Новая земля (Новь). Часть III.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть III. Глава V. (старая орфография)

V.

Агата была готова для прогулки на лодке, она надевала перчатки.

Привести в исполнение этот маленький план не представляло никаких затруднений. Олэ ничего не имел против, и единственное, что он просил, чтобы она была осторожней и не простудилась; ведь теперь еще только июнь.

Иргенс тоже надел свои перчатки.

"Да, повторяю вам, будьте осторожны", сказал еще раз Олэ.

Они ушли...

Была тихая погода, теплая и ясная, ни облачка на небе. Иргенс все уже приготовил, выбрал и нанял лодку, оставалось только сесть в нее. Он намеренно говорил равнодушно о всевозможных вещах: напевал даже песенку; этим он старался заставит ее забыть, как она дала свое согласие ехать на острова; её "да" равнялось подчинению, и он почти в присутствии самого Олэ, подошедшого в это время. Она чувствовала себя спокойной. Иргенс не придавал большого значения её "да", сказанному шопотом, он шел спокойно около нея и говорил всевозможные вещи о погоде, о ветре, так что ей даже приходилось его торопить. Как раз в ту минуту, когда они хотели отчалит от берега, ей показалось, что Гольдевин стоить спрятанный на ящиками на верху на пристани. Она поднялась, выпрыгнула из лодки и крикнула два раза:

"Гольдевин! Здравствуйте!"

Он не мог больше избежать её, он вышел и снял шляпу.

Она протянула ему руку. Где же он был все это время? Отчего его нигде не видно? Это начинает даже становиться подозрительным. Да, правда.

Он пробормотал какое-то извинение, начал говорить о работе в библиотеке, о переводе одной книги, очень важной книги...

Но она прервала его и спросила, где он теперь живет. Она искала его в гостинице, но оттуда он выехал, и никто не знал куда; потом она видела его мельком 17-го мая, в процессии, она в это время сидела в Гранде, а то непременно позвала бы его.

Он извинялся, шутил говоря, что не следует мешать помолвленным; при этом он добродушно смеялся.

Она посмотрела на него пристальней. Его платье становилось потертым, лицо его осунулось; вдруг ей пришла мысль, что может быт он терпит нужду; почему он выехал из гостиницы и где он теперь живет? Она его еще раз спросила, и тогда он начал говорит о каком-то друге, школьном товарище, - правда, он учитель в одной школе, превосходный человек.

Агата спросила его, когда он едет обратно в Торахус; он этого еще не знал и наверное не может сказать; пока у него эта библиотечная работа, до тех пор...

Во всяком случае, он непременно должен зайти к ней, прежде чем уедет; он обещает? Хорошо! Неожиданно она вдруг спросила: "Послушайте, я видела вас 17-го мая, у вас в петличке был бант?" И Агата тронула его петличку.

Разумеется, у него был бант; в такие дни нужно носит национальные цвета. Разве она не помнит, что подарила ему в прошлом году бант. Она хотела, чтоб он надел бант, когда 17-го мая он держал речь к крестьянам, и вот когда она ему дала этот бант; разве она этого не помнить?

Агата вспомнила и спросила: "Неужели это тот самый?"

"Да, тот самый. Я нашел его, случайно он был со мной, совершенно случайно, я нашел его между своими вещами".

"Знаете, я подумала, что это мой бант, и я была так довольна; я даже не знаю почему", - сказала она тихо и опустила голову.

В это время Иргенс крикнул из лодки, скоро ли она придет?

"Нет", ответила она быстро, не подумав; она даже не повернула головы, какое дитя! А потом, когда ей пришло в голову, что именно она ответила, она была вне себя и крикнула Иргенсу: "Извините, одну минутку, одну только минутку!" Потом она обратилась к Гольдевину: "А мне так бы хотелось с вами поговорит, но у меня нет времени; я хочу ехать на острова, мы собираемся на острова. Милый... Нет, я этого не понимаю". Тут она обернулась вдруг, протянула Гольдевину руку и сказала: "Да, да, все пойдет хорошо, вы не думаете? Жалко, что у меня больше нет времени; до свиданья пока. Итак, на этих днях вы придете к вам?". - Она спустилась с моста и села в лодку, извинилась перед Иргенсом, что заставила его ждать.

