Новая земля (Новь). Часть III.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть III. Глава VI. (старая орфография)

VI.

Тидеман по прежнему был доволен ходом дел; он удачно отправил свой лед в Англию. Он не придавал большого значения слухам, что обильные дожди в России изменили к лучшему виды на предстоящий сбор. Дожди, тем не менее, шли; но дело в том, что вывоз из России пока был закрыт. абсолютно закрыт; нельзя было вывезти из страны ни одного мешка с зерном. Тидеман держался своих высоких цен, иногда он продавал кое-что за границу, но, конечно, это не имело значения; нужно было ждать, когда наступит недостаток в зерне, паника говорит о значительном сбыте. Но это, впрочем, и не к спеху, время еще ни пришло. Нет, вот переждать только зиму.

И Тидеман предоставлял времени итти. Ему по прежнему обивали пороги пароходники, купцы и агенты всякого рода. К нему приходили с листами для подписи, со всевозможными предложениями, везде требовалось его имя, он должен был брать акции. Без помощи торгового сословия ничего нельзя было предпринимать, и обращались главным образом к молодым, к предприимчивым, которые давали планы, средства и, кроме того, хорошо знали свое дело. Тут был и электрический трамвай, и новый театр, и новая лесопильня в Фардале, салотопенный завод в Хеннингсвере, - все это не могло обойтись без них, как самых деловитых людей в городе. Тидеман, как Олэ Генрихсен, были, разумеется, неизбежными акционерами.

"Вот это должен был бы видеть мой родной отец!" часто говорил Тидеман в шутку, когда он подписывался. Было известно про его отца, что он был безгранично скупой человек. Он принадлежал к старым купцам прежнего времени, к тем, которые ходили в кожаном фартуке и в нарукавниках и самым точным образом отвешивали гречиху и мыло. Он нисколько не заботился о том, чтобы прилично одеться, его башмаки вошли в поговорку, пальцы вылезали из них, и когда он шел, казалось, что эти пальцы ищут медяки на дороге. Сын совсем не был похож на отца; его горизонт расширился, у него было широкое поле деятельности. Все его считали за светлую голову.

В контору вошел Олэ Генрихсен и начал говорить о кожевенном заводе, для которого очень подходящим местом был бы Торахус. Из этого предприятия в один прекрасный день может выйти очень большое дело, в этом нельзя сомневаться; громадные леса год от году уничтожались, дрова продавались внутри страны и за границей, а обрезки и верхушки в два-три дюйма в диаметре оставались лежат в лесу и не приносили никакой пользы, а между тем еловая кора содержит в себе до 20 процентов дубильных веществ, - что, если собрать все это и обработать?

Посмотрим, что покажет весна...

Олэ Генрихсен совершенно заработался, у него не было ни откуда помощи; и вот, теперь ему нужно ехать в Англию, и он принужден сделать своим поверенным в делах своего главного приказчика и ввести его в конторския дела. С тех пор, как приехала сюда Агата, работа ему показалась такой легкой, она постоянно бывала с ним и помогала ему, насколько могла; но вот уже несколько дней, как ей нездоровится, и ей пришлось сидеть в комнате. Он чувствовал её отсутствие, и ему пришло в голову, насколько все легче ему казалось, когда она была с ним. По всей вероятности, она простудилась, несмотря на все предостережения, третьяго дня, когда каталась на лодке. Ему так хотелось прокатиться с ней на маленьком катере; но теперь эта прогулка должна быть отложена до будущого воскресенья. Он попросил Тидемана сопровождать их в прогулке, их будет семь-восемь человек, они будут пить кофе, а может быт высадятся на острова.

"А ты уверен, что фрекен Агата выздоровеет до этого времени?" спросил Тидеман.

"Это, собственно говоря, не болезнь", отвечал Олэ: "просто какое-то недомогание, голова болит. Доктор сказал, что завтра она может выйти".

"Ах так, - значит, ничего серьезного? Да, такия ранния поездки на острова опасны... Что я хотел сказать... да, не будешь ли ты так любезен сам попросит Ханку, а то я не уверен, что сумею ее склонить на это... А что касается кожевенного завода, то мы должны обсудить это дело в этом году. Ведь это будет зависеть и от цен на дрова".

Олэ посмотрел на него.

Когда он взошел по лестнице в себе домой, он встретил Гольдевина у входной двери. Оба остановились и смотрели друг на друга.

Наконец Гольдевин снял шляпу и сказал смущенно:

"Нет, я попал совсем не туда, как я вижу; здесь оказывается, не живет никакой Эллингсен. Я ищу старого знакомого, некоего Эллингсена. Невозможно застать людей дома, они постоянно все в кафэ; я уже искал и наверху и внизу. Извините, значит вы здесь живете, господин Генрихсен? Но это странно, что именно вы здесь живете. Как здоровье фрекен?"

