Новая земля (Новь). Часть IV.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть IV. Глава V. (старая орфография)

V.

Олэ получил телеграмму, ускорившую его поездку в Лондон. Двадцать четыре часа напролет он проработал, как вол, чтоб кончить дела; он читал, распоряжался, бегал по банкам, раздавал приказания своим служащим, давал инструкции своему главному приказчику, который на это время должен был стоять во главе дела. Пароход Хуллера стоял теперь в гавани и нагружался товаром, он отходил через несколько часов.

Агата сопровождала его из конторы в контору, разстроенная и грустная, заглушая свои чувства; она не говорила ни слова, чтоб не мешать ему, но все время она смотрела на него с полными слез глазами. Они порешили на том, что она на другой день, с утренним поездом поедет домой.

Старый Генрихсен ходил молча и спокойно: он заметил сыну, что ему нужно торопиться. Каждую минуту с пристани приходит человек и приносит донесения с парохода; теперь пароходу остается принят еще партию ворвани и тогда он будет готов к отходу. Это займет ³/₄ часа. Наконец, Олэ прощается. Агата была в накидке и в шляпе, она хотела проводит его на пристань.

Но как раз в последнюю минуту в дверь вошел Ойэн. Он привязал к лорнету красный шнурок, и этот красный шнур висел у него на груди. В последнее время его нервность перешла в новую форму: он теперь. не мог иначе считать, как парными числами, два, четыре, шесть; у него теперь был темный костюм с светлыми пуговицами, бросавшимися в глаза и это доставляло ему некоторое облегчение. Этот черный, невидимый шнурок у лорнета - разве можно быт уверенным, что имеешь шнурок у пенснэ, раз его не видишь. Нужно быт в постоянном страхе, не оставлено ли пенснэ дома. Теперь, по крайней мере, он знает, что он у него; мысль о красном шнурке успокоила его.

Молодой человек пришел в контору с трудом дыша. Он несколько раз извинился; он мешает?

"Я слышал, ты уезжаешь, Олэ Генрихсен?" сказал он. "Я только что узнал это на улице, и при этом я почувствовал точно удар в сердце. Мне действительно не везет, как я ни стараются, это не дает мне ни куска хлеба. Откровенно говоря, я не надеюсь кончить мою книгу.

Я не должен был бы так открыто говорит об этом; это мне и Мильде говорил сегодня: не говорите об этом, сказал он, собственно говоря, это значит вооружить против себя людей. Да, но что мне делать. Если ты можешь мне помочь, Олэ, то сделай это".

Олэ схватился за карман, чтобы достать ключи, и пошел к денежному шкапу. Но он уже отдал ключи отцу. Он выразил нетерпение и сказал, что хорошо было бы, если бы Ойэн на минутку раньше пришел к нему, как раз теперь нужно уезжать. Сколько ему нужно?-- Хорошо! И Олэ дал отцу короткое указание. Старый Генрихсен открыл шкап и деньги были перед ним, но он хотел иметь более точные указания, он начал разспрашивать. Олэ пришлось поспешить, и он сам сосчитал деньги.

Ойэн быстро сказал:

"Я хочу дать тебе росписку. Где у тебя перо? Новое перо, я всегда пишу лишь новыми перьями".

"Да, хорошо, оставь это до другого раза".

"Но мне бы хотелось дать тебе росписку, знаешь.-- Ведь ты имеешь дело с честным человеком".

"Разумеется. Милый Ойэн, как можешь ты так говорит..-- Да, да, хорошо, так еще раз прощай".

Но Ойэн достал рукопись из кармана и сказал:

"Олэ, это мое последнее стихотворение. Действие происходит в Египте. Оно будет прочитано на-днях. Ты должен иметь экземпляр, потому что ты действительно помогал мне. Вот, пожалуйста. О, не стоить благодарности; для меня это удовольствие".

Наконец Олэ вышел; Агата провожала его.

"Видела ты, как Ойэн радовался, что он мог мне дать это стихотворение?" спросил он. "Ужасно жалко его, это большой талант, да, удивительный талант. Я, кажется, был нетерпелив с ним, я жалею теперь об этом. Это еще хорошо, что он еще застал меня. О чем ты думаешь, Агата?"

Она ответила тихо:

"Ни о чем, но когда же ты опять будешь здесь Олэ?"

