Новая земля (Новь). Заключение.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Заключение. Глава VIII. (старая орфография)

VIII.

Несколько дней спустя Олэ Генрихсен стоял в своей маленькой конторе, внизу в складе. Было послеобеденное время, около трех часов, погода была ясная и тихая; в гавани царила обыкновенная кипучая жизнь.

Олэ подошел и посмотрел в окно; громадный пароход скользнул безшумно в гавань; везде пароходы, мачты, паруса; на пристанях снимали и нагружали товар. Вдруг он вздохнул; яхта Агата, маленький катер исчез. Он широко раскрыл глаза; что это означает? Среди сотни мачт не было видно позолоченной мачты катера. Что это значит?

Он хотел взят шляпу и тотчас же узнать в чем дело, но у двери он остановился. Он снова вернулся к своему месту, закрыл лицо руками и погрузился в свои мысли. Ведь, собственно говоря, катер больше не принадлежит ему, он принадлежал ей, фрекен Линум; она получила его честным образом и бумаги все были в порядке. Она не прислала ему этих бумаг вместе с кольцом; она не вспомнила это, забыла, - почем он знает? Во всяком случае катер принадлежал ей, его судьба больше не интересовала его, где бы он ни стоял, мне все равно. Но допустим, что его украли? Да, но и это не его дело.

Олэ снова взял перо в руку, но уже через несколько минут, он снова положил его обратно. Боже мой, вот тут на диване она сидела, когда шила маленькия красные подушки для каюты. Она согнулась и шила так прилежно, что почти не поднимала головы. И подушки вышли такими маленькими, - приятно было на них смотреть!.. Вот здесь она, сидела, он еще ее видел...

Олэ снова принялся писать.

Вдруг он поспешно открывает дверь и кричит в склад, что яхта Агата, исчезла. Ведь это неслыханное дело!

Но один из служащих рассказал, что утром катер был уведен двумя людьми из конторы нотариуса; теперь он стоит со стороны крепости.

Какой конторы?

Но об этом служащий не знал.

Олэ заинтересовался, катер не принадлежал ему, это правда; но не могла же фрекен Линум иметь дело с нотариусом, тут было какое-нибудь недоразумение. Олэ быстро спустился в гавань около крепости и потратил несколько часов на розыски. Когда он наконец узнал, кто был нотариус, он отправился в его контору.

Он нашел там человека, приблизительно его лет, тот сидел у стола и писал.

Олэ задал ему несколько осторожных вопросов.

Конечно, он был прав, катер должен быть продан, обращен в деньги; господин этот уже оценил его в тысячу крон. Вот бумага; их внес Иргенс, поэт Иргенс. Господин купец ничего не имеет сказать?

Нет, нет, ни в каком случае. Ровно ничего.

денежное затруднение; ему нужно как можно скорее продать катер; - а ведь нужно делать все, что можешь по отношению к человеку с таким талантом. Нельзя сказать, чтобы таланты пользовались материальным благосостоянием, к сожалению, но он еще раз спрашивает, может быть господин купец имеет что-нибудь против этого? Он постарается тогда это изменит, он сделает все возможное, чтоб это изменит

Но Олэ Генрихсен сказал, что он не может ничего иметь против этого? Просто ему интересно было это знать. Катер постоянно лежал перед его складом и потом вдруг исчез; его интересовало, куда он делся; он пришел из-за одного любопытства и он извиняется.

Ах, как он может так говорить! Не стоит благодарности, пожалуйста. Очень рад...

Олэ ушел.

Теперь он понимал почему Иргенс вдруг сразу обновился с ног до головы, почему он мог нанят такия прелестные комнаты за городом. Весь город удивлялся и говорил об этом, никто не знал, что он получил такую неожиданную помощь. Но это сделала она, подумал он. Неужели у нея не было ни малейшого чувства стыда перед этой новой низостью. А, впрочем, что здесь было низкого? Что принадлежало ей, принадлежало и ему. Они полюбовно делили все между собою, нечего сказать; Бог с ней, пуст делает, что ей хочется. Теперь она была в городе; она хотела немного поучиться в ремесленной школе; вот почему яхта должна быть обращена в деньги. Кто может ее упрекнут в том, что она своего возлюбленного опять поставила на ноги? Наоборот, это делает ей честь... А может быть она совсем даже и не знает, что катер продается. Она, может быт, забыла и про катер, и про бумаги, и ей совершенно безразлично, где они? Никто не мог этого знать. Во всяком случае, она бы не продала яхту, только для того, чтобы самой иметь деньги, нет, нет, никогда, он знал ее. Она хотела помочь другому; она такая. Вот каким образом это все произошло.

светлые волосы, нос, ямочку; 17-го декабря ей минет девятнадцать лет. Да, девятнадцать лет. Пусть яхта едет, она не имела больше для него значения; правда, он охотно спас бы маленькия красные подушки, - но теперь поздно, оне теперь продаются.

Он вернулся в контору, но мог сделать только самую необходимую работу; он каждую минуту останавливался, мысли его блуждали. А что, если он купит опять катер? Разве она будет что-нибудь иметь против этого, кто знает, может быть она поймет это, как злую выходку с его стороны; пожалуй, лучше относиться ко всему этому спокойно. Да, пожалуй лучше; он не хочет разыгрывать из себя дурака; фрекен Линум и он покончили между собой навсегда, пусть не говорят, что он собирает за ней реликвии. Что ему делать с её катером?

