Новая земля (Новь). Часть III.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть III. Глава III. (старая орфография)

III.

Три дня спустя Иргенс получил билет от фру Ханки.

Он был внизу в городе, встретил несколько знакомых и присоединился к ним, но говорил, как всегда, очень мало; он был в дурном настроении. Он видел большой портрет Ларса Паульсберга, выставленный в художественном магазине, как раз посреди большого окна, мимо которого приходилось всем проходить; постоянно там стояла толпа. Портрет был навязчиво нахален; раздушенная фигура Паульсберга очень важно сидела на простом камышевом стуле, и люди шептались, удивлялись и спрашивали, тот ли это стул, на котором он писал свои произведения. Во всех газетах были хвалебные отзывы о портрете.

Иргенс сидел за стаканом вина и слушал разсеянно, что говорили его товарищи. Тидеман был попрежнему доволен, его надежды росли с каждым днем, дожди в России не заставили его пасть духом. Нет, рожь еще пока не поднималась, но она поднимется. Вдруг Иргенс насторожил уши, Тидеман говорил о своем пребывании на даче.

"Мы не поедем это лето на дачу", сказал он: "Ханка думала... Я прямо сказал моей жене, что если она хочет ехать, пусть едет без меня; у меня столько теперь в конторе дела, что я не могу ехать. Ханка согласилась со мной, она тоже не едет".

В это время раскрылась дверь и вошел Мильде. Толстяк весь сиял и кричал уже издали радостную новость.

"Поздравьте меня, господа, я выиграл в лотерею. Можете себе представит, департамент в своей неисчерпаемой мудрости решил присудить премию мне".

"Тебе?"

"Да мне", сказал он и опустился, задыхаясь, на стул.

"Вы, разеваете все рты? То же самое и я сделал, должен сознаться, - это меня поразило".

"Ты получил премию?" спросил медленно Иргенс.

Мильде кивнул головой.

"Да, можешь ты это понять? Я, так сказать, взял это у вас всех из-под носа; ты, Иргенс, ведь тоже её добивался, как говорят?"

У стола наступило молчание, этого никто не ожидал, все думали, чем бы это могло быть вызвано. Ничего подобного никогда не слышали: Мильде получил премию!

"Да, да, поздравляю тебя!" сказал Тидеман и протянул ему руку.

"Глупости!" сказал Мильде: "без церемоний. Но теперь, Тидеман, ты должен одолжить мне немного денег, я хочу вас всех угостить, хочешь? Ты получишь это обратно из премии".

Иргенс посмотрел на часы, как будто ему что-то пришло в голову и поднялся.

"Да, да, я также поздравляю; досадно, что я не могу дольше остаться, я должен итти... Нет, причина этому, что я добивался, была другая, чем получение премии", объяснил он, чтоб спасти то, что еще можно было: "я тебе в другой раз разскажу".

В дверях он наткнулся на Грегерсена, который коверкал слова и кричал о премии. Сомнений больше не оставалось - Мильде получил ее.

Иргенс отправился домой. Итак, Мильде повезло. Теперь наглядно видно, как Норвегия награждает таланты. И вот, он бросил этим несчастным душонкам свою богатую лирику; а они не поняли её; не видели, что это поэзия, что это избранные, выдающияся вещи. Милостивый Боже, и кому дали предпочтение, Мильде! Художнику Мильде, коллекционеру женских корсетов в городе. Нет, клянусь, это высшая степень низости.

Вцрочем, он чувствовал, как все это произошло. Тут была рука Паульсберга; Ларс Паульсберг помогал. Но этот человек никогда ничего не делал без того, чтоб ему не заплатили; он никому никогда не помогал, если не видел для себя в этом пользы; если NN рекламировал его, то он в свою очередь рекламировал NN, иначе нет. Он не лишал Грегерсена своего общества, но зато этот же самый журналист Грегерсен был счастлив, что в благодарность может помещать заметки о передвижениях Паульсберга, вплоть до поездки в Хенефос. Так обстояло дело: Паульсберг поддержал Мильде в соискании премии, а Мильде, чтоб отплатить, написал портрет Паульсберга. Реклама, связи и заговор! Да, да, и это они променяли на талант.

Он сумеет заставить оценит себя.

Нет, но каков Мильде! Будь это еще Ойэн! Ойэн все-таки старался, сидел над работой, он был тонко и необыкновенно одарен; он писал прелестные вещицы. Иргенс желал ему всего хорошого, - да, он так был разочарован, что подумывал о том, не может ли он открыто протестовать в пользу необыкновенно одаренного Ойэна. Но тогда люди будут говорить, что он это делает из зависти к Мильде. Люди постоянно скверно думают обо всем. Нет, теперь, в будущем, он совсем иначе будет поступать, теперь его ничто не связывает; он даст им почувствовать. Нет, подумать только, Мильде!

Но каким образом Ларсу Паульсбергу удалось добиться премии? Он никогда не боялся быть своим человеком в газетах, это совершенно верно, у него постоянно был кто-нибудь, кто должен был напоминать людям о его существовании. Он со всей скромностью заботился о том, чтобы его имя не забылось, ну, а потом? Пара романов по методе семидесятых годов, популярная диллетантская критика о таком богословском вопросе, как прощение грехов! Хе, хе, что же это было, в сущности, если вглядеться! Того обстоятельства, что этот человек имел за собой прессу, было достаточно, чтоб сделать из него всеми уважаемую личность; оказывалось, слово его имело вес. Да, это был умный парень! Он знал, что делал, когда заставлял даже свою жену принимать любезности пропитанного пивом Грегерсена. Фу, что за мерзость!