"Милая, добрая Агата, ведь я еду только в Лондон", сказал он, также расчувствованный: "будь спокойна, я не останусь там долго". Он обнял ее за талию и ласкал, ласкал, пока они шли по улице и называл ее уменьшительными именами: "маленькая женка, маленькая добрая женка". Но вот загудел пароход. Олэ взглянул на часы, ему оставалось четверть часа. Он должен еще заглянут к Тидеману.

"Я еду в Лондон. Я тебя об одном попрошу, Андрей: будь так добр и заглядывай иногда к старику. Я ему дал хорошого помощника, но все-таки".

"Хорошо", отвечал Тидеман. "Не хотите ли вы присест фрекен? Вы ведь еще не уезжаете?"

"Да, завтра", отвечала Агата.

Олэ вспомнил последния известия с биржи: рожь опять начала повышаться, он пожелал своему другу успеха и пожал ему руку.

Рожь повысилась незначительно, жатва в России не могла, конечно, способствовать повышению цен на рынке, однако повышение, хотя и не особенно значительное, было, а для громадного запаса Тидемана это имело очень большое значение.

"О, да! я еще балансирую, насколько возможно", сказал он радостно: "и этим я большей частью обязан тебе. Да, это так. Но если данные не обманывают, я не останусь у тебя в долгу". И он начал рассказывать, что теперь он принимает участие в небольшом деле по постройке кораблей. Для него это было большим и очень приятным удовлетворением; он теперь опять может немного шевелит руками...

"Но подробнее мы об этом поговорим, когда ты вернешься. Счастливого пути, Олэ!"

"А если что-нибудь случится", сказал тот, "то телеграфируй".

Тидеман проводил парочку до дверей. Олэ и Агата были тронуты его поведением. Потом он встал у окна и кивал им, когда они проходили мимо; после этого он опять подошел к своей конторке и принялся за свои книги и бумаги. Прошло четверть часа; затем он увидел, как Агата одна возвращалась с пристани. Олэ уехал.

Тидеман начал ходить по комнате, что-то бормоча и высчитывая. Его взгляд упал на длинный счет в раскрытой на конторке книге, это был счет Иргенса. Тидеман равнодушно, посмотрел на это; это был старый долг, вино и деньги, и опять вино, и опять деньги, это продолжалось с прошлого года, Он никогда еще ничего не заплатил, рубрика кредита оставалась пустой. Безвозвратный долг, безвозвратный долг! Тидеман вспомнил, как Иргенс имел обыкновение говорить о своих долгах; он нисколько не скрывал, что у него было долгу около двадцати тысяч, он сознавался в этом честно и с улыбкой на лице. Что же ему было делать? Ведь нужно же жить. Это очень жалко, что обстоятельства принуждали его к этому, страна маленькая, народ бедный; он сам бы очень хотел, чтобы это было иначе, и он искренно поблагодарил бы того человека, который пришел бы и заплатил за него долги. Но человек этот не приходил. - Делать нечего, говорил он, ему придется продолжать нести свое бремя. Но, впрочем, большинство имело настолько такта и чувства деликатности, что знали, с кем имеют дело. Они не требовали от него денег, они уважали талант; но порой случалось, что какой-нибудь портной или виноторговец посылали ему счет и портили этим самое лучшее настроение. Он должен был останавливаться даже, если он был в самом разгаре писания стихов, он должен был отвечать, давать отчет. Как, к нему пришли со счетом? Пожалуйста, положите его туда, он просмотрит это, когда ему нужна будет бумага. Ах так, она с роспиской? Да, тогда он должен честно отказаться принят ее, у него в доме никогда не бывает росписки. - Возьмите ее пожалуйста с собой и скажите, что я кланяюсь и благодарю...

Тидеман опять начал ходить взад и вперед.

Один раз он встретил ее на лестнице, она несла в руках хлеб и много маленьких пакетов; она отошла в сторону и извинилась; но они не говорили друг с другом.

Да, о чем она, собственно говоря, думает? Он не хочет ее прогонять, но ведь это не может так постоянно продолжаться. Самое странное было то, что она обедала дома, она перестала ходить в ресторан. Боже мой, может быть у нея на это не было денег; как-то раз он послал ей с горничной наверх сто крон. Но ведь это не может длиться целую вечность. Неужели у нея нет денег, и она не хочет об этом ему говорить? Он открыл свой карманный календарь и увидел, что больше месяца прошло с тех пор, как он разстался с Ханкой; теперь, конечно, эти несколько несчастных крон давно были израсходованы; вероятно, она из своих денег купила детям материи и всяких вещей.

