Редактор Линге.
Глава XIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Редактор Линге. Глава XIV. (старая орфография)

XIV.

В кулуарах и комитетских комнатах стортинга ходили взад и вперед представители разных партий - и либералы, и консерваторы; все они были заняты предстоявдшм важным решением, на всех лицах было написано напряжение. Редакторы, референты, посланники, знатные посетители, члены стортинга ходили взад и вперед, шептались по зтлам, качали головой, отстаивали свои взгляды и не знали, как помочь делу. Линге подхватил одного из колеблющихся, ободрял его,-- вообще он разсчитывал на своих. Редактор "Норвежца" тоже прохаживался то с одним, то с другим; он был бледен и подавлен торжественностью этого часа; он почти ничего не говорил и напряженно считал минуты. Там, в зале, теперь говорил Ветлезен. Никто не трудился слушать его; речь его касалась устройства маяка на берегу; но все знали, что когда Ветлезен кончит, будет сделана интерпелляция. Правая хочет интерпеллировать. Редактору "Норвежца" вовсе не хотелось, чтобы это, когда-то так превозносившееся министерство, было низвергнуто таким постыдным образом; но если правая займет место, это будет справедливо; этого никто не может отрицать. Правительство в продолжение многих лет противилось желаниям левой, оно усиливало реакционную церковную политику, не исполняло своих обещаний, втоптало честность в грязь - оно должно пасть.

Линге начинал терять надежду. Он хотел еще попробовать убедить владельца железных мастерских Биркеланда, но ему не удалось ни на волосок сдвинуть его с пути истины. Линге пожал плечами, но чувствовал себя не на высоте своего призвания. Он устал, ему было как-то неловко в этой толпе смущенных, серьезных людей, относившихся так торжественно к этим вещам. Линге не мог дольше выдерживать этого. Он задержал первого человека, попавшагося ему навстречу, и принялся шутить. В эту самую минуту мимо него прошел редактор "Норвежца", сгорбленный и подавленный безпокойством. Линге не мог дольше оставаться серьезным, он указал на редактора и сказал:

- Нет, посмотрите на этого козла отпущения, взявшого на себя все грехи мира!

Нет, немыслимо оставаться дольше среди этой скуки! Линге взглянул на часы,-- он условился с фру Дагни, что, наконец, сегодня вечером они отправятся вместе в театр; пора было итти, он не хотел опоздать, как в последний раз; здесь он ничего не может помочь, даже если и останется; исход сомнителен. Но разве дело будет вернее, если он останется? Это продолжится, может быть, еще с полчаса. Но Бетлезен уже кончил свою речь, и представители хлынули в залу, чтобы голосовать. Линге абсолютно не мог оставаться дольше. Помочь он все равно никому не может.

Линге отправился в театр...

В зале тинга голосование происходило с чрезвычайной медленностью,-- казалось, все боялись покончить с этим и иметь дело с чем-то новым.

Наступила маленькая пауза.

Галлерея была битком набита слушателями. Лео Хойбро нашел местечко в ложе корреспондентов и сидел там, затаив дыхание. На галлерее все знали, что сейчас должно случиться, и все сидели тихо, не шевелясь.

Но вот поднимается лидер правой:

- Господин председатель!

Представители сословий бросились к нему, образовали кольцо вокруг оратора, стоят перед ним и смотрят пристально ему в лицо. Требование объяснения было коротко и ясно,-- это бил запрос, подчеркнутый запрос. Когда лидер правой сел, старый председатель смотрит то на одних, то на других, куда склониться?

Наконец, он передал интерпелляцию с подписями по верному адресу,-- первому министру, сидевшему на своем месте и рывшемуся в бумагах, как будто ничего не случилось.

Его превосходительство помолчал с минутку. Ждал ли он поддержки, обещанной ему Линге? Почему никого не было на его стороне, абсолютно никого?

Прежде в этой зале не было никого, кто бы умел так, как он, заставлять блестеть глаза и биться сердца, а теперь все тихо: только за собой в большой зале он слышал, как дышали представители сословий.

Его превосходительство поднялся и сказал несколько слов. Разве нельзя было отвратить эту бурю обращением в парламент?

Он попробовал сказать несколько слов о своем долгом трудовом дне, объявил, что если страна больше не нуждается в его услугах, он сумеет на старости найти приют. Он сел. Он сказал много слов, не ответив на вопрос; его искусство говорить было очень велико.

Но лидер правой прижал его к стене.-- Да или нет, ответ, решение!

И снова его превосходительство чего-то ждет. Чего он ждет? Никто не поднимается. Никто не выступает за него.

