Новая земля (Новь). Заключение.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Заключение. Глава VII. (старая орфография)

VII.

А дни шли; в городе было спокойно, все было спокойно.

Иргенс все еще продолжал возбуждать удивление и являться предметом всеобщого внимания. Одно время у него был довольно унылый вид, его долги давили его, денег он не зарабатывал и никто ему ничего не давал, теперь настали осень и зима, дела Иргенса обстояли не блестяще, ему пришлось даже носить костюмы прошлогодняго сезона.

Но вдруг он поражает своих знакомых, с ног до головы одевается во все новое, и появляется на гулянии в модном осеннем костюме, в светложелтых перчатках и с деньгами в кармане, изящный, как прежний единственный Иргенс. Люди с восторгом глазели на него, чорт возьми, вот молодец, всех перещеголял! О, у него голова на плечах, талант, превосходство сил. Тем не менее его хозяйка улицы Транес, No 5, отказала ему, наконец она ему отказала, но что же такое? Теперь он нанял две комнаты в загородном квартале, с видом на улицу в город, очень красивые комнаты. Он не мог больше выдержат в противной лавке с испорченным полом и противным входом, это портило ему самые лучшия настроения, он страдал, благодаря этому; когда хочешь что-нибудь сделать, нужно, чтобы ничего не тяготело над тобой. Теперь было довольно сносно. На прошлой неделе вернулась фрекен Линум и хотела пробыть некоторое время в городе; это она была виновницей того, что он стал совсем новым человеком, как просветлел весь город, все сделалось розовым, когда вернулась Агата!

стихотворений. Никто абсолютно не нуждался в этом так, как он ведь не могли же допустить его умереть с голоду. И Иргенс решительно сошелся с адвокатом Гранде, который по поводу предстоящей премии хотел лично обратиться в министерство. Иргенс не хотел сам обращаться к министру, откровенно говоря, что что-то противилось в нем идти и рассказывать о своих обстоятельствах; Гранде, же мог это сделать, если он считает это целесообразным. "Ты знаешь, как обстоят мои дела", сказал он Гранде, "я ведь не имею состояния, а если ты переговоришь с министром, я буду тебе очень благодарен. Но я не двинусь с места, на это я не могу решиться". Собственно говоря, адвоката Гранде Иргенс в душе презирал: но это ничего не значило, он все-таки что-нибудь да значил, этот адвокат, он сделался членом королевской комиссии, и "Новости" интервьюировали его. Ха, он не был лишен значения - он был нечто, и это начинало сказываться в его манере и поступках. Первый попавшийся не мог теперь остановит Гранде на улице...

Когда Тидеман рассказал Олэ Генрихсен, что он утром видел на улице Агату, Олэ вздрогнул. Но он тотчас же спохватился и сказал, улыбаясь:

"Да, милый друг, какое мне до этого дело? Пусть она здесь остается, сколько ей угодно, я ничего не имею против нея. У меня есть о чем, о другом подумать." Он вернулся к прежнему разговору, Тидеман получил заказ на новую партию дегтя и он несколько раз повторил: "застрахуй хорошенько, Бога ради, застрахуй хорошенько, это никогда не лишнее". Он немножко нервничал, но скоро он опять успокоился.

Они выпили по стакану вина, как бывало в прежние дни, и пришли оба в хорошее и приятное настроение духа. Прошло несколько часов в приятельской беседе, а когда Тидеман встал, Олэ сказал, исполненный благодарности:

"Это очень мило с твоей стороны, что ты не забываешь меня, у тебя и без меня много дела. Послушай", продолжал он, "опера дает сегодня свое прощальное представление, хочешь пойдем вместе, прошу тебя". И серьезный человек с светлыми глазами имел вид как будто ему доставляет громадное удовольствие идти в оперу. Он сказал даже, что он несколько дней уж об этом думал.

Они условились, Олэ хотел сам позаботиться о билетах.

билет в оперу доставит ей удовольствие; раньше никто не ходил так усердно в оперу, как она. По дороге он тихонько потирал себе руки. У нея будет Номер двенадцатый и она будет сидеть в середине. А для себя он оставит номер 13, это подходящий для него номер, такой несчастливый номер...

От нетерпения он шел все быстрее и забыл о своих собственных невзгодах. О нем не может быть больше и речи, он покончил со своим горем, совершенно покончил, он справился с ним, пуст это видит весь мир. Разве его сильно потрясла новость, что Агата в городе? Ни в каком случае; он совсем не обратил на это внимание. Все перемелется все успокоится.

Олэ дошел дальше. Он очень хорошо знал адрес фру Ханки; он не раз в течение осени провожал ее до её двери, когда она потихоньку бывала у него, чтобы справляться о своих детях. Кроме того, он встретил Тидемана перед её окнами в тот вечер, когда он вернулся из Англии. Как они думали друг о друге. У них все это было иначе, чем у него, он с этим покончил и не думал больше...

А ответ был такой: в ихнюю деревню, в деревню Тидемана.

Ах да, в деревню Тидемана; как он не догадлив. Ах да, значит она уехала в деревню. Олэ досмотрел на часы. Нет, нельзя было допустить, что сегодня вернется фру Ханка, было черезчур поздно. И, кроме того, что может побудить ее так скоро вернуться в город. Он хотел ее и её мужа застать врасплох своим планом. Но теперь весь его план разстроился, превратился в дым. Нет, как ему не везло, даже если он другим хотел сделать что-нибудь хорошее.