Тидеману вдруг стало даже жарко от волнения. Нет, она не должна нуждаться, - слава Богу, ведь он не совсем разорен. Он собрал все деньги, которые у него были, вышел из конторы и поднялся наверх, во второй этаж. От горничной он узнал, что Ханка была в своей маленькой комнате, средней комнате, выходившей на улицу. Было четыре часа.

Он постучал и услыхал, что она крикнула: "Войдите".

Ханка сидела за столиком и собиралась обедать. Она вскочила.

"Нет... - я ведь думала, что это девушка", запнулась она. Яркая краска залила все её лицо, и она смущенно посмотрела на стол. Она начала все прибирать, покрывала кушанья бумагой, раздвигала стулья и все повторяла: "Здесь такой безпорядок, я совсем не ожидала..... я не знала..."

Он просил извинить его, что он пришел так не во время, у него маленькое дело; она должно быть уже давно без денег. Вот он принес ей немного, пустяки... И при этом он положил конверт на стол.

Она отказывалась принять эти деньги; у нея вполне достаточно, она покажет ему, что у нея есть деньги, много денег, те двести крон еще, не тронуты. Она хотела даже их ему вернуть.

Он посмотрел на нее, пораженный. Ведь у нея были кольца! Нет, на левой руке у нея уже нет кольца. Где она его оставила? На лбу у него появилась морщина, и он спросил:

"Где ты оставила свое кольцо Ханка?"

"Это не то, которое я получила от тебя", быстро отвечала она: "оно у меня, посмотри: это другое, его не жаль". Тидеман сказал:

"Я никогда не думал, что ты была вынуждена сделать что-нибудь подобное, а то я бы давно..."

"Нет, я не была к этому вынуждена, Андрей, я сделала это просто по собственному желанию. У меня есть деньги, у меня лежит много денег, я не могу всего истратить... Но ведь это же ничего, твое кольцо у меня".

"Это кольцо, или другое... Нет, это мне не нравится. Я хотел бы, чтоб твои вещи оставались нетронутыми. У меня совсем не так плохо обстоят дела, хотя мне и пришлось распустить часть своих служащих".

Она опустила голову, он начал смотреть в окно; когда он снова обернулся, он заметил, что она со стороны наблюдает за ним; широко раскрытый взгляд покоился на нем, он смутился, откашлялся и снова повернулся к окну. Нет, теперь он не мог говорить о том, что ей нужно переехать... пусть она еще останется на некоторое время; это ведь её дело. Он хочет только посоветовать ей бросить это странное ведение хозяйства на собственный счет, ведь это не имело смысла; и, кроме того, за это короткое время она очень похудела.

"Не сердись на меня, но ведь тебе нужно было бы... если не ради других, то хоть ради тебя самой..."

"Да, ты прав", перебила она его, чтоб не дать ему высказаться. "Я знаю, что день проходит за днем, а я не уезжаю. Я тебя всегда буду благодарить, что ты был так терпелив со мной, я благодарна тебе за каждый день, который я могу здесь оставаться..."

Но теперь он забыл, что он хотел ей сказать по поводу ведения хозяйства, и обратил внимание на её последния слова.

"Я этого не понимаю. Ведь теперь у тебя то, что ты хотела; у тебя ничего теперь не стоит на дороге; ты снова можешь быть Ханка Ланге, сколько тебе угодно, я тебя не удерживаю, не правда ли?"

"Нет", возразила; она. Потом она поднялась, подошла на один шаг к нему, протянула ему невольно руку: когда он ее не "Нет, ты меня не задерживаешь, Андрей, и все-таки я хотела тебя просит, не могу ли я здесь остаться... я не могу надеяться на... но могу я здесь остаться еще на короткое время, не надолго? Я чувствую, что я буду другой, чем прежде, во мне произошла перемена - да и в тебе тоже. Я не могу говорит так, как я бы этого хотела..."

Его глаза вдруг помутились. Что все это означало? Его твердость на минутку поколебалась, он застегнул свой сюртук и выпрямился. Нет, разве он перенес все эти страдания в продолжение долгих тяжелых дней и ночей напрасно? Едва ли. Теперь это нужно выяснить. Но теперь Ханка была очень возбуждена; он взволновал ее своим приходом.