Тогда его превосходительство кладет конец этиди мукам: министерство завтра подаст в отставку. Его Величество уже подготовлен к этому.

Его превосходительство складывает свой портфель, кладет его под мышку,-- и все это холодно и спокойно, будто ничего не случилось. Члены совета по-двое следуют за ним.

Министерство было низвергнуто.

* * *

Хойбро старается выбраться из своей ложи и пробирается, наконец, с большим трудом на лестницу. Итак, министерство пало, маневры Линге не могли его спасти; чем теперь Линге будет привлекать внимание публики?

"Новостей" не помогла, и Хойбро радовался в душе, что левая была на верном пути.

Он не жалел ни об одном слове из своей брошюры; он не изменил бы в ней ни одного предложения. Он изобразил в ней Линге как натуру, потерпевшую кораблекрушение, как одаренного талантом жулика, настолько испортившагося за последние годы, что он играет теперь роль кельнера бульварной публики. Что говорили в городе? Весь город вчера смеялся над совещаниями правой по поводу председателя первой камеры.

Темой для разговоров в городе на этой неделе служила статья "Новостей" о нападении в Зандвикене. Это еще вопрос, получали ли остальные люди в городе такое же удовольствие от статей "Вечерней почты", как сама эта газета...

Как только что-нибудь приключалось, прибегал Линге, кланялся и разспрашивал многоуважаемый город о его многоуважаемых взглядах на вещи; узнав это, он снова кланялся.

Ну, об этом нечего больше распространяться. Но прошу обратить внимание, что этот ненадежный человек, лишенный всяких убеждений, судит людей и вещи лишь при помощи его способностей подслушивать мнение города. Его легкий взгляд на вещи вызывает споры, сеет смуту и ослабляет чувство ответственности в людях. Прочь с дороги! Линге хочет сделать переворот, Линге хочет привлечь публику необыкновенным новым событием! Он является совсем с другой стороны, он удивляет, он переворачивает все вверх дном; он не уважает даже своего прежнего мнения, он подсмеивается над ним, вышучивает его и предоставляет ему быть забытым.

Для такого человека честность или нравственность являются приятными и красивыми домашними добродетелями, а политическая верность и правдивость - пустой фразой. Сообразно с этим он и поступает. Своими неожиданными маневрами он заставляет сомневаться в честной работе левой, дает иностранной прессе совершенно ложные представления о норвежском народном самосознании и отклоняет наши переговоры со шведами о наших правах. Он не желает погубить левой, он хочет задать тон, чтобы читалась его газета; он хочет играть роль, хочет, чтобы о нем говорили. Ах нет, он не хочет губить левой,-- это было бы черезчур грубо; он отнимет у нея только всю её сущность, все значение, а затем пусть она продолжает существовать. Вот уже три месяца, как он был верным приверженцем левой и писал для своей партии, но на четвертый месяц он придумывает средство поразить людей, он выпускает номер, который окончательно сбивает с толку левую и радует правую своими полускрытыми уступками.

Таким путем Линге хочет пробраться в правую. Он хочет заполучить подписчиков и из правой, он хочет заинтересовать и правую, а правая не указывает ему на дверь,-- по крайней мере, не все консерваторы; вежливые люди не выталкивают его. Он заинтересовал их? Да! Он, действительно, очень интересен. Он делает даже им всякого рода уступки! Нестойкие, жалкие члены этой партии уничтожают себя, идя на уступки.

Широко распространил Линге свою плохо задрапированную честность. "Новости" всегда правы в вопросах самоубийств и преступлений против нравственности; "Новости" не оставляют в покое гадальщиц и агентов, оне накрывают их с холодной справедливостью; для Линге открыты все пути, чтоб ловить людей и через это очищать общество от преступлений и всякого рода проделок.

Но, ведь, должно же быть что-нибудь в этом человеке, завоевавшем себе такое прочное имя? Только одно то, что он был некоторое время известной силой в стране, нуждавшейся в издателях газет, и именно в это время он начал успешную агитаторскую работу. Он начал писать свои зажигательные эпиграммы,-- раздались выстрелы, они отдались эхом наверху, в горах, и внизу, в долинах; выстрелы были смелы, никто не мог им подражать. Высоко и низко стоящие, большие и малые,-- все должны были служить ему мишенью; лишь такия недосягаемые личности, как величайшие поэты, величайшие композиторы, величайшие спортсмены, популярные герои всякого рода, находящиеся под защитой города, могли избегнуть эпиграмм Линге. Таким образом, человек укрепил свое положение: он сердито нападал, он стрелял, это правда, но зато он щадил тех, кто был достоин пощады.