Иргенс начал грести. На нем была сегодня новая шелковая рубашка, совсем другая рубашка, и это очень понравилась Агате. Они начали говорил о жизни на море, о больших путешествиях, о загранице; он лишь мысленно бывал заграницей (и этим, вероятно, это и ограничится). Он казался чем-то удрученным. Она перевела разговор на его последнюю книгу, и он спросил удивленно, неужели она все еще о ней думает? Ну, тогда она, верно, единственная.

"Сколько горечи", сказала она.

но только две, три маленьких газетки упомянули о ней, этим дело и кончилось. Нет, честь и слава её вниманию, но лучше не говорит об этом. С этим еще не покончено, у него есть невысказанное слово, его может быть еще будут слушать.

Он волновался и греб все сильнее и сильнее, перчатки на руках лопнули и побелели на швах. Она сидела и наблюдала за ним. Он сказал тихонько:

"Правда, что вы не поедете в деревню это лето, как я слышал?"

"Нет, Тидеманы иначе решили".

"Да, я это слышал, жалко, с одной стороны, - жалко ради вас". И, остановившись грести, он сказал: - "Но за себя я радуюсь, говорю это прямо!"

"Гребите немножечко сильней, а то мы никогда не приедем", сказала она. "Думаете ли вы, что вы постоянно будете нуждаться во мне, чтобы я немного разсеивала ваше настроение?" Она разсмеялась. "Будь я на вашем месте, я сняла бы перчатки, оне рвутся по швам".

Он сделал, как она сказала, и прибавил:

"А если б я был на вашем месте, то я никогда не носил бы перчаток, я так гордился бы своими руками".

"Так - так, но пожалуйста, без лести... Нет, но знаете, это очень неудобно быть в перчатках, когда носишь кольцо". И она тоже сняла перчатки; на белой руке отпечатались швы; её обручальное кольцо было совсем маленькое и новое. "Но это должно быть совсем уже плохо, когда носишь кольца с камнями, но таких у меня нет".

"Боже мой! какие у вас маленькия ручки!"

Когда они причалили, Агата одним прыжком была на каменистом берегу. Деревья приводили ее в восхищение; уже целую вечность как она не видела леса; какие толстые деревья, совсем такия как там, дома. Она с наслаждением вдыхала в себя сосновый запах и с чувством старого знакомства смотрела на камни и на деревья. Воспоминания о родине нахлынули и, еще минутка, она готова была бы расплакаться.

"Да, но здесь люди?" спросила она.

Иргенс разсмеялся.

"Ведь это не девственный лес, к сожалению, нет. Разве вы не ожидали встретит здесь людей?"

"Нет, я этого не ждала. Но теперь пройдемтесь немного. Какие здесь прелестные деревья!"

Они все исходили, видели, что нужно было, выпили в лавочке лимонада. Люди, как всегда, следили за ними внимательно; Иргенса и здесь знали. Агата заметила это и сказала почти с уважением:

"Подумайте только, вас и здесь знают, господин Иргенс!"

"Да, может быт, некоторые из них", - сказал он. "Ведь мы уже не так далеко от города. И, кроме того, ведь должна же публика знать своих писателей".

Агата вся сияла. Движение и воздух окрасили слегка её щеки, губы, уши и даже немного нос, её глаза весело блестели, как глаза у детей. Ей вдруг пришло в голову, что она черезчур ясно высказала свое неудовольствие, когда увидела, что на острове есть посторонние люди. Что должен был подумать Иргенс.

