Новая земля (Новь). Часть I.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть I. Глава III. (старая орфография)

ГЛАВА III.

Тидеман направился на набережную в склад Генрихсена; он знал, что в это время Олэ там. Тидеману было за тридцать; у него были темные волосы и борода, но виски уже начинали седеть, и карие глаза смотрели с усталым выражением. Когда он тихо сидел и молчал, его тяжелые веки поднимались и опускались, как будто он боролся со сном.

Он слыл на очень основательного делового человека, был женат уже четыре года и имел двоих детей.

Его брак начался самым лучшим образом, и прекрасные отношения между супругами не прекращались и до сих пор, хотя людям это казалось непонятным. Тидеман сам не скрывал своего удивления, что жена его любит. Он слишком долго был холостым, черезчур много путешествовал, черезчур много жил по гостиницам - это он сам говорил. Он любил звонить, когда ему что-нибудь нужно; он требовал обед в непривычное время дня, когда это ему нравилось, не обращая внимания на обеденные часы. И Тидеман пускался в подробности; так, например, он не переносил, чтоб жена наливала ему суп; как могла его жена при всем своем добром желании догадаться, сколько ему нужно супу? А с другой стороны, госпожа Ханка, артистическая натура двадцати двух лет, полная любви и жизни и смелая, как юноша, фру Ханка обладала большими способностями и жаждой знания; она была желанным гостем во всех собраниях молодежи, будь то в залах, или просто в кружках, и никто, или очень немногие могли ей противостоять. Во всяком случае, у нея не было любви к семейной жизни, к домашним работам; но она была здесь не при чем, это было, к сожалению, в самом её характере. Этот постоянный уход то за одним ребенком, то за другим, в течение двух лет, приводил ее в отчаяние. Боже мой, ведь она сама была еще почти ребенок, полна жизни и безразсудства; молодость её была впереди.

Она боролась с собой некоторое время; но это, наконец, зашло так далеко, что молодая женщина плакала все ночи напролет, но после объяснения, происшедшого, наконец, в прошлом году между супругами, фру Ханке больше не нужно было принуждать себя..

Тидеман вошел в склад. Холодным, кисловатым запахом товаров из южных стран повеяло на него, запахом кофе, масла и вина. Высокие ряды ящиков с чаем, связки корицы, зашитые в кору, фрукты, рис, пряности, целые горы мешков с мукой, -- все это лежало сверху до низу в определенном порядке. В одном углу был спуск в погреб, где поблескивала в полумраке посуда с вином, с медными дощечками, указывавшими год выпуска вина, и где громадные металлические сосуды с маслом были замурованы в стену. Тидеман поклонился всем служащим, прошел через помещение и взглянул через круглое окошечко в контору. Там сидел Олэ и просматривал счет, написанный мелом на доске. Олэ сейчас же оставил доску и пошел навстречу своему другу.

друг другу, серьезное отношение к делу сделало их смелыми и предприимчивыми, они имели дело с нагруженными кораблями, у них постоянно были большие суммы перед глазами, поразительный успех или грандиозное разорение.

Тидеман любовался однажды маленьким катером, принадлежавшим Олэ. Это было два года тому назад, когда стало известно, что фирма Тидемана потерпела большую потерю на вывозе рыбы. Катер стоял около склада Генрихсена и обращал своей красотой общее внимание. Верхушка мачты была позолочена.

Тидеман сказал:

"Мне кажется, что я никогда не видел такой красивой штучки".

На это Олэ Генрихсен скромно ответил:

"Ох, если б я хотел его продать, я бы не получил бы за него и тысячи крон!"

"Я даю тебе тысячу", предложил Тидеман.

Пауза. Олэ улыбнулся.

"Сейчас, немедленно?" спросил он.

"Да, случайно я это могу". При этом Тидеман берется за карман и платит деньги.

Тидеману и говорит:

"Ты бы не взял двух тысяч за катер?"

"А деньги при тебе?"

"Да, случайно".

"Давай их!" сказал Тидеман.

И катер снова стал принадлежать Олэ. Теперь Тидеман пошел к Олэ, чтоб провести с ним часок. Оба друга уже более не были детьми. Они обращались друг с другом с изысканной вежливостью и были искренно преданы друг другу. Олэ берет шляпу и трость Тидемана и кладет их на конторку, предлагая Тидеману место на маленьком двухместном диване.

"Что я могу тебе предложить?" - спрашивает он его.

"Благодарю, ничего", - отвечает Тидеман: "я только что из Гранда, где я обедал".

Олэ подвинул к нему плоский тоненький ящичек с гаванскими сигарами и все-таки спросил:

"Может быть, стаканчик 1812 года?"

