Новая земля (Новь). Заключение.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Заключение. Глава I. (старая орфография)

Заключение. 

I.

Мильде и Грегерсен шли вниз по улице; было время обеда, и они направлялись в Гранд. Они говорили о портрете Паульсберга, написанном Мильде, купленном теперь Национальной галлереей, говорили также об актере Норем, и об одном из его коллег, найденном в водосточной канаве; о фру Ханке, о которой теперь говорил весь город, что наконец она развелась со своим мужем. Но разве можно было ждать что-нибудь другое? Разве она не терпела целые четыре года там, внизу, в лавках! Оба друга хотели узнать её адрес, чтоб посетить ее, осчастливить; она должна видеть, что все их симпатии на её стороне. Но никто из них не знал адреса.

Потом они заговорили о политике. А положение было таково, что Стортинг разошелся по домам, не постановив окончательного решения. "Новости" изменили в самую последнюю минуту, оне отговаривались ответственностью и несвоевременностью своих главнейших требований; доведя подстрекательство до высшей точки, газета, как всегда, вдруг отказалась от своего основного мнения.

"Нет, чорт возьми, что можем мы сделать с нашей воинственностью!" сказал Грегерсен о "Новостях" серьезно и с убеждением: "Нам остается только ждать".

"Да", сказал также Мильде: "ничего другого не остается".

Они вошли в Гранд. Там уже сидел Ойэн со своими покатыми плечами и красным шнурком от пенснэ. Он рассказывал своим постоянным спутникам, обоим стриженым поэтам о своих новых произведениях, - трех или четырех стихотворениях в прозе: спящий город, мак, вавилонская башня, текст к картине. Нет, вы представьте себе, - одна архитектура вавилонской башни! И нервным движением Ойэн нарисовал спираль над головой.

"Жест был черезчур быстрый", перебил его Грегерсен: "ведь вавилонская башня не представляется тебе в виде часовой стрелки? Нет, ее нужно представлять себе, как спираль с громадным диаметром". И Грегерсен описал несколько огромных кругов вокруг себя.

Вскоре после этого пришел Паульсберг с женой, тогда сдвинули два столика и составили колонию; Мильде взял на себя все издержки. У него оставались еще деньги от первой половины премии. Паульсберг не мог удержаться, чтоб не напасть тотчас же на Грегерсена по поводу перемены политики "Новостей". Недавно он сам написал очень сильную статью для "Новостей", а теперь газета окончательно забыла его? Да, как это понимать? Скоро честным людям будет стыдно писать для этой газеты. Паульсберг был действительно зол и высказывал свое мнение без стеснения.

Грегерсен молчал. Он сказал только, что "Новости" изложили свои доводы в сегодняшнем номере.

- Доводы? Да, но какие это доводы? Паульсберг покажет ему, какого рода эти доводы. Кельнер, сегодняшния "Новости"!

И пока они ждали газету, Мильде объявил, что действительно доводы довольно жалкие, почти ничего. Речь шла о восточной границе, об увеличении войска, да о вмешательстве других держав.

"А не прошло и четверти часа, Мильде, как ты был такого же мнения, как и "Новости", сказал Грегерсен.

Теперь Паульсберг начал читать газету, пункт за пунктом, он втихомолку зло смеялся и посматривал на окружающих. Да, ну разве это не замечательно, что такая газета, как "Новости", говорит о какой-то ответственности? Эга вся статья и написана-то для подписчиков... И Паульсберг бросил газету. Нет, в жизни нужно немного, хоть немножечко придерживаться честных взглядов. Если постоянно потворствовать вкусу толпы, это поведет к упадку страны. Он не побоится завтра же днем пойти в "Новости" и объявит это.

После этого наступило молчание. Почти никогда никто не слыхал, чтоб Паульсберг сказал так много за раз, - все смотрели на него, даже посетители, пившие пиво за соседними столиками, поворачивали головы и прислушивались; все знали Паульсберга, и всем было очень интересно послушать, что думает этот человек о текущих событиях. Итак, значит Паульсберг не был согласен с "Новостями", - это все слышали. Ни один порядочный человек не мог писать для них.

