал торопливо и поспешно самому вести ее наверх, чтобы избежать встреч на лестнице, в третий этаж. Когда они доходили до двери, ему все еще приходилось употреблять предосторожности, высовывать голову на лестницу и прислушиваться, все ли спокойно в верхних этажах. Благодаря этому, каждый раз они несколько волновались,-- это было очень пикантно. А в комнате, закрыв дверь, он с наслаждением свободно вздыхал и дрожащими руками снимал с нея пальто. Но все это исчезало, когда она приходила к нему среди бела дня, со свертками в руках, вся пропитанная запахом покупок, которые она делала для матери в гастрономических магазинах. Это уже совсем было похоже на жену, возвращающуюся домой с мясом в бумаге. И как мало привлекательно было при дневном свете, снимать с нея накидку и все прочее, когда каждую минуту можно было ожидать почтальона или товарища, или даже хозяйку, забывшую стереть утром пыль. Нет, Бондезену это совсем не нравилось.

Если б он не был обручен с Шарлоттой, он отказался бы от этих посещений. А она ничего не замечала и не понимала, что первая вспышка исчезла. Она все приходила, приходила и приходила. Она была так же мила и нежна приходя, как и уходя; он никогда еще не видел подобного самообладания. Но он не был виноват в том, что он больше не ликовал, когда она входила к нему.

Обо всем этом размышляет Бондезен и чувствует, что ему все надоели, сам он и весь мир.

Фредрик тоже провел его, обманул его доверие. Он никогда не мечтал сделать из него убежденного радикала, каким был сам, для этого у Фредрика было черезчур мало силы воли. Но, несмотря на его проповедь, убеждения и стучанье по столу, он показал, что он все тот же Илэн,-- аристократ и бюрократ. Вот почему Бондезен охотно бы бросил Илэнов, завел бы новые знакомства; это ведь ужасно утомительно быть вечным другом одной семьи. Все было противно, и ничего нельзя было изменить. Фредрик основательно устроился теперь в "Новостях", и уже по этому одному Бондезен должен был держаться этой дружбы; у него было кое-что задумано, несколько стихотворений, несколько настроений, и он давно уж решил дебютировать в "Новостях", в этой газете, которая все больше и больше читалась,-- чуть не всем миром.

Только бы все шло удачно! Он решил от Илэнов итти прямо домой и попробовать, не может ли он теперь написать несколько стихотворений; он так хорошо был утром настроен, когда встал, а теперь, кажется, все исчезло. Может быть, было глупо сердиться, но Бондезен, все-таки, сердился. Хойбро разозлил его своими длинными, важными ответами на все его замечания, а Шарлотта довела его до того, что он выдал всем их тайные отношения. Ах, если б он не проболтался и не сказал бы ей "ты"! Теперь узел затянулся сильнее, это делало его несвободным, мешало всем его движениям. Он не был создан для того, чтобы быть с кем-нибудь в очень близких отношениях, и его обручение, состоявшееся как-то под горячую руку, с глазу на глаз, мучило его, вместо того, чтобы дать ему счастье.

Когда в комнату вошла фру Илэн и заговорила об угловой комнате, он не мог порадовать ее и сказать, что он готов сию минуту снять эту комнату.

- Может случиться,-- говорила фру Илэн,-- что Хойбро в один прекрасный день откажется от комнаты.

Она очень неохотно разстанется с ним, он такой превосходный квартирант, но он сделался таким странным за последнее время; а если он откажется,-- комната останется пустой!

У него и в мыслях не было обмануть Шарлотту; никто не должен подозревать его в этом низком образе действий; они давно уже сговорились между собой, он дал ей слово. Но вот как раз в последнее время он почувствовал потребность немного подумать и обсудить это дело. В худшем случае, ему пришлось бы приняться за науку и держать экзамены.

Вот почему при всем своем желании он ничего другого не мог ответить фру Илэн, как только то, что он, к сожалению, уже давно снял комнату в Парквеге на целый год. Он очень жалеет об этом.