"Успокойся, Ханка, ты выражаешься так неясно, ты сама не понимаешь, что ты говоришь".

Быстрая, дикая надежда зародилась в ней.

"Нет, нет", сказала она: "я сознаю каждое слово. Да, если б ты мог забыт, чем я была раньше. Андрей, если бы ты мог быть милостив ко мне на этот раз, в последний раз. Будь милостив, будь милостив ко мне! Целый месяц я стремилась к тебе. Здесь из-за гардин я следила за тобой, когда ты выходил. Я увидела тебя в первый раз на прогулке на катере; помнишь ты эту поездку? Тогда я тебя увидела в первый раз. Я раньше никогда не видела тебя. Ты стоял там у руля, я видела тебя на фоне неба, на фоне воздуха, твои волосы были здесь немного седыми. Я почувствовала себя вдруг такой взволнованной, когда я увидела тебя, и я спросила, холодно ли тебе, для того, чтоб ты мне сказал что-нибудь. И так проходило время. Но в продолжении этих недель я ничего не видела, кроме тебя, ничего; нет, мне 24 года, и я еще никогда ничего подобного не чувствовала. Все, что ты делаешь, все, что ты говоришь... Я слежу за тобой глазами... вот, здесь, в гардине я разрезала несколько петель, чтобы увеличить отверстие, теперь я могу смотреть тебе вслед до самого конца улицы, и когда ты закрываешь или открываешь дверь в контору, я слышу, что это ты. Накажи, накажи меня, но только не отталкивай, не делай этого, Андрей, накажи меня. Для меня это такая большая радость остаться здесь, я буду совсем другой, да..."

это были какие-то подавленные звуки.

"Нет, остановись", сказал он вдруг, и слезы покатились у него из глаз. Он отвернулся. Его лицо было искажено досадой, что он не может собою владеть. Он стоял и искал слова, ему было тяжело.

"Ты постоянно умела уговаривать меня, но я не обладаю этой способностью, не могу таким же образом отвечать тебе. Наши общие знакомые умеют хорошо говорит, но я этим уверткам не учился... Нет, прости меня, я не хотел тебя оскорбит. Но если ты думаешь, что я теперь займу место другого, - если ты это думаешь!.. Ты хочешь сделать меня каким-то заместителем, Ханка? Нет, я ничего не понимаю. Ты намерена теперь вернуться? Но каким же образом ты вернешься? Нет, я не хочу об этом слышать, Бог с тобой".

"Ты совершенно прав, я это чувствую и я себе постоянно твердила, что это невозможно. Но я все-таки хотела тебя просить. Я была неверна тебе, как и всякому другому, да нет ничего такого, чтобы..."

"Я думаю, что ты можешь положит конец этой сцене; тебе тоже нужен покой".

"Накажи меня", крикнула она ему: "умоляю тебя, будь милосерд, и я буду тебе благодарна. Не уходи; я вижу только тебя одного; я люблю тебя. Когда я здесь, из окна, слежу за тобой, я все еще стою и жду еще после того, как ты завернул за угол; и взяв работу, я все еще оборачиваюсь к окну, чтоб посмотреть, действительно ли ты исчез. Не отталкивай меня, Андрей, не отталкивай меня окончательно! Будь терпелив, я задерживаю тебя, но я еще никогда не испытывала такого страха, как сейчас, послушай меня только минутку, да, я была неверна. Я знаю, что для меня нет надежды. Да, но если бы ты захотел только попробовать, только попробовать... ну скажи что-нибудь... нет, нет, нет, ты уходишь"...

"Было время, ты не обращалась ко мне, когда тебе это было нужно"...

"Нет, но теперь это иначе. Ты околдовал меня. Могу я быт твоей, Андрей?"

"Нет, зачем ты смотришь на меня так? До чего ты хочешь меня довести", сказал он, уже уходя. "Приди в себя, не думай больше об этом. Ты знаешь в продолжение последних годов ты искала утешения где-то на стороне, ты постоянно находила других, к кому ты обращалась, я для тебя не годился. Но ведь я также не так убог, Ханка, чтобы и дальше быть твоей тряпкой. Я постараюсь сделать все возможное для детей, ничего большого ты от меня требовать не можешь".