В деревню! Она посещает старые места. Она не могла больше терпеть, она непременно должна была снова увидеть свою дачу, несмотря на то, что листва давно облетела и сад опустел. Она потребовала ключ у сторожа и заперлась в комнатах Дага. Там летом должна была бы был Агата, если бы все это не кончилось так грустно. Да, но это совсем другое и к этому не имеет никакого отношения. Дело в том, что фру Ханки не было в городе и она не могла быт сегодня вечером в опере.

Олэ устал и был разочарован, ему было так грустно и он решил рассказать Тидеману о своем плане, во всяком случае он думал сделать хорошее и ему было досадно за обоих. Он отправился к Тидеману:

"Нам приходится одним идти в оперу", сказал он; "а то ведь у меня было еще третье место для твоей жены".

"Вот как?" сказал он только.

"Я хотел, чтоб она сидела между нами обоими. Я должен был бы сказать тебе это может быт раньше, но - а вот теперь фру Ханка уехала".

"Вот как?" сказал Тидеман попрежнему.

"Послушай, Андрей, ты не сердишься на меня за это? Если бы ты только знал... Твоя жена за последние месяцы бывала часто у меня и справлялась о тебе и детях".

"Да, ну хорошо".

"Что?

"Я говорю, ну хорошо. Зачем ты мне все это рассказываешь?"

Олэ не мог дольше сдерживаться, он подошел вплотную к Тидеману с раскрасневшимся лицом и сказал, разсвирепев, шипящим голосом:

"Я хочу тебе сказать только одно, чорт возьми, ты не понимаешь своего собственного блага. Нет. Ты какой-то баран. Ты введешь ее в могилу, вот чем ты кончишь. И ты сам стараешься идти по той же дороге, разве я не вижу?" "Ну хорошо", "ну хорошо" - вот как, постоянный твой ответ, "ну хорошо", что она ко мне крадется вечером, когда стемнеет и дрожащим голосом спрашивает о тебе и детях. Думаешь ли ты, что я ради собственного удовольствия справлялся все эти месяцы о твоем самочувствии и обо всем. Для кого я это делал, если не для нея? Что касается меня, то по моему ты просто можешь убираться к чорту, понимаешь? Да. Ты не видишь и не понимаешь, что она грустит из-за тебя. Я видел, как она здесь ночью стояла перед дверью твоей конторы, я слышал, как она говорила покойной ночи тебе и детям. Она - очень плакала и посылала поцелуи Иоханне и Иде, потом она поднялась по лестнице к входной двери и провела рукой по ручке, которую ты тронул, когда уходил и закрывал дверь; она держала ручку двери, как будто это была твоя рука; покойной ночи было сказано тебе. Я видел это с угла несколько раз. Но ты и на это скажешь "ну хорошо", ты просто какой-то деревянный, знай это. Впрочем я не хочу сказать, что ты совсем зачерствел", прибавил Олэ, уже раскаиваясь, увидя грустное лицо Тидемана. "Ты не должен принимать близко к сердцу, что я тебе сказал, я не хотел тебе сделать больно; прости меня, что я был груб по отношению к тебе; слышишь это не было моим намерением. Но, Боже мой, неужели ты все еще меня не знаешь?"

"Я не хочу ввести ее в могилу", сказал Тидеман надорванным голосом, "я дал ей свободу, как она просила меня..."

"Да, но когда это было, теперь она раскаивается в этом, она хочет снова вернуться".

"Дай Бог, чтоб это было так! Я тоже уже думал об этом, мне будет так трудно все забыт; в это кроется гораздо больше, чем ты знаешь. Я пробовал бороться насколько мог, чтоб снова обрести свой покой; дети не должны ни в чем нуждаться, а остальное пуст идет как угодно! Но Ханку я не забывал ни одного дня, нет, ни одного дня, я сам это знаю, я тоже думал, как и ты, я хотел идти к Ханке и просить ее на коленях снова вернуться, на коленях умолять; и я бы это сделал с покорным сердцем, но как она вернется, как она может вернуться?... Она сама мне это сказала... Здесь нет ничего дурного, но все-таки... Нет, ты не должен думать, что здесь есть что-нибудь дурное; ведь это ты не думаешь про Ханку?.. Мне стало невыносимо тяжело, когда я начал обо всем этом думать. И кроме того, ведь это не наверно, что Ханка вообще хочет вернуться; я не понимаю, откуда ты это знаешь. Во всяком случае тут больше, чем ты знаешь".

"Я не должен был бы вмешиваться в эти дела, теперь я понимаю", сказал Олэ. "Но подумай об этом, Андрей, несмотря на все; запомни это. И прости, что я сказал, я беру это обратно, я считал это своим долгом и не хотел сказать ничего дурного. С некоторого времени я стал таким вспыльчивым; и не понимаю, от чего это происходит... Но как уже сказано, запомни это. Я знаю, что я говорю; я вас обоих хорошо знаю. А пока прощай. Ах да правда, опера! Можешь ты через час быт готовым?"

"Еще одно слово", сказал Тидеман, "она спрашивала о детях? Ты понимаешь это, ты понимаешь... Ты говоришь через час? Хорошо!"