Услыхав, между тем, что в соседней комнате встает Фредрик, он поднялся и вышел. Бондезен всем был недоволен в эту минуту. Это ничего, что фру Илэн нашла немного странным, что он именно теперь снял комнату в Парквеге на целый год.

Шарлотта смотрела на него прежними доверчивыми глазами. Из всех она была самая счастливая, так ее обрадовало, что Бондезен сказал всем, что они с глазу на глаз говорили друг другу "ты".

Она поднялась и догнала Бондезена в прихожей.

Он обнял ее. И это с ней-то он хотел разстаться! Он не понимал, где было его благоразумие в ту минуту. Никогда он ей не причинит горя, никогда! Он просил ее простить, что он так вспылил и, прежде чем уйти, наклонился к её уху, и они сговорились, что вечером будут вместе.

Фредрик вошел в комнату немного бледнее обыкновенного, немного утомленный тяжелой работой над этими политическими статьями за последнее время. Эта работа стоила ему гораздо большого труда, чем все предшествующия научные работы; он не был политиком, он никогда особенно не интересовался политикой; правая утверждала одно, левая - другое, иначе быть не могло, но всегда была права правая; он это чувствовал в глубине своей души, хотя обыкновенно говорил:-- есть много справедливого и в оппозиции левых. Но Илэн попал на ложный путь; все меньше места предоставлялось его науке. Изо дня в день "Новости" занимались политикой. Статьи об унии наделали шуму по всей стране, даже шведская пресса перепечатала их, а Линге выступал каждый день или с выяснением, или с защитой этих статей. Среди всего этого Илэн бездействовал, он только вырезывал и переписывал заметки. Но эта работа не стояла в уровень с его интересами, и, направляясь в бюро редакции, он искренно желал, чтобы наступил скорей конец политическим раздорам.

Но дело это протянется еще долго; Линге отложил пока все свои остальные дела в сторону и защищал свою точку зрения в вопросе об унии. Он опять оказался удивительно ловким. Что он такое сделал? В чем состояло преступление, против которого возмущались разные идиоты? Он утверждал только, что уния, такая, как она теперь, самая лучшая, и никто и не возьмет на себя ответственности за радикальные изменения, предложенные некоторыми. И что же дальше? Если левая не хочет унии, она больше не левая. Никто не должен вести республиканской пропаганды под маской левых.

"Новости" укажут на это, как на поступок, недостойный честной политики. "Новости" представляют собой левую, какой она есть и какой думает остаться; вот почему оне держатся за унию.

"Новости" так честны и добросовестны, что Лео Хойбро совсем несправедлив со всеми своими враждебными обвинениями. Никто, кто только читал "Новости", не мог на них пожаловаться.

Разве это не звучало красиво и гуманно в одно и то же время, когда газета так решительно протестовала против злых, исполненных ненависти речей о братском народе?

Да, "Новости" не хотели принимать участия в этой ненависти; Линге в других вещах уже значительно улучшил тон прессы, он и в этом направлении хотел поднять уровень норвежской журналистики; больше всего достигнешь, действуя, как культурный человек. И так легко бегало перо Линге, так сквозила правда в его доказательствах, что нападки на него постепенно прекращались; было очень немного таких, которые не признавали за ним искренняго желания поднять нравственный уровень журналистики.