Никто не сознавал, что только в такой маленькой стране, где журнальное дело было поставлено так плохо, Линге мог играть роль. В большом государстве он делал бы лишь вырезки из газет; в Афганистане он выдавал бы себя за лекаря и проделывал бы фокусы с песком.

Левая должна остерегаться этого человека. Пока левая представляет из себя такую разрозненную партию и застряла в переговорах по поводу унии, Линге в продолжение трех месяцев будет принадлежать левой, а правой - на четвертый месяц,-- но если левая объединится в один прекрасный день, то Линге опять нераздельно будет принадлежать большей партии. Такой поборник не должен служить честным и идеальным стремлениям левой. Линге показал себя, как спекулянт, от него всего можно было ожидать, он на все был способен. В открытых спорах он считает лишним серьезный тон, и со всеми обращается очень легко и нахально. Это стрелок, убежавший с поля битвы и приводящий в ужас всех женщин в стране кровавыми пятнами на своем платье. А если женщины будут его спрашивать, как было дело, то он им ответит:-- Что случилось? Я убил десять тысяч человек,-- больше я не мог, но я опять примусь за дело, клянусь, я это сделаю, как только обстоятельства поправятся.

Вот каково было содержание брошюры Хойбро. Кроме того, были здесь и чисто личные намеки, тайны, которые Хоибро удалось узнать от Лепорелло, кое-что о похождениях редактора в городе и за его пределами. Во всяком случае, видно было, что он изобразил этого человека таким, ненавидя его; этот великий человек, сидевший в своем бюро и произносивший приговоры всему и всем, был никто иной, как перебежчик, у которого рыльце было в пуху. В заключение своей брошюры Хойбро объявил, что целью его статьи было снять маску и разоблачить Линге и его низкую политику. Левая стала сильней. Она требует преданности и верности от своих приверженцев, а этого требовать она в праве, она это заслужила...

* * *

С поникшей головой возвращался Хойбро домой,-- через неделю в банке истечет последний срок, а у него не было денег; если не случится какого-нибудь чуда, то положение будет безвыходно. Фру Илэн два раза уже говорила с ним о своем долге: Фредрик почти ничего теперь не зарабатывает в "Новостях", последний месяц он заплатил счет булочной,-- это все, что он мог сделать. И фру Илэн не была даже в состоянии отказываться, когда Хойбро каждый месяц приходил с платой за квартиру; она заняла у него полтораста крон, но что же ей оставалось делать, когда ей приходилось так туго? Бедная фру Илэн, действительно, находилась в очень тяжелом положении, и когда Хойбро приходил платить за комнату, ей не оставалось ничего другого, как только брать. Должны же настать лучшия времена; в худшем случае Фредрику придется ехать в Америку, туда уехало много очень хороших людей.

Да, но от этого Хойбро не было легче. Ему придется пойти к директору банка, заявить о том, что он не может платить, и попросить отсрочки на месяц; он не хотел этого объявлять, выдавать себя; если бы впереди был хоть месяц,-- он мог бы как-нибудь выкарабкаться. Разве не было досадно - выплачивать аккуратно, день в день, все сроки и в конце концов сесть на мель! Еще целый месяц он должен дрожать, и может быть, все обнаружится именно в этот месяц.

Хойбро незаметно дошел до дому. Он открывает входную дверь и встречает Шарлотту: она выходит с посудой в руках из комнаты. В продолжение нескольких недель он ни слова с ней не говорил; она сделалась такой тихой и молчаливой. Хойбро заметил, что Бондезен больше не приходил к Илэнам, и не мог понять, что это значит.

Он кланяется, Шарлотта благодарит. Она благодарит за брошюру, которую Хойбро вчера занес в её комнату; она прочла ее с громадным интересом. Но Фредрик качал головой и очень сердился.

Она пошла с посудой в кухню, а Хойбро пошел к себе в комнату. Он сел на качалку и закрыл глаза. Она стала такой бледной, худой, маленькия розовые пятнышки выступали резче на её лице, губы незаметно дрожали. Нет! Всли вспомнить то время, когда он только что приехал в этот дом, как она сияла тогда и смеялась! Теперь её голос стал как-то тише, и она неохотно смотрела людям в глаза. И все-таки, несмотря на это, он весь дрожал, когда она подходила к нему, он не обращал внимания на её небрежность, на её растрепанные волосы.

Кто-то постучался в дверь, он крикнул:

- Войдите!

Это была Шарлотта. Она вымылась, причесалась, как в былые дни; её руки были тонкия и красивые.

- Не мешает ли она? Она хотела только спросить, знает ли Линге, кто написал брошюру?