Она сдалась. А когда он ушел, она молча протянула вслед ему руки и продолжала так стоять. Она слышала его шаги в прихожей, потом на лестнице; он остановился на минутку внизу в сенях, как будто задумался, куда ему итти; Ханка быстро подбежала к окну, но в ту же минуту она услышала, что он пошел в контору. Потом все стихло.

Все погибло. Но разве можно было ожидать что-нибудь другое? Как она могла надеяться и радоваться этой надежде и день и ночь, целый месяц! Нет, нет, это было немыслимо. Он ушел, сказал, что ему нужно было сказать, и ушел; и он не хочет, чтоб она оставалась здесь дольше с детьми...

На следующий день фру Ханка переехала. Она сняла комнату по объявлениям газеты, первую попавшуюся комнату там внизу, около крепости; она покинула свой очаг утром; Тидеман уже вышел, она поцеловала детей и долго плакала; потом она собрала все ключи в конверт и написала письмо своему мужу; когда Тидеман вернулся домой, он нашел на столе эти ключи от шкапов и ящиков, она не забыла оставит даже ключ от входной двери. А рядом с ключами лежало прости, без злобы, без жалобы; каждое слово было благодарностью к нему, просьбой о прощении. А затем: прости, я каждый день буду вспоминать о тебе с благодарностью...

пошел к морю. Тут он случайно наткнулся на Гольдевина.

Гольдевин стоял неподвижно на углу в гавани и высунув только голову; когда он увидел, что Тидеман направляется прямо к нему, он вышел на улицу и поклонился.

Тидеман разсеянно посмотрел на него.

Гольдевин спросил:

"Извините пожалуйста, что это не господин Иргенс идет там внизу, - вот господин в сером?"

"Где? Да, кажется, по всей вероятности это он", отвечал Тидеман. И опять уставился на мостовую.

"А дама? Он идет с дамой, это не фрекен Линум?"

"Дама? Да, мне тоже кажется, что это фрекен Линум!"

"Но разве она не хотела сегодня уехать? Я как будто слышал... Она верно передумала".

"Да", сказал Тидеман, "значит она сегодня не уедет".

Тидеман пошел дальше.

VИ.

Нет, Агата не уехала, как предполагала раньше. Ей вдруг пришло в голову, что нужно повезти домой какие-нибудь безделушки маленьким сестрам и братьям; она не могла приехать с пустыми руками, а это требовало времени найти подходящия вещи. И, кроме того, это было очень занимательно ходить одной, самостоятельно и смотреть в окна магазинов; весь день ушел на это, а около шести часов вечера, когда она со всем этим покончила, она встретила Иргенса на улице. Он отобрал у нея свертки и пошел провожать ее. Наконец, они взяли экипаж и поехали за город. Было светло и приятно.

Нет, она не должна уезжать на следующий день. И к чему это? Один день больше или меньше не имеет значения. И Иргенс сказал ей прямо в лицо, что его денежные обстоятельства очень грустные в данную минуту, иначе он непременно проводил бы ее... нет, нет, если и не в одном купэ с нею, то по крайней мере, в одном поезде, чтобы до последней минуты быт близко к ней. Но как он уже сказал он черезчур беден для этого.

Она слушала его. Но ведь это просто стыдно, что этому человеку так плохо приходится. Она, конечно, не взяла бы его с собой, - нет. Какое впечатление производит на нее то, что он так откровенно говорит о своих делах. Он не старался казаться лучше, чем он есть; у него не было ложного стыда. Но ничем нельзя этому помочь.

"Я, впрочем, не знаю, насколько обезпечена здесь моя жизнь", сказал он улыбаясь. "Вы рассказали моему другу, Олэ, что я был непослушный по отношению к вам?"

"Это еще не поздно", отвечала она.

Они велели извозчику остановиться и они вышли из экипажа; они пошли дальше по дороге и болтали, смеясь и шутя; он просил ее простить ему его безразсудство прошлого раза, но этим он не хочет сказать, что он забыл, или что он в состоянии забыть это. На вид он был спокоен и ничего не говорил такого, что можно было принят за опрометчивые слова.