"Вы разве не были в доме? сказал Олэ, - он заметил, что Гольдевин только что был страшно чем-то возбужден, глаза его были красные, влажные.

"В доме? Нет, слава Богу, я не был таким неосторожным, чтобы тотчас же позвонит, кто знает, может быт там больная в доме? Нет, я как раз стоял и читал карточку на дверях, когда вы пришли... А как вы поживаете, господин Генрихсен, а фрекен?"

"Благодарю вас, Агате немного нездоровилось эти дни. Не хотите ли вы войти вместе? Ах, пожалуйста, она не может выходить из комнаты".

"Нет, нет, благодарю вас, не теперь. Нет, я должен попробовать отыскать своего знакомого; это нужно скорее сделать". Гольдевин поклонился и спустился на-несколько ступеней. Потом он опять вернулся и сказал: "надеюсь, ничего серьезного нет с фрекен Агатой?! Мне казалось, что я несколько дней уже её не видел, вас я видел несколько раз мельком на улице, а фрекен нет".

"Нет ничего серьезного, завтра она выйдет, по всей вероятности, просто легкая простуда".

"Извините меня, что я так нескромно спрашиваю и допытываюсь", сказал Гольдевин с присущим ему спокойствием. "Я намереваюсь писать домой сегодня вечером, и это было бы так приятно, если б я мог передать от нея поклон. Еще раз тысячу извинений".

Олэ нашел свою невесту в её комнате, она читала. Когда Олэ вошел, она бросила книгу на стол и бросилась к нему навстречу. Она здорова, совсем здорова. Пусть он пощупает её пульс, никакой лихорадки больше! Ах, как она заранее радуется воскресенью. Олэ опять начал делать ей выговор, что нужно быть осторожнее, нужно особенно тепло одеться для прогулки, - поняла? Тидеман тоже сказал, что такия ранния поездки опасны.

- Что это была за книга, которую она сейчас читала?

"Ах, это только стихотворения Иргенса", сказала она.

"Не говори "только", про стихотворения Иргенса, ведь ты сама находила также их очень красивыми".

"Да, но я уже читала их раз; я их знаю, вот почему я сказала "только"... хозяйкой, ты говоришь? Бог знает, какой я буду в роли хозяйки! Будет это очень важно"?

"Какая ты глупенькая, важно? Понимаешь ты, просто прогулка на катере, кофе, пиво и бутерброды... Да, - вот еще что, я встретил на лестнице Гольдевина; он искал какого-то человека и ни за что не хотел войти со мной вместе".

"Ты пригласил его на эту поездку?" воскликнула Агата. И она была очень огорчена, узнав, что Олэ забыл это сделать. Он должен был ей обещать, что поправит дело и отыщет Гольдевина в течение этой недели.

Поздно в субботу Тидеман позвонил к Генрихсену и пожелал говорить с Олэ.-- Нет, спасибо, он не хочет войти, черезчур поздно, ему нужно переговорить об одной пустяшной вещи с Олэ.

Тидеман положил телеграмму на прилавок и сказал глухим голосом.

"С моей торговлей рожью не ладно, Олэ. В данную минуту рожь в нормальном положении, и Россия сняла свое запрещение на вывоз".

Россия в самом деле сняла свой запрет. Неожиданно хорошия надежды на предстоящий урожай, которые появились на бирже с некоторого времени, оправдались, и это в соединении с громадными запасами прежних годов сделало излишними строгия распоряжения русского правительства. Голод кончился, запрещение о вывозе было снято. Россия и Финляндия были снова открыты... Вот, каково было содержание телеграммы.

Олэ сидел некоторое время молча. Это был ужасный удар. В первое мгновение всевозможные мысли пробежали в его голове; а что, если телеграмма была ложной, биржевая утка, подкупленная измена? Потом он снова посмотрел на подпись солидного агента, - в нем нельзя было сомневаться. Но было ли слышно когда-нибудь что-нибудь подобное. Правительство страны сыграло дурака и с открытыми глазами вело самоуничтожающие маневры. Это было еще хуже , чем в 1859 году, где в самое время жатвы было снято запрещение, и все рынки благодаря этому были потрясены до самого основания. Да, но тогда была война...

"Ты можешь вполне положиться на телеграмму?" спросил, наконец, Олэ.

"Да, телеграмма, к сожалению, достаточно положительная", возразил Тидеман. "Мой агент два раза телеграфировал вчера: Продавайте, продавайте! Я продавал, что можно было, продавал с убытком, продавал по теперешней цене; но что из этого вышло? Поверишь ты, я вчера страшно много потерял!"

"Да, но не спеши теперь, давай обдумаем это дело. Почему ты вчера же не пришел ко мне? Это я, кажется, мог от тебя ожидать, Андрей?"