Оставался еще "Норвежец". Кротко и верно он не изменял своим, коптел над своей древней либеральной точкой зрения; никакого изменения в его взглядах не было, и он изо всех сил старался предотвратит этот переворот. Но сила "Норвежца" была не в нападках; сила его заключалась в том, что он разъяснял свои прежния требования,-- и он всегда держался своих мнений, несмотря на то, что очень часто все, что он говорил и делал, извращалось у него же перед носом. "Норвежцу" Линге указал его место, и потом оставил его в покое. Странно, но после этих серьезных слов "Норвежец" больше ничего не сказал. Боялся он Линге? Он не осмеливался даже нанести ему один из тех своих ударов, перед которыми никто не отступал. Линге считался таким влиятельным, что никто не смел пошевельнуться без его знака. Забирали ли какого-нибудь гуляку, давался ли отзыв о книге сомнительного содержания, или кого-нибудь рекомендовали на место,-- это не обходилось без Линге. Это сказалось особенно резко, когда статья "Норвежца" об отношениях наших моряков была также упомянута и Линге,-- несчастный редактор "Норвежца" не сказал на это ни слова, не настоял на своем праве, и никому не было ясно, где же, в конце концов, прежде была напечатана статья. Ведь никто не дал себе труда просмотреть старые газеты.

В эти дни "Норвежца" постигла неожиданная радость,-- твердость его убеждений была награждена. Целыми массами являлись новые подписчики, старые верные либералы, отпавшие от "Новостей", седые ветераны, главари партии. В первый раз Линге был так не понят публикой; никогда еще он так смешно не попадался. Но он это не оставит так, никогда,-- настанет и его время посмеяться. В чем его упрекают? Разве его газета не единственная читаемая газета? "Норвежец", который, так сказать, находится при последнем издыхании, вздумал снова воспрянуть духом, вздумал жить: он получил новых подписчиков и хотел существовать теперь наравне с "Новостями".

Он знал, что у него в городе есть свой большой круг читателей. Христиания не могла обойтись без него; здесь он был в своей сфере; какое значение это имело, если несколько человек отказалось от его газеты. На их место появились другие читатели, люди, политические взгляды которых он затронул своим теперешним образом действий. Да, да, он и не такие бури выдерживал.

Каждый раз он разспрашивал Лепорелло, как относится город ко всем этим вещам, что думает город об этом? Что говорят об этом в "Гранде"?

Город говорил исключительно только об этой статье. Лепорелло завидовал, что "Норвежец" опять привлек всеобщее внимание известием о самоубийстве художника Дальбиэ.

Это самоубийство, действительно, интересовало публику. Дальбиэ был молодой человек, очень известный на улице Карла Иоганна. Между прочим, он издал целый сборник стихотворений; он был очень многосторонний и живой. Приехав в Христианию, он довольно скоро приобрел некоторую известность из-за разных скандальных историй; вскоре после этого он выставил несколько картин у Пломбквиста. И вдруг этот человек застрелился; сотрудник "Норвежца" случайно услышал этот выстрел, и первый сообщил грустную весть, но очень сухо и спокойно, без криков и не привлекая внимания, что, вообще, было в привычках "Норвежца", Газета только высказала свою симпатию несчастному человеку, которого, вероятно, какое-нибудь тайное горе довело до этого. Ни одна газета не знала об этом событии,-- где же были "Новости", где оне были в это время? От них ускользнула хорошая, значительная статья, которая должна была бы стоять на первой странице. Линге еще больше был раздражен, увидя, что эта добыча ускользнула у него между пальцев.

Но что говорил город? Был он на стороне художника?

Насколько мог заметить Лепорелло, город, кажется, не очень сожалеет о смерти молодого человека. Его талант оспаривался, и кроме того, он почти скомпрометтировал одну молодую даму с очень известным именем.

Тогда Линге взялся за перо. "Норвежцу" не очень-то жирно придется от всей этой истории, доставшейся ему так, без всякого труда. Он считал это самоубийство просто-на-просто смешным. Он посоветовал бы полиции выяснить это дело,-- разве товарищи умершого не могли отсоветовать этому ребенку лишать себя жизни? Такия вещи не должны происходить в цивилизованном и нравственном обществе; нужно было бы помешать мальчику хвататься за револьвер только потому, что простыл суп за обедом.

способности так быстро и верно отгадывать самые сокровенные мысли людей.

Это, действительно, смешно. Ну, зачем этот юноша лишил себя жизни?