"Да, от этого я не откажусь, но ведь ты должен притащить его из погреба; это черезчур хлопотно".

"Помилуй, это пустяки".

Олэ сказал:

"За твое здоровье, Андрей!"

Они выпили. Наступила пауза.

"Я, собственно говоря, пришел, чтоб поздравить тебя", сказал Тидеман. "Мне никогда не удавалось устроить подобного дельца!"

И на самом деле Олэ Генрихоен сделал удачное дело; он сам говорил, что это, собственно, не было его заслугой; просто ему повезло. А если уже непременно нужно говорить о заслуге, то она принадлежит не только ему одному, но всей фирме. За операцию в Лондоне он должен благодарить своего агента. Дело же произошло следующим образом: торговый корабль "Конкордия" шел наполовину нагруженный кофе из Рио и направлялся вокруг Сенегамбии в Батурст, чтобы захватить партию кож; в декабрьския бури пошел дальше, у северного берега Нормандии начал течь, и был введен на буксире в Плимут, как потерпевший крушение. Весь груз был подмочен; половина была кофе. Этот испорченный кофе был промыт, привезен в Лондон и предназначен в продажу, но продать его было немыслимо; морская вода и кожи сделали его негодным. Владелец предпринимал сотни попыток, стал применять краски, берлинскую лазурь, индиго, куркуму, хром желтый, медный купорос, перетряхивал в бочках кофе вместе с свинцовыми пулями, но ничего не помогало, и ему пришлось нести кофе на аукцион. Агент Генрихсена сделал все, что мог: тотчас же нашелся, предложил пустяшную цену, и кофе был оставлен за ним. Тогда Олэ Генрихсен поехал в Лондон и стал применять к кофе всевозможные средства, отмыл свинцовую краску, прополоскал основательно и дал вторично просохнуть. Наконец, он велел поджарить всю партию и запаковать в громадные цинковые ящики, которые были герметически закупорены. Эти ящики стояли целый месяц нетронутыми, потом они были перевезены в Норвегию, где их перенесли в склад; ящики один за другим открывались, и кофе быстро продавался, - он казался совсем свежим, и фирма Генрихсена заработала на этом деле громадные деньги.

"Я узнал об этом несколько дней тому назад и должен признаться, я восхищался тобою".

"Моя мысль о том, чтобы поджарит кофе, была удачна, и, благодаря этой хитрости, оно наделило его влагу, а все остальное..."

"Но ведь ты сам был заинтересован в результате".

"Да, этого я не могу отрицать".

"А твой отец, что он сказал?"

"Он узнал об этом позже всех. Нет, я не мог посвятить его в это дело, я думаю, он оттолкнул бы меня, лишил бы меня наследства, хе-хе-хе."

Тидеман посмотрел на него.

"Гм, это все очень хорошо, Олэ. Но если ты хочешь приписать половину заслуги в этом деле своему отцу, фирме, то ты не должен в то же самое время рассказывать, что твой отец узнал об этом позже всех.

"Ну, хорошо, теперь все равно".

"Извини меня на минутку, Андрей, я хочу только... Это, верно, просто заказ."

Олэ подписал ордер, позвонил и отдал его служащему.

"Я тебе только мешаю," сказал Тидеман.

"Вот здесь две доски: возьмем каждый по одной, я тебе помогу."

"Нет, ни в каком случае," возразил Олэ: "недостает, чтобы ты сел и работал за счетами".

Но Тидеман уже начал. Эти странные штрихи и знаки в пятьдесят рубрик ему были прекрасно знакомы, и он делал подсчеты на клочке бумаги. Оня стояли по обеим сторонам бюро и по временам перебрасывались шуткой.

"Но все таки мы совсем не должны забывать наших стаканов".

"Да, конечно".

"Сегодня для меня очень приятный день, давно таких не было", - сказал Олэ.

"Неужели? Я только что хотел сказать то же самое. Я сейчас из Гранда, но... ах, да, у меня для тебя приглашение; в четверг мы будем с тобой вместе; прощальный праздник в честь Ойэна. Будет довольно много народу".

"Так. Где это будет?"

"У Мильде, в мастерской. Ты ведь придешь?"

"Конечно".

Они снова подошли к конторке и продолжали писать.

"Боже мой, помнишь ты старые времена, когда мы вместе сидели на школьной скамье!" - сказал Тидеман: "в то время ни у кого из нас не было бороды; мне кажется, как будто это было несколько месяцев тому назад, до того ясно все это вспоминается".

Оле положил перо. Счет был кончен.

"Я хочу кое-что сказать тебе... только ты не должен сердиться на меня, если тебе это не понравится, Андрей... Нет, кончай свое вино, пожалуйста, я принесу другую бутылку, это вино не для такого дорогого гостя.