"Да, я удивилась минутку, когда я увидела здесь так много людей, это правда", - сказало она, "но я подумала о вас. Вы мне рассказывали, что многия из ваших стихотворений вы здесь писали, а я подумала, что их нельзя писать, когда шумят и ходят мимо".

- Как она все это помнить! - Он посмотрел на нее и ответил, что, правда, этого нельзя; когда мешают, нельзя писать; но у него есть здесь укромный уголочек, куда не заглядывает ни одна душа, там, напротив, на той стороне, не пойти ли им туда.

И они пошли.

Это был действительно укромный уголок, сплошной кустарник, несколько больших камней, можжевельник, сорная трава.

"Здесь вы сидели и писали", сказала она. "Представьте себе, мне это кажется очень странным. И вы сидели именно здесь?"

"Да, приблизительно, конечно", отвечал он, улыбаясь. "Знаете, это просто наслаждение видеть, что вы так непосредственно интересуетесь этим. Это свежо, как роса."

"А что делают, когда пишут? Это само собою приходит?"

"Да, это приходит само собой. Нужно влюбиться для этого или чем-нибудь сильно быть встревоженным, тогда и приходит настроение. И тогда наши слова любят и ненавидят, вместе с сердцем. Но иногда вдруг все останавливается, нельзя тогда никак подыскать слов во всем языке, чтобы выразить, например, поворот вашей руки или описать то нежное чувство радости, которое порождает ваш смех... Да, но это только для примера, понимаете?" быстро прибавил он.

Солнце медленно заходило. Дрожь пробежала по деревьям; все было тихо.

"Слышите вы", сказал он, "как кипит жизнь в городе?"

"Да", ответила она тихо.

Он заметил, как материя её платья натягивалась у колена, он проследил прелестную линию ноги, увидел, как поднималась и опускалась её грудь, любовался хорошенькой ямочкой на её лице; этот довольно большой, неправильный нос возбуждал его, кровь ударяла ему в голову. И, подсев к ней ближе, он сказал отрывисто запинаясь:

"Это остров блаженных, а это пятно называется вечерней рощей, солнце заходит, мы сидим здесь, весь мир далек от нас, вот мой сон. Скажите, вам не мешает моя болтовня? Вы так погружены... Фрекен Линум, я больше не могу, я отдаюсь в вашу власть. У меня чувство, что я лежу у ваших ног и говорю все это..."

Этот неожиданный переход в его голосе, трепещущия слова, его близость, - все это привело ее в изумление; она посмотрела на него некоторое время, прежде чем что-нибудь могла сказать. Её щеки начали краснеть; она хотела встать и в то же время сказала:

"Послушайте, Иргенс, пойдемте".

"Нет!" отвечал он, "только не уходить!" Он уцепился за её платье, взял рукой за талию и удержал ее. Она оборонялась, лицо у нея покраснело, она смущенно улыбалась и старалась освободиться от его руки.

"Мне кажется вы с ума сошли", говорила она, не переставая: "я думаю, Иргенс, вы с ума сошли".

"Послушайте, дозвольте хоть вам по крайней мере сказать", умолял он.

"Да, что именно?" сказала она; она начала его слушать, отвернула голову и слушала.

Тогда он начал говорить быстрыми и безсвязными словами, голос его дрожал, он весь был исполнен любви. Она видит, что он ничего не хочет, он хочет только сказать, как он бесконечно любит ее, как он побежден ею, побежден, как никогда раньше. Пусть она верит ему, это уже давно зарождалось в его сердце, с первого раза, как он увидел ее, ему пришлось вести жестокую борьбу, чтоб удержать это чувство в границах, да, но такая борьба безлолезна - это правда, черезчур заманчиво - уступить, и уступаешь наконец, и борешься с постепенно ослабевающей энергией. Но теперь все кончено. Ему не нужно больше бороться, он уже обезоружен... "Ради Бога, фрекен Агата, дайте мне услышат от вас хоть несколько прощающих слов. Поверьте, это не моя привычка всему миру объясняться в любви, в действительности я довольно скрытная натура, недостаток это или нет, я не знаю. Но если я вам говорил так, как сейчас, вы должны понята, что я был принужден это сделать, это было потребностью. Скажите, неужели вы не можете этого понят? Нет, мне кажется, что моя грудь разрывается на части"...