"Я и сегодня вечером не должен был бы приходит с таким известием к тебе, но..."

"Ну, раз навсегда", перебил его Олэ: "я хочу тебе помочь, насколько могу. Насколько могу, понимаешь? И ведь я могу помочь не так уж мало..."

Пауза.

"Да, благодарю тебя... я благодарю за все. Я знал, что я не уйду от тебя без помощи. Мне бы хотелось, чтоб ты взял некоторые из моих вещей... из таких, при которых не может быт риску, акции и тому подобное..."

"Нет, это у тебя каждый может взять. А я беру у тебя рожь. Мы пометим бумаги числом третьяго дня, для моего отца".

"Нет, никогда!" сказал он. "Ты, думаешь, что я перестал быт купцом? Что мне от этого ничего не будет, если я вовлеку тебя?"

Олэ посмотрел на него, жилы на висках усиленно работали.

"Ты сумасшедший!" сказал он с горечью. "Думаешь ли ты, что меня так легко вовлечь"? И, покраснев, Олэ начал ругаться: "Чорт возьми, я тебе покажу, как легко меня во что-нибудь вовлечь".

Но Тидеман был непоколебим, даже горечь Олэ не склонила его к соглашению. Нет, он видел Олэ насквозь, его состояние правда было не маленьким, но Олэ преувеличивал, конечно, когда делал вид, что оно так велико. Он хвастался только из-за того, чтоб прийти к нему на помощь, - вот в чем дело, и кроме того рожь с завтрашняго дня будет падать с поражающей быстротой; такая продажа ржи по ценам третьяго дня не могла бы быть оправдываема даже между врагами.

"Но что же ты хочешь? Хочешь, мы установим цифру?"

"Нет", возразил Тидеман: "я не думаю, чтобы мне это было нужно. Лед для Англии действительно является для меня помощью, правда, небольшой, но и кроны для меня теперь деньги. Скоро я ограничу свое дело: продам, что можно продать, и получу немного наличных денег. Я хотел спросить, может быть... Тебе это может понадобится, раз ты женишься... так как нам это совсем не нужно, то...

"О чем ты, собственно, говоришь?"

"Я подумал, что может быт, раз ты женишься, ты купишь мою дачу".

"Дачу? Ты действительно хочешь ее продать?"

"Я должен".

"Хорошо", сказал он: "я оставляю за собой твою дачу. Но в тот день, когда ты захочешь купить ее обратно, она будет продаваться. У меня предчувствие, что этот день не далек".

"Ну, это одному Богу известно, - во всяком случае, я теперь делаю, что должен и что могу. Я так рад, что ты будешь владеть дачей. Так так хорошо; не моя вина что мы туда не поехали на это лето... Ну да, это во всяком случае меня немного облегчило, теперь посмотрим. Я надеюсь, что мне не придется ликвидировать дела, это было бы так тяжело. И хуже всего для детей".

Олэ опять предложил свою помощь.

"Спасибо", сказал Тидеман, "я и так принимаю от тебя все, что ты можешь сделать справедливым образом. Но потеря остается всегда потерей, и знаешь, если бы даже это дело обошлось без банкротства, я все-так бедный человек... Я не знаю, есть ли у меня теперь хоть хеллер... Это было благословение Божие, Олэ, что ты не принял участия в этом деле; это действительно было удивительное счастье, и я хоть этому радуюсь. Да, да, посмотрим, что будет".

"Знает твоя жена об этом"? спросил Олэ.

"Нет, я разскажу ей об этом, после нашей поездки на лодке".

"После поездки? Я теперь, разумеется, отменяю ее"

"Нет", сказал Тидеман. "Я хотел тебя просить этого не делать. Ханка так много об этом говорила, она так радовалась. Нет, я хотел, напротив, попросить тебя сделать так, чтоб ничего не заметили, быть настолько довольным, насколько только можно; я тебе буду от всей души благодарен. Разумеется, ни одним словом не нужно упоминать о моем несчастии".

"Прости меня, Олэ, что я пришел и помешал тебе... если я когда-нибудь снова буду в состоянии, то... но это может быть никогда и ни будет... тогда я бы вспомнил тебя",

"Боже мой, не говори так, я думал, что между нами это лишнее... Впрочем, может быть, ты представляешь себе несчастье больше, чем оно есть на самом деле, я не знаю, но..."

"Да, лед идет превосходно, просто невероятно; я рад, что хоть это имею. Конечно, это пустяки, но это все-таки помогает. А если дача перейдет в твои руки, то... Да, да, Олэ, когда мне уж очень понадобится, тогда я займу у тебя деньги. Ну, покойной ночи на сегодня".

"Тебе не придется ликвидировать дел, Андрей, это я тебе говорю!" крикнул ему вслед Олэ в последний раз.