- Пока еще, может быть, нет,-- отвечал Хойбро,-- но, во всяком случае, он это узнает... Не хочет ли она присесть? Пожалуйста!

Он встал и подвинул к ней качалку. Она села и спокойно продолжала сидеть на качалке.

- Вы так думаете? - отвечал он и разсмеялся.

- Находите ли вы, что я поступил нехорошо по отношению к редактору?

Шарлотта молчала. Шарлотта, так хорошо знавшая Линге, не могла защитить его ни одним словом. Стройная и красивая, она сидела на стуле, почти не поднимая глаз; и отчего она сделалась такой пугливой? И почему она именно теперь пришла к нему?

- Мими Аренсен просила передать вам поклон,-- сказала она и бросила на Хойбро быстрый взгляд.

Но Хойбро совсем забыл, кто такая эта Мими Аренсен; только после нескольких разспросов он вспомнил, что провожал эту молодую даму как-то раз в зимний вечер, в бурю и непогоду.

- Вот как? Благодарю вас! - сказал он.

- Да, теперь он вспомнил,-- она удивительно красива; он помнит её лицо, в котором столько невинности; оно такое невинное и чистое, не правда ли? Да, у нея коротко остриженные волосы, но...

Шарлотта нагнулась и подняла какую-то ниточку с ковра.

- Да, она очень красива,-- сказала она.

- Удивительно, - продолжал он,-- что эта черта невинности, в сущности говоря, так много придает прелести. Можно быть некрасивой, уродливой,-- но открытые глаза, невинный лоб делают лицо красивым, милым.

Шарлотта воспользовалась этим случаем, чтобы ответить ему:

- Да, многие утверждают это.

- Да, многие это находят,-- сказал он,-- некоторые старые женщины, к ним принадлежу и я.

Собственно говоря, не оставалось ничего больше сказать об этом; но вдруг Шарлотта заволновалась; с мукой в голосе, резко она воскликнула:

- Что-то в этом роде вы говорили уже и раньше, но, Боже мой, что же должны делать те, которые... я не думаю, чтобы у вас были такие средневековые взгляды, Хойбро!

Он удивленно посмотрел на нее. Она тоже начинает защищать падших женщин? Ведь прежде она была с ним согласна. Он тоже вспылил и сказал:

- Средневековые взгляды? Да, я не из таких, как норвежский радикал Бондезен,-- если он вам это внушил, то... Не он? Ну, во всяком случае, у нас с вами мнения расходятся насчет этого вопроса.

Потом он продолжал:

как ни в чем не бывало; сегодня она кланяется своему возлюбленному на виду у всех, завтра с другим идет к венцу. Я говорю только, что я бы не мог жениться на такой. Вы бы могли? Знать, что женщина, с которой ты связан на всю жизнь, что она бывала... лежала... ух! всю жизнь сознавать, что вот эти руки, эта грудь... что ты повенчан с какими-то остатками человеческими... И быть приговоренным вдыхать в себя с каждым вздохом этот запах другого! Я сказал только,-- что касается меня, я бы этого не мог!

- Да, так может разсуждать только тот, кто чист.

- Я не понимаю, что такое с вами сегодня вечером, вы непременно хотите защищать эти некрасивые вещи! Я не понимаю. Чист? Вы должны знать, что я далеко не невинен; но все-таки я настаиваю на том, что я сказал. Я, к сожалению, настолько виновен, что если б мой грех был известен миру, я сидел бы в данную минуту в тюрьме! - Хойбро поднялся возбужденно и встал перед ней. - Значит, я не чист. Вот почему каждый может мне сказать: Нет, с тобой я не могу повенчаться, потому что ты не чист. - Хорошо, отвечаю я, я тоже самое сделал бы на твоем месте! Тогда я лишаю себя жизни или проклинаю, или стараюсь забыть, смотря по тому, насколько сильна моя любовь.

Шарлотта молчала. Более спокойный, улыбаясь, он прибавил:

все, что он сказал ей, нисколько её не трогало; даже то, что он выдал себя, не произвело на нее впечатления.

- Ну, что же, женитесь тогда,-- сказала она разсеянно. Но когда она поднялась и посмотрела на него, она прибавила: - Я сознаю, впрочем, что вы правы.

Он не ожидал такой уступчивости.

- Нет, я не прав,-- перебил он ее поспешно. - В общем, я не прав, и я не хотел вовсе этого сказать. Но я прав относительно самого себя настолько, насколько это касается меня самого. Я бы не мог иначе поступить.

Шарлотта вышла. Ей ничего не нужно было. Она не сказала больше ни слова, она вышла с поднятой головой, холодная и уверенная, лунатик.