Все еще продолжая стоять отвернувшись от него, она повернула к нему лицо и смотрела теперь на него; её руки перестали отбиваться, оне лежали на его руках, все еще обвивавших ее за талию; она видела по жилам на шее как билось у него сердце. Но вот она села, он все еще обнимал ее, она, казалось, не чувствовала более этого, она взяла перчатки, лежавшия около нея, и сказала дрожащими губами:

"Нет, Иргенс, вы не должны были бы этого говорить. Не правда ли? Лучше было бы, если бы я этого не слышала, я не знаю, как мне помочь этому, а потому..."

"Нет, конечно я не должен был этого говорить, я не должен был этого говорить, но..." Он пристально посмотрел на нее, его губы тоже немного дрожали. "Фрекен Линум, что бы вы сделали, если б ваша любовь сделала бы из вас ребенка, разстроила бы ваш разсудок и ослепила бы вас так, что вы ровно ничего бы не видели? Я думаю..."

"Да, но не говорите так больше", прервала она его: "я вас понимаю но... я не могу вас слушать". Она заметила, что его рука все еще обнимала ее, она порывисто отшатнулась от него и встала.

Она все еще была так смущена, что ничего не могла делать. Она стояла и смотрела в землю, она даже не счищала вереск со своего платья. А когда и он за нею встал, она сделала вид, что хочет итти, но все продолжала стоят.

"Милый Иргенс, я бы вам была так благодарна, если бы вы никому этого не рассказывали. Мне так жутко", сказала она, "и вы не должны относиться ко мне без уважения. Слышите! Я не могла себе представит, чтобы вы могли так привязаться ко мне. Правда, я думала, что я вам нравлюсь немного; я начинала это думать. Но я этому не очень-то верила. Как он может меня полюбить, думала я... Но если вы хотите, я поеду на некоторое время домой, в Торахус".

большее впечатление, чем все другое. Его чувство разыгралось, загорелось яркими огнями. Нет, нет, не нужно в Торахус, никуда только бы быть вместе. Он будет держать себя в руках, он сумеет овладеть собой. Она не должна уезжать. А что, если он совсем лишится разсудка, если он погибнет; нет, но все-таки лучше пусть она здесь останется.

Он продолжал говорит и очищал ей платье. Она должна ему простить, он не такой, как все другие, он поэт; когда настала минута, он отдался ей. У нея не будет больше поводов жаловаться на него, только пусть она не уезжает. Ведь у нея нет никаких оснований на то, чтобы ехать, ничего нет, даже самого пустяшного основания? Ах нет, конечно нет, он и не воображает себе ничего....

Пауза.

Он ждал, что она будет говорит, будет ему противоречит, скажет, что ей, может быть, будет трудно ехать в Торахус. Но она молчала. Значит, он ей был совершенно безразличен? Не может быть. Но эта мысль мучила его, он был оскорблен, огорчен, чувствовал, что она несправедливо с ним поступает. Он повторил свой вопрос: неужели в ней не было ни одного отзвука на всю его любовь к ней.

Кротко и грустно она ответила:

"Нет, вы не должны спрашивать. Подумайте, что сказал бы Олэ, если бы он это слышал".

"Олэ?" вот о нем он уж ни минутки не думал. Неужели же он в самом деле должен был конкурировать с Олэ Генрихсен? Это уж было черезчур смешно, он не мог даже подумать, что она говорит это серьезно. Боже мой, Олэ мог сам по себе быт очень хорошим, он покупал, продавал, платил счета и присоединял к своему состоянию новые шиллинги, но вот и все. Неужели деньги имели для нея большое значение? Кто знает, может быть в этой маленькой светловолосой головке был скрытый уголок, где мысли были заняты кронами и шиллингами, как ни невероятно это казалось.