Бедного журналиста также поразили серьезные слова Паульсберга; он держал в руках "Новости" и признался, что в принципе он согласен с Паульсбергом; всегда будет что-то, что называется честностью, этого нельзя отрицать. Во всяком случае, ведь не он же был причиной последняго колебания "Новостей", но с другой стороны, как сотрудник, он не может отклонить от себя все обвинение.

"Я думаю", сказал в заключение Ларс Паульсберг тем же серьезным голосом: "я думаю, что если бы некоторые личности и газеты были бы единодушны на этот раз, то Стортинг что-нибудь да сделал бы раньше, чем разойтись; и, по всей вероятности, был бы положен конец нашему несчастному спору. Но этим личностям и газетам их собственные интересы были дороже, и Стортинг разошелся по домам. Теперь должен быть самый строгий траур по всей стране, чтобы показать людям, что мы что-то потеряли, чего-то лишились. Ведь больше всего от этого удара страдаем мы же, мы, молодежь".

Опять наступило молчание. Все принимали близко к сердцу то, что они слышали. Все черты Паульсберга выражали в данную минуту, как глубоко его огорчал поступок газет и Стортинга; он забыл даже свое обыкновенное позирование с опущенной головой и задумчивым лицом, которое производило впечатление на всех кто его видел. Теперь это был возмущенный, глубоко оскорбленный человек, высоко державший голову и высказывающий все, что накопилось у него на душе. Только после долгой паузы Мильде рискнул попробовать свое вино; все три писатели все еще продолжали сидеть молча. Но журналист, этот веселый сотрудник несчастной газеты, не мог больше выдержать этого, он указал на какое-то объявление в "Новостях" и прочел, смеясь: ищут девушку, желавшую пополам с кем-нибудь снять комнату".

"Хи-хи, девушку, желавшую снят пополам с кем-нибудь комнату"....

"Грегерсен, не забывайте, что здесь дамы", сказал Ларс Паульсберг, тоже смеясь.

На этот раз серьезное настроение исчезло; все начали говорит, перебивая друг друга, и даже Ойэн рискнул поздравить Паульсберга с покупкой его портрета Национальной галлереей. Это почти равняется принятию в Академию. Во всяком случае, это не черезчур рано.

Принесли еще вина, много вина. Мильде угощал всех очень обильно и чокался со всеми присутствующими. Грегерсен опять напился до хорошого настроения и начал говорит глупости, коверкать по привычке слова. Он находил, что в зале становилось жарко и чувствуется смесь всевозможных запахов, как рыбных, так и мясных. Кто знает, были ли вычищены сегодня плевательницы? Грегерсен не церемонился темами.

сказал: нет, лучше уж будем говорить о Суэцком канале.

ему в голову.

- У Мильде замечательная способность во время и не во время быть нахальным. Кто спрашивал его мнение относительно Бодлэра?

Мильде отвечал ему, чувствуя за собою поддержку Паульсберга, и произошла одна из обыкновенных ссор, но только грубее, чем когда-либо. Не было больше фру Ханки, умевшей вовремя прекращать всякия вспышки, раздавались короткия, очень недвухсмысленные слова, понятные для всех; Мильде наконец сказал, что поэзия Ойэна не что иное, как обыкновенное Бодлэровское воспаление мозга. На это Ойэн ничего не возражал, он с шумом поставил стакан на стол, заплатил и вышел. Он взволнованно дрожал под своим тонким плащом, направляясь к двери. Его оба спутника сопровождали его.

"Он просто невыносим, этот человек со своими стихотворениями в прозе", сказал Мильде, чтоб оправдаться: "я не могу понять, как он может говорить о своих пустячках, когда у него перед самым носом сидит такой человек, как Паульсберг. Впрочем, я его успокою сейчас, похлопаю его по плечу, - и пожалею, что он не получил премию тогда"... Тут вдруг он вспомнил фру Ханку: "не хватает здесь фру Ханки; она совершенно исчезла, никто не знает её адреса? Да, вы вероятно слышали, что она наконец развелась с мужем. Она сняла комнату и получает от мужа каждый месяц определенную сумму".

Тут Грегерсен воскликнул в приступе распущенности и веселия.

"Вы все время толкаете меня ногой, фру Паульсберг".

