Новая земля (Новь). Часть III.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть III. Глава IV. (старая орфография)

IV.

Утром, 17-го мая, птицы пели над городом.

Угольщик возвращается с ночной работы, он положил заступ на плечо, он весь черный, усталый, его мучает жажда, и ему хочется домой. А в то время, когда он идет домой, город начинает просыпаться, здесь и там поднимаются занавески, здесь и там в окнах выставляются флаги; сегодня праздник, сегодня 17-ое мая. 17-го мая Норвегия получила конституцию.

Все магазины закрыты, школы распущены, на верфях и на фабриках не слышно шума, только флюгера не отдыхают, они полощатся и хлопают на ветру в это ясное утро, как громкое ура.

Пароходы, которые должны отойти, выбрасывают белые клубы дыма и нагружаются товарами, склады открыты, гавань живет.

Разносчики телеграмм и почтальоны начали уже бегать, каждый со своими новостями. Они разносят свои известия по дверям и сеют душевные бури в сердца людей.

Какая-то собака без хозяина носится по улицам с опущенной головой и ищет след, она вполне поглощена этим делом. Вдруг она останавливается, делает прыжок и визжит; она нашла маленькую девочку, которая разносит газеты, полные этих статей по поводу освобождения 17-го мая. У девочки тельце бьется, она дергает плечами, останавливается и снова бежит от двери к двери; девочка худенькая, слабенькая; у нея пляска св. Витта.

Угольщик идет большими тяжелыми шагами по мостовой; он здорово заработал эту ночь; этот тяжелый уголь из Англии и разные товарные корабли со всех концов мира - прекрасная вещь. Его заступ блестит от работы; он переложил его на другое плечо, и он блестит при каждом его движении; он описывает на фоне неба большие, странные знаки, прорезывает воздух, сверкает, как серебро.

И носильщик, идущий своей тяжелой, твердой походкой является единственным работающим мускулом среди выставленных на улицах флагов. Потом он наталкивается на господина, выходящого из какой-то двери, от господина пахнет вином, и вид у него не совсем уверенный; платье его на шелковой подкладке. Закурив сигару, он идет вниз по улице; угольщик теряет его из виду...

У городе, он провел не одну веселую ночь. Друзья постоянно устраивали празднества в честь его.

В то время, как он хочет завернуть за крепость, ему попадается навстречу человек, и ему кажется, что он его знает; он останавливается, тот тоже.

"Простите, не видались ли мы с вами где нибудь?" спрашивает Ойэн вежливо.

Тот улыбается и отвечает:

"Да, в Торахусе мы провели один вечер вместе".

"Верно, вы Гольдевин, да, мне казалось, что... Как вы поживаете".

"О благодарю вас, но вы так рано уже встали?"

"Гм, собственно говоря, я еще не ложился даже".

"Вот как!"

"Нет, дело в том, видит Бог, что я еще ни одной ночи не провел в постели с тех пор, как вернулся в город. Приходится возиться с товарищами. Но это только показывает, что я опять в своей сфере, господин Гольдевин, город - это что-то замечательное, я люблю его, это восхитительно. Взгляните на эти дома, на эти прямые линии. Я себя нигде не чувствую так дома, как здесь. Нет, там на верху, в горах... Сохрани меня Бог!"

"Но как ваши дела? Освободились вы там от вашей нервности?"

"Освободился ли я от своей нервности, нет! Но, собственно говоря, нервность вообще свойственна мне. Доктор также говорил, что нервность присуща мне, составляет как бы часть меня; против этого ничего не поделаешь".

"Итак, вы были в горах, и там констатировано, что ваша нервность - хроническая болезнь. Бедный, молодой талант, находящийся во власти этой слабости".

было хорошо для его таланта? Тоже нет?

- "Нет, ни в каком случае. Но мне кажется впрочем, что я вовсе и не нуждаюсь в обновлении своего таланта".

"Нет, нет, разумеется нет!"

"Я написал там наверху длинное стихотворение в прозе; во всяком случае, в эти недели я поработал. Мне кажется, что это достойно уважения, в особенности, если принять во внимание ту среду, в которой я находился. Нет, такая среда, ха-ха! Я еще никогда не видал таких смешных людей, да, вы впрочем знаете их. Они не могли, например, понят, что я ношу костюмы на шелковой подкладке; они смотрели на мои лакированные ботинки так, как будто хотели их съесть, они никогда и не представляли себе такого распутства. Ну, они относились ко мне с большим уважением, но... Да, простите меня, но я без всяких церемоний возобновил свое знакомство с вами. Теперь я должен итти домой и непременно поспать немного. Очень приятно, что опять вас увидел."

С этими словами Ойэн ушел.

Гольдевин крикнул ему вслед:

"Но сегодня ведь 17-е мая!"

"Да, ну так что же?" спросил он.

Тогда Гольдевин покачал головой и усмехнулся:

"Ничего, ничего, я только хотел знать, помните ли вы это? А вы это очень хорошо помните?"

"Да," сказал: Ойэн: "ведь не совсем забываешь то, что в детстве учил".