Иргенс помолчал немного. В нем проснулась ревность. Олэ был в состоянии удержат ее, она предпочтет его может быть ему, у него голубые глаза, и он большого роста, у него редкой красоты глаза.

"Олэ?" сказал он. "Все, что он скажет мне, совершенно безразлично. Олэ для меня не существует, я люблю вас".

В первый раз по ней пробежала какая-то дрожь, она побледнела, на лбу появилась складка, она пошла.

"Нет, это слишком уже гадко", сказала она. "Этого вы не должны были говорить, вы любите меня? Так вы не должны этого говорит"

"Фрекен Агата, еще одно слово. Я в самом деле для вас безразличен?"

Он взял ее за руку, и ей пришлось взглянуть на него, он употреблял силу, он не владел собою, как обещал, теперь он не был красив.

"Этот вопрос вы не должны мне задавать", ответила она. "Я люблю Олэ, да; понимаете ли вы это?"

Солнце опускалось все ниже и ниже; острова пустели; лишь порой показывался запоздалый прохожий там, на дороге, которая по берегу вела в город. Иргенс не задавал больше вопросов, он молчал, или же говорил только самое необходимое. От волнения глаза его казались светлыми. Агата напрасно старалась завести какой-нибудь разговор, ей самой не легко было успокоить свое сердце, но он этого не замечал, он черезчур был занят своим горем.

"Может быть, вам лучше будет поехать одной в город, - по всей вероятности, там будут еще извозчики?..."

"Нет, Иргенс, не будьте злым!" возразила она.

Она не могла удержать слез, она старалась думать о безразличных вещах, чтоб держать себя в руках, смотрела назад на остров, который они оставляли, следила глазами за птицей, летевшей над фиордом. И с глазами, все еще влажными, она спросила:

"Что это такое? Это вода? Там вдали, чернее?"

"Нет", отвечал он: "это луг, зеленый луг, он лежит в тени".

"Нет, - а я думала, что эта вода". - так как было невозможно говорит дольше об этом зеленом луге, лежавшем в тени, она прямо приступила к делу и сказала: "Послушайте, Иргенс, давайте говорит! Не правда ли?"

"Очень охотно", возразил он. "Давайте высказывать, напр., наши мнения вот о тех облаках там, на небе. Мне кажется, что они похожи на большие бутоны, а конец..."

Она слышала, что голос его был холодный, холодный, как лед; но, несмотря на это, она сказала улыбаясь:

"А мне кажется, что они похожи скорее на облачные шары".

"Да", сказал он: "я не надеюсь именно теперь найти подходящее сравнение; я немного ленив на это, фрекен Линум. Будьте справедливы и пощадите меня хоть на этот раз: хотите? Нет, вы не должны думать, что я близок к смерти... я умираю не легко, но..."

Он греб сильнее, они приближались к гавани. Он пристал бортом, встал на деревянную ступеньку и помог ей выйти на берег. Они оба были без перчаток, её теплая рука лежала в его руке, она воспользовалась случаем, чтобы л=поблагодарить его за прогулку.

"А я прошу вас забыть, что я так неожиданно напал на вас со своими сердечными излияниями", сказал он. "Дорогая, простите меня"...

И, не дожидаясь её ответа, он снял шляпу, вскочил опять в лодку и отчалил.

Она оставалась на верху, на пристани, видела, что он прыгнул опять в лодку и хотела ему крикнуть, спросить, куда он теперь едет, но она этого не сделала. Он видел, как исчезла за мостом её белокурая головка.

и начал грести по направлению к островам; вечер был тихий. Теперь, когда он был один, им овладело отчаяние. Опять разочарование, опять неудача, и самая скверная. И во всей его жизни ни одной звездочки!