* * *

Когда Илэн вошел в редакцию "Новостей", он услыхал громкий разговор в комнате редактора. Секретарь сказал, смеясь:

- Он разсчитывается с одной из своих приятельниц.

Вскоре после этого из бюро Линге вышла дама,-- сильно взволнованная. Она была очень плотная, полная, у нея были необыкновенно светлые волосы и голубые глаза. Это была фру Л., прозывавшаяся камбалой, потому что была такая жирная, а кожа у нея была белая.

дольше переносить друг друга; легкомысленный нрав Линге причинял ей черезчур много забот, а он, с своей стороны, ждал с нетерпением дня разлуки. Ну, слава Богу, теперь все это миновало! Эти полустарые дамы, которые постоянно выпадали ему на долю, совершенно не знали, сколько мучений оне доставляют человеку, когда не хотят отпустить его от себя. "Камбала" упрекнула его даже в некоторых неисполненных обещаниях, в некоторых некрасивых проделках, во лжи. Но его долгая жизнь журналиста приучила его выдерживать бури; его внутренняя сила была так велика, что он ни разу не опустил глаз книзу, когда она упрекала его в измене и неверности.

Но неужели ему никогда не посчастливится победить сердце, никем другим еще непобежденное,-- молодую, цветущую, желанную девушку, которая предпочтет его всем другим,-- неужели ему никогда не повезет? А почему же и нет? Ему было 40 лет, но он чувствовал себя молодым. Даже Шарлотта Илэн покраснела, увидя его; это так же верно, как и то, что его зовут Линге.

Он вспомнил Фредрика, её брата, которого он заманил в "Новости",-- теперь он охотно отделался бы от него. Линге теперь опять был редактором, известным журналистом, издававшим самую распространенную газету в стране. Он открыл дверь и выглянул,-- совершенно верно, Илэн сидел на своем месте. Линге не знал, на что ему теперь этот человек; бюджет газеты был в затруднительном положении, а работы Илэна не представляли больше интереса; в публике перестали больше удивляться тому, что знатное имя Илэна встречается в газете Линге. Ну и что же? Разумеется, этот человек не ради его собственных достоинств был произведен в сотрудники газеты, поэтому нельзя было черезчур на него положиться. Подписчики из самого центра левой, покинувшия так демонстративно "Новости" и перешедшие к "Норвежцу",-- разве все это - пустяки?

Линге не мог понять людей, читавших "Норвежца", который не мог даже ударить бичем или поймать агента, даже если б это было чрезвычайно необходимо. Он желал всего хорошого своему товарищу по убеждениям, но тот стоял у него на пути, он не мог развернуться, как он этого хотел; его целью было заставить всех читать свою газету, а "Норвежец" мешал этому своей непоколебимой политической стойкостью.

Вдруг Линге приказывает позвать управляющого. Входит маленький, худой человек с черной бородой. У него есть несколько акций в газете, и он предан "Новостям" телом и душой.

- Да, именно они-то и перешли к "Норвежцу".

Линге задумался. Маленький управляющий тоже.

- "Норвежец" печатает объявления пароходных обществ,-- говорит он.

- Разве они у него? - спрашивает Линге.

"Норвежца" еще публикации о каналах в Фредриксхальде.

- Да,-- говорит Линге,-- собственно говоря, он не должен был бы их иметь. Самое верное, если это будет печататься в самой распространенной газете, а это - "Новости". Он очень далек от того, чтобы желать зла своему коллеге; но этот коллега не поддерживает его больше в прежней политике левой, напротив, он тормозит деятельность "Новостей". Вот почему ему нужно бороться с ним,-- это вопрос принципиальный.

Они поговорили немного об отпавших подписчиках. Линге узнал их число,-- было названо много известных имен из среды левой. Многие, как на причину своего отказа, указывали на статью об унии.

Вдруг за узким маленьким лбом управляющого зародился смелый план.