К таким маневрам Иргенс не может прибегать; если он другими путями не может пробиться, тогда... Но он надеялся, что пробьется, без всяких подобных уверток, он твердо в это верил. У него было оружие, - перо; на это он был способен...

Иргенс пошел домой и закрыл за собой дверь. У него еще было много времени впереди, прежде чем придет фру Ханка. Он попробует снова овладеть собою. Неожиданное известие, что премия выскользнула у него из рук, настолько его разстроило, что он некоторое время не мог писать, хотя несколько раз принимался. Он вскочил разозленный и начал бегать взад и вперед по комнате, бледный от злости, надменный и гордый. Он клянется отомстить за эту несправедливость; с этого дня не должны исходить из-под его пера кроткия слова.

Наконец, после нескольких часов отчаянного напряжения он немного успокоился, сел за стол и нашел выражение своему. настроению. Он писал одну строфу за другой.

Вошла фру Ханка,

Она вошла, как всегда, очень быстро, держась за сердце, постоянно бившееся после быстрого подъема на лестницу, и смущенно улыбаясь посреди комнаты. И сколько бы она ни входила в эту комнату, она всегда бывала смущена в первую минуту и говорила, чтоб придать себе храбрости:

"Здесь живет господин Иргенс?"

Но сегодня Иргенс был не в настроении шутить, она тотчас же это поняла и спросила, что случилось. А когда узнала о его горе, ею овладел гнев, неподдельный гнев; что за несправедливости, что за скандал... Мильде получил премию!

"Это плата за портрет Паульсберга", сказал Иргенс. "Ну, тут ничего не поделаешь, не принимай так близко к сердцу. Я сам простил это им".

"Да, ты переносишь это так красиво, я не понимаю, как ты..."

"На меня это не имело другого действия, только привело меня в озлобление. Это не согнет меня!"

"Я не понимаю", сказала она: "нет, я не понимаю. Ты приложил к прошению твою последнюю книгу?"

"Конечно... да, мою последнюю книгу. Это совершенно так, как будто я никогда и не писал книги, не очень-то расхваливают ее, пока еще ни разу да говорили об этом".-- И, раздраженный мыслью, что действительно ни в одной газете не было упомянуто до сих пор о его книге, он стиснул зубы и начал ходить по комнате. Но в будущем он поведет другую игру; тогда почувствуют, что его перо может размахнуться. Он взял исписанный лист со стола; и сказал: "Вот у меня здесь небольшое стихотвореньице; я только что написал его; чернила еще не высохли".

"Ах, прочти мне его", попросила она. Они сели на диван, и он прочел две-три строфы с таким видом, как будто это было королевское послание.

Деловито крутил он сигары

На далеком чужом берегу,

Как колдунья, вершащая чары,

И эти товары

Посылал он в чужую страну.

Ни днем он, ни ночью не спал,

И, потворствуя странным причудам,

Он порох под спудом

В оберточный лист насыпал.

Он крутил их, крутил их и злился

На весь человеческий род,

И с порохом тихо возился.

Смеялся, сердился...

Поделом вам! и вас он взорвет...

"Я думаю, что это будет недурно!" сказал он, как бы про себя. Она посмотрела на него смущенно.

"Не нужно быть озлобленным, Иргенс!" сказала она. "У тебя для этого все основания, но все-таки не нужно, - милый! Ведь ты можешь жить и без премии, - человек, пишущий такие стихи, как ты! Ведь ты единственный".

"Да, но, милая Ханка, какая польза в том, что я единственный? Ты сама видишь, об этих стихотворениях не упоминается ни в одной газете, вот и все!"

пристальнее посмотрела на него; неудача, которую ему пришлось перенести, делала его карие глаза бледнее, губы были стиснуты и ноздри раздувались от волнения. Но это была лишь мимолетная мысль, мелькнувшая в её душе.

Он сказал:

"Ты бы мне могла между прочим оказать очень большую услугу, - заинтересовать Грегерсена моей книгой, чтобы о ней наконец заговорили". Но заметив, что она смотрит на него все внимательнее, почти испытующе, он прибавил: "Конечно, не прямо просит его об этом и не насилуя себя, я хочу только сказать, только намекнуть ему".

Неужели это был Иргенс? Но она тотчас же вспомнила, в каком тяжелом положении он находился в данную минуту; в сущности, он был один одинешенек и боролся против заговора; это вполне его извиняло. Собственно говоря, она сама должна была сделать этот шаг по отношению к Грегерсену, и этим она избавила бы своего поэта от унижения просить ее об этом. Да, она непременно поговорит с Грегерсеном; стыдно, что она об этом раньше не подумала.

"Ты знаешь. Нет, мне чуть было не пришлось плохо с твоим красным галстуком, который я как-то получила от тебя. Ну, да это еще счастливо кончилось; но он его видел".

"Он его видел? Как можешь ты быт такой неосторожной! Что же он сказал?"

"Ничего. Он никогда ничего не говорит. Я носила его здесь, на груди, и он выпал. Не будем больше говорить об этом, это пустяки... Когда я тебя снова увижу?"

Всегда, всегда она была так нежна к нему; Иргенс взял её руку и гладил ее. Как он был счастлив, что она с ним. Она была единственная, которая хорошо к нему относилась, на всем свете он имел лишь ее одну.

Нет, она не поедет. И она прямо рассказала ему, как она убедила в этом мужа, ей это; совсем не трудно было, он тотчас же согласился. Но по отношению к детям это немного несправедливо.

"Да", - ответил Иргенс. И вдруг он тихо прибавил:

"Ты закрыла дверь, когда пришла?" Она посмотрела на него, опустила глаза и сказала шопотом: "да".