На одно мгновение он вспомнил Ханку, которая искала его, может быть, сегодня, - может быт, и в данную минуту повсюду ищет его. Нет, Ханка не была белокурой, она была темная, она не сияла, как Агата, но она очаровывала. И потом, разве она не переваливалась немного, когда шла? У Ханки не было такой походки, как у Агаты, она переваливалась. И как это могло быть, что грудь его не колыхалась, когда она смеялась.

Он вынул весла и оставил лодку на произвол. Начинало немного темнеть. В голове его роились мысли: человек среди моря, низложенный король Лир, много, много мыслей. Он сел глубже в лодку и начал писать, строфу за строфой, на обратной стороне нескольких конвертов. Слава Богу, его таланта по крайней мере никто не мог похитит, и при этой мысли он весь задрожал от глубокого чувства радости.

Он закурил папироску и начал пускать дым на воздух. Собственно говоря, он был исключительный человек, поэт и только поэт. Он лежит, и его уносит лодка, его сердце страдает и кровь кипит; но, несмотря на это, он пишет стихи, он не может удержаться от этого, он подыскивает слова, взвешивает их, а сердце его страдает, и он болен от горя. Разве это не называлось силой воли?

И он снова писал...

едва держалась, он громко разговаривал на улице. Опять корсет, подумал Иргенс; да, да, теперь он может развивать в себе эту способность, он получил премию, которой он может теперь сорить направо и налево.

Иргенс свернул в узкую улицу. Но когда он дошел до "угла", ему пришлось, к несчастью, повстречаться с Ойэном.

Вот не везло ему сегодня целый день. Ойэн тотчас же распахнул плащ и достал рукопись. - Это всего небольшое стихотворение в прозе. Да, да, он должен его прочесть, теперь, сейчас, это в египетском духе, действие происходит в склепе, тон резкий и наивный, нечто замечательное. Но Иргенс, не менее его занятый своим собственным стихотворением, опустил руку в карман. Он стремился быть скорее дома, чтоб в тиши прочесть его. Его мучило нетерпение, он забыл свое обыкновенное высокомерие и сказал:

"Думаешь ли ты, что я не могу также доставать бумаги, когда захочу?"

Ойэн тотчас же поклонился; еще никогда с ним Иргенс так не говорил; это было так необычно. Он предложил пойти в парк и поискать там скамеечку.

"Нет", сказал Иргенс: "это ведь пустяк и не стоит того, чтоб похвастаться им, просто настроение". Но тем не менее он пошел к скамейке. Сев на скамейку, он оправился и сказал довольно равнодушно: "Да, если ты во что бы то ни стало хочешь услыхать, что содержит обратная сторона нескольких конвертов, то я..." И он прочел свое стихотворение:

Мой челн несется

По темным волнам

В вечерний час...

Кругом все тихо...

Окутал море...

Мой челн, качаясь,

По тихим волнам

Плывет к далеким островам!

Других челнов,

Созвучных весел

Звенят удары.

Ах, нет, - то сердца

Удары сердца.

В темнице тесной -

Они не молкнут никогда...

Со мной недавно

Она исчезла,

И я один...

С ней все исчезло, -

Исчезла радость,

Померкли звезды,

Мой челн несется по воле волн...

Скажи, скажи мне, - ты видишь остров?

Кружатся чайки, и берег виден...

Пусть тихо-тихо, пусть тихо-тихо плывет мой челн.

Тот дальний остров - страна блаженных,

Там слышен смех, звенит там радость,

Там хороводы прекрасных нимф...

Туда пусть тихо плывет мой челн...

Горят там щеки, вино искрится,

Звенят там песни прекрасных нимф...

Забудь о боли, забудь о боли - ведь все пройдет!..

Навстречу морю -

Везде вокруг, везде молчанье -

Покой и тишь...

Полетом птицы прорезан мрак..

Ее другая манила дико,

Опутав сладко в сетях любви -

Она оставила ее...

Ты на пути своем, о птица,

Вас ночь укроет своим покровом...--

Все замолчит.