"Что вы, постыдитесь..."

"Нет, правда, вы толкаете меня ногой под столом, хе-хе. Я не принципиальный противник этих толчков, красивые женщины не жалуют принципиальных противников"... И Грегерсен смеялся от всей души над тем, что он сказал. Он опять перешел к своему коньку: к жеманству, к пороку, так процветающему в настоящее время. "Да, не правда ли? Ну можно разве шевельнуться, быть человеком? Нет!" И Грегерсен снова смеялся и был весел.

Паульсберг, сидевший долго молча, и сознавший свою несправедливость по отношению к своему другу, которого он упрекнул политикой "Новостей", тоже теперь смеялся и был доволен, что Грегерсен так веселится. Он чокнулся с ним, - у него опять к нему просьба; он был далек от желания поссориться с Грегерсеном. Некоторое время спустя он опять чокнулся с ним и сказал:

"Чорт возьми, ты ведь понимаешь, что когда я ругал "Новости", я не имел в виду тебя, тебя лично".

"дорогой друг, дорогой друг. За кого ты меня считаешь, за олуха?"

- Нет, Паульсберг, видит Бог, не считал его за олуха. Тут же он отвел Грегерсена в сторону и сказал ему:

"Послушай, старый друг, недавно в одной немецкой газете был похвальный отзыв о моем "Прощении грехов", не можешь ли ты попробовать как-нибудь втиснут это в "Новости". Ты этим оказал бы мне большую услугу, - я пришлю тебе это в переводе. Ведь это же может представлять для людей интерес, что вот один из наших писателей начинает пользоваться успехом за границей".

Грегерсен пообещал сделать все возможное. Во всяком случае недостатка в его доброй воле не будет. Разумеется, отзыв этот должен быт упомянуть.

Они снова вернулись на свои места, но Мильде, настороживший уши, слышал, о чем говорили оба друга; он был уверен в том, что он не ослышался: Паульсберг непременно хотел иметь отзыв в "Новостях".

Паульсберг снисходительно улыбнулся:

"Мильде, ты все еще не достаточно знаешь меня", сказал он. "Раз я сказал что-нибудь, то я так и поступаю".

Это Мильде должен был знать, но все-таки он попробовал еще раз удержать Паульсберга. Ничего не помогло; у него нет времени, у него масса дел; теперь еще несколько газет хотят иметь его статьи, он завален работой.

Паульсберг с женой удалились, но при выходе они встретили в дверях трех человек; тогда они снова вернулись к столику, чтобы поздороваться со старыми знакомыми: эти трое были Гранде, Норем, а с ними пришел и Гольдевин.

Гольдевин говорил что-то обоим; он продолжал разговор, еще начатый на улице, он поклонился всей компании кивком головы и прежде, чем остановиться, высказал, что ему хотелось. Адвокат этот, - замечательное ничтожество, который сам не мог ничего сделать или сказать что-нибудь путное, испытывал удовольствие в том, что заставлял говорить этого дикаря из деревни. Он кивал головой, слушал, спрашивал, противоречил только для того, чтоб слушать, что тот ответит. Теперь он встретил Гольдевина на улице Транес и начал с ним разговор. Гольдевин рассказал ему, что он скоро уедет, до всей вероятности, уже завтра с вечерним поездом. Он опять едет в Торахус; он едет между прочим туда только для того, чтобы отказаться от своего учительского места, он получил теперь место на севере, хочет попробовать. - Но если он, так сказать, на отлете, то нужно же им осушить стаканчик, сказал адвокат. Таким образом он увлек с собой Гольдевина. А перед Грандом они встретились с Норем.

Гольдевин также говорил о Стортинге и о текущих делах; он опять обвинял молодежь в том, что она не тронулась с места и ни слова не сказала по поводу всех последних глупостей. Боже мой, и какая теперь молодежь, просто вырождение какое-то!

"Он опять плохо настроен до отношению к нам, как я вижу", сказал тихо Мильде.

А Паульсберг осушил стакан и возразил, смеясь:

"Ах, вы должны терпеливо к этому относиться. Нет, нам нужно итти домой, Николина, его я слушать не хочу".

И Паульсберг с женой оставили Гранд".