Гольдевин стоял и смотрел ему вслед, потом он тоже пошел, он ждал, когда город будет на ногах и начнутся процессии. Его платье начинало лосниться от долгой носки, оно было вычищено, но поношено; на левом отвороте у него была маленькая хорошенькая шелковая ленточка норвежских цветов; этот бант он прикрепил булавкой, чтоб его не потерять.

Ему было холодно, было еще свежо. Он зашагал скорее, чтобы попасть в гавань, откуда до него доносился шум цепей. Он проходил мимо многих улиц, смотрел на выставленные флаги, кивал или говорил с ними и следил за их движениями на фоне неба. Несколько бледных, скромных театральных афиш были расклеены на колоннах, он подходил то к одной, то к другой и читал: великия знаменитые имена трагедии, картинки нравов, известные произведения прошлой эпохи. Он вспомнил лирическую драму Иргенса, стал искать ее, но не нашел; потом он направил свои шаги вниз, к морю; шум цепей все еще звучал у него в ушах.

Корабли были покрыты флагами, вся гавань казалась в движении благодаря этим многочисленным красным лоскуткам в воздухе. Гольдевин глубоко вздохнул и остановился. Запах угля и дегтя, вина и фруктов, рыбы и ворвани, шум машин, крики людей, стук деревянных башмаков о палубу, песня молодого матроса, стоявшого в рубашке и чистившого сапоги, - все это приводило его в такой восторг, что ему хотелось плакать. Какая сила была во всем этом движении, какие корабли! А небо горело. Там вдали стоял маленький катер фрекен Агаты, позолоченные верхушки мачт которого вырисовывались на небе.

И он весь ушел в разсматривание кораблей, флагов, людей и товаров; время шло, он спустился в погреб, где открыли ставни, там он потребовал на завтрак себе бутерброд. Когда он вскоре затем вышел из погреба, на улицах было уже много народу; приближалось время, когда должна была тронуться процессия маленьких мальчиков; нужно было быть на месте; он не хотел пропустить процессию.

К трем часам несколько человек из известной нам компании остановились на "углу", чтобы видеть, как пройдет ко дворцу большая процессия с флагами; никто из них не принимал участия в процессии. Один из них шепнул:

"Посмотрите, вот и Гольдевин".

Тот шел то под одним флагом, то под другим; как будто он хотел всем принадлежат; он даже черезчур усердно придерживался такта. Адвокат Гранде отошел от угла, пересек улицу и также присоединился к процессии. Он догнал Гольдевина и поклонился ему.

Они начали разговаривать.

"А где же молодая Норвегия", сказал Гольдевин: поэты, художники, разве они не присоединяются? Это не помешало бы им и не повредило бы их таланту. Может быть, это и не придало бы им сил, я не знаю, но во всяком случае, не причинило бы им вреда. Дело в том, что они совсем об этом и не безпокоятся, они совсем равнодушны. По-моему непростительно так равнодушно к этому относиться".

приносить пользу прежде всего у себя дома. Это ложный взгляд, что женщины теперь все меньше и меньше любят свой дом, мужа и детей, оне готовы снят чердак, жить отдельно, только для того, чтобы быть, как оне называют, "самостоятельными". Им непременно нужно завести и лорнет; и если другое недоступно, так хоть курсы по торговле оне должны посещать. А на этих торговых курсах оне так устраивают свои дела, что откладывают экзамены, и если им повезет, то в конце концов получают место в 20 крон в месяц. Хорошо! Но им нужно платит 27 крон за комнату и за еду. Вот какова их самостоятельность.

"Да., но ведь женщины не виноваты в том, что их труд оплачивается хуже, чем труд мужчины", вставил адвокат, женатый гражданским браком.

"Да, да, эти воззрения известны, они стары и хороши. И на это уже отвечали; да, на это тысячу раз отвечали, но тем не менее... Самое скверное в этом то, что исчезает семейный очаг", подчеркнул Гольдевин.-- Здесь, в городе, получается впечатление, что жизнь многих людей проходит в ресторане. Он очень часто не находил людей дома; он разыскивал некоторых своих знакомых и не мог их нигде встретить, кроме как в кафе. Про писателей и художников и говорит нечего: у них нет и не будет никогда другого очага, кроме кафе, и он не понимает, когда они работают... Нет, все находится в связи одно с другим; женщины теперь не имеют ни настоящого честолюбия, ни сердца, теперь ведь модно "шататься", и вот оне отправляются в кафе. Что делали женщины прежде? У них были свои комнаты, свои гостиные... теперь же оне шатаются, и у них так мало честолюбия и такта, что оне прекрасно себя чувствуют в том смешанном обществе, с которым оне там встречаются. Теперь оне не принадлежат ни к тем, ни к другим, ничто не может их всецело захватить. Боже, как редко видишь в наши дни расу...

В процессии раздались крики ура. Гольдевин кричал из всех сил ура, он остановился и кричал, хотя и не знал, по поводу чего кричали. Он сердито посмотрел вниз на ряды и махнул шляпой, чтобы побудить их громче кричать.