С этими словами Олэ вышел; он казался смущен.

"Что с ним такое?" подумал Тидеман.

"Я не знаю, какое оно", сказал он и понюхал стакан. "Попробуй, это настоящее.-- Я думаю, оно тебе понравится; я забыл, какого это года, - оно очень старое".

Тидеман тоже понюхал, попробовал, поставил стакан и посмотрел на Олэ.

"Ну, что, не противно?"

"Нет", отвечал Тидеман, "ни в каком случае, но по моему, Олэ ты не должен бы приносить его".

"Хе-хе-хе, не стоит об этом говорить, это ведь только бутылка вина..."

Пауза.

"Кажется, ты хотел мне что-то сказать?" спросил Тидеман.

"Да, т.-е. я не то, чтоб хотел, но..." Олэ пошел и затворил дверь. "Я только думал, может быть, ты не знаешь, и потому я хотел тебе сказать, что на тебя клевещут и даже прямо унижают тебя. И ты об этом ничего не знаешь".

"Меня унижают? Что же такое говорят?"

"Плюнь на то, что говорят лично о тебе, на это ты можешь не обращать внимания, дело идет не об этом. Говорят, что ты совсем не заботишься о своей жене, ты постоянно бываешь в ресторанах, хотя ты женатый человек, ты предоставляешь ей итти своей дорогой и сам поступаешь по своему произволу; на это ты должен обратить внимание. Нет, скажи откровенно, почему ты обедаешь не дома, а постоянно в ресторанах? Я не хочу тебе этим делать упрека, но... Ведь прежде этого не было. Нет, с этим вином надо считаться, как я вижу. Пожалуйста, пей его, если оно тебе нравится!..."

Взор Тидемана сразу сделался резким и ясным. Он поднялся, прошелся несколько раз по комнате, потом снова сел на диван.

"Меня нисколько не удивляет, что люди говорят так про меня", сказал он. "Я сам способствовал тому, чтоб распространялись про меня сплетни; это знаю я один. Но, собственно говоря, это для меня безразлично." Тидеман поднял плечи и снова поднялся. Ходя взад и вперед по комнате и уставившись в одну точку, он бормотал про себя, что это все ему, собственно говоря, совершенно безразлично.

"Но, милый человек, говорю тебе, что это подлость, на которую нужно обратить внимание," вставил опять Олэ.

"Это не верно, если думают, что я своей женой," продолжал Тидеман, "но я хотел предоставить ей полную свободу, понимаешь ты это? Да! Пусть она делает, что хочет, к этому соглашению мы оба пришли, в противном случае, она бросит меня. Говоря это, он то садился, то снова вставал. "Я рассказываю это тебе, Олэ; это в первый раз, и ни одному человеку я этого не повторю. Но ты должен это знать, что я бегаю в рестораны не потому, что это мне доставляет удовольствие. Но что мне делать дома? Ханки нет дома, ест нечего, в комнатах ни одной человеческой души. Мирным соглашением мы уничтожили наше хозяйство. Теперь ты видишь, почему я хожу в рестораны? Я себе не господин; я нахожусь или в конторе, или в ресторане; я встречаю моих знакомых, среди которых и она, мы сидим за одним столом и развлекаемся. Что же мне дома делать, скажи пожалуйста? Ханка в Гранде, мы сидим за одним столом, часто друг против друга, передаем друг другу стаканы или графин. "Андрей," говорит она иногда, "будь так добр, закажи кружку пива и для Мильде". И, разумеется, я заказываю пиво для Мильде. Я делаю это охотно и краснею при этом. "Я тебя сегодня еще не видела", говорит она мне, "ты так рано сегодня ушел. Да, поверьте мне, он очень милый супруг!" И при этом она смеется. Мне доставляет удовольствие, что она шутит, и я начинаю шутить вместе с ней. "У кого на свете есть время ждать, пока ты кончишь свой туалет, в особенности, если при этом есть контора, в которой дожидается пять человек?" говорю я. А истина в том, что я, может быт, в продолжение последних дней совсем её не видел. Понимаешь ли ты теперь, отчего я хожу по ресторанам? Через два, три дня я хочу снова увидеть ее и своих друзей, с которыми я, насколько возможно, коротаю время. Но, само собою разумеется, все это случилось, благодаря самому дружественному соглашению; не думай ничего другого, ты должен знать, что я это нахожу превосходным - все дело в привычке."

Олэ Генрихсен сидел с открытым ртом.

Он сказал с удивлением:

"Разве так дело обстоит? Однако я никогда не думал, что ваши взаимные отношения так далеко зашли".