"Я люблю вас", сознался он: "но я понимаю, что это безцельно! У меня осталось одно, что меня привязывает к жизни, это - мое перо. Я порой буду писать к вам стихи, и вы не должны на это сердиться. Во всяком случае, это не зависит ни от кого другого, как только от вас". И он тут же спросил ее: "Вы недавно сказали, что я должен дать вам время, вы просили о времени, что вы хотели этим сказать? Или это были одни слова?"

"Да".

Они пошли дальше и вышли на полянку. Тогда Иргенс начал говорить с оживлением о синих лесах, о холмах, о рабочем, который там вдали нагибался и чинил забор. Агата была благодарна ему; она видела, что он делает все возможное, чтоб сдерживаться, он не хотел тревожить ее, она ценила это. Он сказал даже с грустной улыбкой, что если бы ему не было стыдно, то он с удовольствием записал бы несколько строк, которые только что пришли ему в голову: но пусть она не думает, что это - аффектация.

И Иргенс записал несколько строк.

Она заглянула через плечо, хотела видеть, что он пишет, наклонилась к нему и, улыбаясь, с любопытством попросила позволения посмотреть.

"Да, охотно! Да, это просто пустяк, она может смотреть. Ничего путного из этого не выйдет, пока он не придет домой и не сядет за стол; тогда может быт ему и повезет, если все пойдет хорошо. Нет, когда он не один, тогда ничего из этого не выходить.

- Но у него нет ничего такого, что он мог бы прочесть?

- Нет, ничего. Кроме того, он никогда не читает вслух, никогда. Еще ни один человек этого не слыхал; это было против его принципов; пуст это делают другие.

Она соглашалась с ним.

"Знаете ли вы, между прочим", сказал он: "теперь, когда вы стояли так близко ко мне, почти прикасаясь ко мне головой, я просил вас в душе, остаться так стоять, и вот, почему я так долго уклонялся показать вам написанное".

"Иргенс", сказала она вдруг взволнованным голосом: "что было бы, если б я сказала - да?"

Пауза.

Они посмотрели друг на друга.

"Было бы то, что... что вам пришлось бы сказать - нет - тому другому".

"Да... Но теперь это слишком поздно, да, слишком поздно... Об этом и думать нельзя... Если это может вас утешить... Не вы один смущены... я хочу сказать, вы дороги мне, но тем не менее..."

И так они шли по дороге; никогда еще они не были так близки друг другу; когда они подошли к новому забору, работник посмотрел на них и снял шапку. Потом они постояли перед какими-то воротами, посмотрели минутку друг на друга и, не говоря ни слова, повернули обратно. Не говоря ни слова.

Они снова сели в экипаж. На обратном пути Иргенс в руках держал все маленькие свертки, он не двигался и не был навязчивым; она была тронута этой принужденной сдержанностью, у него даже руки были, волей-неволей, связаны, и когда он снова попросил со не уезжать на следующий день, она обещала остаться.

Когда нужно было заплатит за экипаж, он напрасно рылся в своих карманах, он не нашел денег и должен был в конце концов попросить ее заплатит извозчику. И она сделала это с благодарностью, она сама не догадалась это сделать. Так досадно, у него был такой смущенный вид. Она, как ребенок, радовалась тому, что могла достать деньги из кармана и заплатил за него...

На следующий день они встретились уже утром. Они шли по гавани, болтали вполголоса, в груди каждого работало сдержанное волнение, их взоры были нежны, они смотрели друг на друга, как бы лаская. А когда Иргенс увидал Гольдевина, стоявшого на своем углу и подкарауливавшого, то

"Как досадно, что мы с вами не простой рабочий народ, на нас глазеют, нигде не оставляют в покое. Не судьба мне вести никому незаметное существование, а это имеет свои неприятные стороны".

И она согласилась с ним. Она вспомнила, что и рабочий вчера в деревне стоял перед ним с шапкой в руках; вероятно, он знал Иргенса, - так далеко за городом знали, кто он такой.

Они уговорились, что вечером пойдут в Гранд; так давно они там не были; действительно, последнее время она так мало выходила. Вдруг он сказал:

"Нет, пойдемте со мной, ко мне наверх, там мы можем болтать спокойно и уютно".

"А разве это можно?" спросила она.

- Конечно, почему же нет. Средь бела дня. Они без всяких церемоний пойдут наверх. И тогда он всегда, всегда будет думать о том, что она была там и сохранит это воспоминание навсегда.

И робкая от радости и страха она пошла вместе с ним.