"Эти люди не дают даже себе труда ура крикнуть", сказал он; "они что-то шепчут, их даже не слышно. Помогите мне, господин адвокат, придать немного жизни".

Это занимало адвоката, он тоже кричал и способствовал тому, чтобы замирающее ура перешло в новый взрыв.

"Еще раз", сказал Гольдевин с блестящими глазами.

И снова прогремело ура по рядам вниз.

Тогда адвокат сказал улыбаясь:

"А любите вы это".

Гольдевин посмотрел на него и сказал серьезно:

"Не нужно так говорит. Мы все должны это делать. Конечно, процессия не имеет большого значения, но, кто знает, может быть будет провозглашен тост за Норвегию, тогда мы должны быт на местах; может быть будет сказано серьезное слово сегодня в Стортинге. Есть надежда, что Стортингу напомнят о том, что он совсем забыл, - о силе, о верности, это могло бы срособствоват. Да, не нужно быть таким равнодушным, именно молодежь должна была бы быт другой; кто знает если бы молодежь сплотилась и промаршировала бы сомкнутыми рядами, покричала бы немного ура, может быт Стортинг иначе решил бы некоторые последние вопросы. И действительно, если дать себе труд спуститься в гавань и посмотреть на кипящую жизнь там внизу, тогда чувствуете, что страна достойна нашего "ура"...

Адвокат увидел Ойэна на верху, на тротуаре, он быстро простился с Гольдевином и вышел из процессии. Несколько времени спустя он обернулся, Гольдевин переменил уже свое место и шел теперь под флагом торгового сословия, прямой, с седой бородой, потертый, с шелковым бантом норвежских цветов в петличке.

Ойэн был с актером Норем и обоими стрижеными поэтами, которые опять появились. На обоих были серые весенние костюмы, хотя и прошлогодние; у обоих были толстые палки, на которые они опирались, когда шли.

"Ты говорил с Гольдевином?" спросил Ойэн адвоката, когда тот подошел. "Что он там рассказывал?"

"О, разные вещи. У этого человека много интересов, он может быть не так уж глуп, но он немного ненормален, он перевернул все вверх дном и смотрит на все свысока. Но в общем он иногда бывает очень занимателен. Ты должен был его послушать как-то вечером в Тиволи; я притащил его с собой и принялся за него; он положительно нас всех занимал. Но потом он перешел границы и зашел черезчур далеко... А теперь он выдумал, что подрываются семейные основы, люди постоянно в кафе, люди не бывают дома, люди всю жизнь проводять в ресторанах, там их нужно искать"...

"Ерунда... я встретил его сегодня утром рано, когда я шел домой. Мы поклонились друг другу, как поживаете, очень рад я т. д. Вдруг он говорить: итак, вы были в деревне, и ваша хроническая слабость констатирована. Я посмотрел на него и объяснил ему, что моя хроническая слабость не очень велика, потому что там на верху в лесах я написал очень длинное стихотворение в прозе. Да, тогда ему пришлось ретироваться. Между прочим, ты слышал это стихотворение, Гранде? Я послал его Олэ Генрихсену, чтобы узаконить мою просьбу к нему о деньгах для путешествия".

"Да, я его слышал, удивительно, просто удивительно, мы все это нашли".

"Да, не правда ли? В нем есть настроение? Я не мог успокоиться, пока его не записал; оно стоило мне большого напряжения".

"Но вы до крайней мере хоть что-нибудь можете делать!" сказал актер Норем лениво. "А вот у меня уже пять месяцев, как нет роли, благодаря Богу".

"Да ты... но ты ведь другое дело", сказал Ойэн, "а вот нам уже приходится бороться, чтобы жить". И, говоря это, он завернул свои покатые плечи в плащ.

В эту самую минуту маленький ребенок, маленькая девочка вышла из двери; она катила перед собой пустую детскую тележку, и как раз в ту минуту, когда она вышла на улицу, тележка перевернулась. Малютка радостно захлопала в ладоши и тихо вскрикнула; но Ойэну пришлось перебираться через опрокинутую коляску, чтобы пройти.

"Я не могу не сознаться, что меня немного удивило, что я не получил премии", сказал он. "Стараешься делать все, что можешь, и ничего не помогает. И очень немного таких, которые это признают".

"Это у нас здесь не в правилах. Если бы не было талантов, с которыми можно было бы дурно обращаться, тогда кого же мучить, ведь животных теперь защищают". И стриженый поэт по этому случаю рискнул засмеяться.

"Идете в в Гранд?" перебил Норем резко. "Я хочу кружку пива".

"Нет, что касается меня, то я хотел побыть немного один", сказал Ойэн, все еще удрученный мыслями о премии. "Я, может быть, приду, когда вы уже там будете, а пока до свиданья".

Ойэн поднял воротник, повернулся и пошел опять вверх по улице, угубленный в свои мысли. Люди, знавшие его, не мешали ему; он обогнул маленькую детскую коляску, все еще лежашую опрокинутой и пустой посреди дороги.