"Что дальше? Ты находишь странным, что она охотно бывает в нашей компании? Но это ведь все известные люди, художники, поэты, люди с весом. И если правду сказать, Олэ, ведь это люди совсем другие, чем мы; ведь и нам нравится бывать с ними. Ты говоришь далеко зашли? Нет, пойми меня хорошенько, ничего между нами далеко не зашло, все идет превосходно. Я не мог всегда приходит из конторы домой в назначенное время, оттого я шел в ресторан и обедал там. Было бы смешно, если бы Ханка для себя одной вела, хозяйство хорошо, следовательно, и она стала со мной ходить в ресторан. Впрочем, мы не каждый день ходим в одно и то же место; иногда мы не встречаемся, ну так что же такое? Это ничего."

Пауза. Тидеман подпирает голову руками. Олэ спрашивает:

"Но кто же начал эту игру: кто это предложил?"

"Ха, неужели ты в самом деле думаешь, что это был я? Что я мог бы сказать своей жене: Ханка, ты должна итти в какой-нибудь ресторан, потому что я хочу, чтоб дом был пустой, когда я прихожу домой обедать? Но как я тебе уже объяснил, теперь все идет превосходно; так что это ничего... Что ты скажешь на то, что она не смотрит на себя, как на замужнюю? Нет, на это ты ровно ничего не можешь сказать. Я говорил с ней, говорил ей и так и этак, что она замужняя женщина, насчет хозяйства, семьи и т. д., а она на это возражала: "Ты говоришь замужняя, но ведь это же предразсудок". Что ты скажешь на это, она называет это предразсудком. Так что теперь я больше не говорю этого в её присутствии, - она не замужем, ну хорошо, пусть так. Она живет там, где я; мы смотрим за детьми, выходим и приходим, разстаемся друг с другом. Это все ерунда, раз это ее тешит."

"Но это смешно!" вдруг сказал Олэ. "Я не понимаю... что же, она думает, что ты перчатка, которую можно выбросить. Почему же ты этого ей не сказал?"

"Разумеется, я ей это говорил. Но она хотела со мной развестись. Да, дважды. Что же я должен делать? Я не такой, чтобы сразу разстаться с нею, - это придет позже, со временем. Но она права, когда говорит о том, что хочет развестись со мной, это я был против, в этом она может упрекнуть меня. Почему я ей не сказал серьезно своего мнения и за тем конец? Но, Боже мой, она хотела уйти; она это прямо сказала, и я это понял; это случилось дважды. Понимаешь ты меня?"

"Да, я понимаю."

Оба сидели некоторое время молча. Олэ тихо спросил:

"Да, но что же у твоей жены есть... я хочу сказать, любит она другого?"

"Разумеется," отвечал Тидеман. "Это выпало на долю одного..."

"А ты знаешь, кто он?"

"Как мне не знать этого! Но я этого не скажу никогда. Но я впрочем этого не знаю, откуда мне это знать. Кроме того, едва ли она любить другого. Может быть, ты думаешь, что я ревную? Пожалуйста, не воображай этого, Олэ; благодаря Бога, я умею держать в руках свой разсудок. Короче говоря, она не любит другого, как это люди предполагают; все это не что иное, как шутка с её стороны. Может быть, через некоторое время она снова придет и скажет: "Давай устроим снова нашу семейную жизнь и будем жить вместе." Я говорю тебе, что это во всяком случае очень возможная вещь, я хорошо знаю ее. С недавних пор она снова полюбила детей; я никого не знаю, кто бы так любил своих детей, как она за последнее время. Ты должен прийти к нам в гости... Помнишь, когда мы только что поженились? Да? Во всяком случае, недурная она была невеста? Такой нельзя было бы пренебречь, не правда ли? Ха-ха-ха - ну что же, Олэ? Но ты должен бы теперь ее увидать; я хочу сказать, в домашней обстановке, с тех пор, как она начала снова привязываться к детям. Этого нельзя описать. Она носит теперь черное бархатное платье... Нет, в самом деле, ты должен как-нибудь прийти к нам..."

"Благодарю тебя, непременно."

"Мне кажется, что Ханка теперь по всей вероятности дома; так что я пойду посмотрю, не случилось ли чего-нибудь."

"Да, да, я надеюсь, что все пойдет к лучшему," сказал Олэ.

"Ах да, все устроится к лучшему", сказал также Тидеман. "Спасибо за сегодня, тысячу раз спасибо, ты мой хороший друг. Насколько мне помнится, я никогда не проводил еще такого хорошого часа".

"Итак, скоро ли я тебя увижу? Ты будешь мне очень нужен."

"Да, я скоро приду. Послушай!" Тидеман остановился в дверях и еще раз обернулся. "То, о чем мы говорили, мы никому не скажем, не правда ли? И в четверг не покажем и виду, как будто ничего не случилось..."