Он закрыл контору в обыкновенное время и вышел. Фонари горели ярко, погода была тихая. Он увидел свет у Тидемана и хотел зайти, но остановился на лестнице и раздумал; может быт у Тидемана была какая-нибудь работа, которую он торопился окончить. Олэ пошел дальше. В продолжение нескольких часов он блуждал в состоянии тупого равнодушия, усталости, почти с закрытыми глазами. Он был наверху в парке, прошел его, обогнул и вышел опять на холм. Было темно, ничего не видно, тем не менее он присел на некоторое время на лестницу. Потом он посмотрел на часы. Было двенадцать часов. Он опять потащился обратно в город. В голове не было ни одной мысли.

Он пошел по направлению к Тиволи. И так он проходил весь вечер. Теперь, до смерти уставший, он, по крайней мере, хоть эту ночь заснет. Он вдруг остановился перед каким-то рестораном, но тотчас же отступил на несколько шагов назад, на четыре, на шест шагов назад. Пристально, не сводя глаз, он уставился на подъезд ресторана. Перед ним стояла одинокая пара.

"Ну, теперь трогай!" сказал Иргенс.

"Подождите минуточку, господин Иргенс", сказал кучер, "барыня еще не готова".

"Вы меня знаете?" спросил удивленно Иргенс.

"Да, как же мне вас не знать!"

"Он знает тебя, он знает тебя", сказала Агата и поспешила на лестницу. Она не надела еще своей накидки, она тащилась по земле и Агата споткнулась. Глаза её были пристальные и мутные. Вдруг она засмеялась,

"Противный Игерсен, он ударил меня ногой в икру", сказала она. "Мне кажется даже, что кровь идет, правда мне кажется... Нет, Иргенс, ты не издашь скоро опять книгу... Подумай только, кучер тебя знает, ты слышал?"

"Ты пьяна", сказал ей Иргенс и помог ей, наконец, сесть в экипаж.

Шляпа сидела у нея криво на голове, она старалась поправить свою накидку, и при этом говорила не переставая:

"Нет, я не пьяна, я только немножко навеселе....Не хочешь ли ты взглянут, идет ли кровь? Мне кажется, что кровь стекает вниз. И болит немножко, но это ничего, мне все равно! Ты говоришь, что я пьяна? Ну, так что же, если я и пьяна. Ты довел меня до этого, я делаю все для тебя, с радостью... Ха-ха-ха, мне смешно, когда я думаю об этом противном Грегерсене. Он сказал, что написал бы удивительную статью насчет меня, если б он собственными глазами увидел, что он до крови ударил меня. Но это совсем другое, если я тебе это докажу.... Это был отвратительный портер, он ударил мне в голову, а папиросы, сигаретки...

"Трогай!" крикнул Иргенс.

И экипаж уехал.

Олэ стоял и пристально смотрел вслед экипажу; колена дрожали; безсознательно он начал щупать себе руки, грудь, платье. Нет, это была Агата! Что они с ней сделали! Агата милая, маленькая Агата...

Олэ сел там, где стоял. Прошло порядочно времени, перед рестораном потушили фонари, стало темно. Сторож ударил его по плечу и сказал, что он не должен здесь сидеть и спать. Олэ взглянул на него. Ну, да, он сейчас уйдет: покойной ночи, благодарю вас!.. И Олэ, шатаясь, пошел по улице.

Около двух часов он вернулся домой и прошел прямо в контору; он зажег лампу и по привычке повесил свою шляпу на гвоздь, лицо его было окаменелое. Прошел добрый час, он ходил взад и вперед по комнате, потом подошел к своему бюро и начал писать письма, документы, короткия, сжатые строчки на разных бумагах, которые он клал в конверты и запечатывал. Он посмотрел на свои часы, была половина четвертого, он машинально завел часв, когда держал их. С письмом к Тидеману он вышел на улицу и сам бросил его в почтовый ящик; вернувшись он взял письма Агаты и развязал их.

Маленькие часы на стене пробили пять часов, где-то просвистел пароход. Олэ встал и отошел от печки. Его лицо было полно муки, каждая черточка была напряжена, жилы на висках надулись. Затем он выдвинул медленно маленький ящик из своего стола.

Утром Олэ Генрихсена нашли мертвым. Он застрелился; лампа горела на бюро, там лежало несколько запечатанных писем, а сам он лежал на земле. Смерть за выстрелом последовала моментально, он лежал, стиснув дуло зубами. С большим трудом удалось вынут его.

В письме к Тидеману он просил прощенья, что он не мог придти и поблагодарить его в последний раз за всю его дружбу. Теперь все должно кончиться, он не может пережить и дня, он болен. А дача должна остаться Тидеману, как воспоминание о нем. "Я надеюсь, что она будет у тебя больше в употреблении, нежели у меня, писал он, она принадлежит тебе, дорогой друг, возьми ее от меня. Фру Ханка тоже будет рада этому; поклонись ей. Прощай! Если ты увидишь фрекен Линум, то помоги ей по-товарищески; я видел ее сегодня вечером, но она не видала, меня; я знаю, что она чиста сердцем. Я не могу никак сосредоточиться, чтоб написать тебе связное письмо; одно мне ясно и это одно я сделаю через полчаса. Итак, прощай, Андрей. Ты был искренен с самой школьной скамьи; я все это вспоминаю теперь, вот почему пишу тебе эти строки и прощаюсь с тобой. Сегодня вечером я не могу лучше писать, но ты это поймешь".

Фотография Агаты лежала нетронутой в его бумажнике; может быть ему не пришло в голову сжечь ее. Он забыл также о депешах, написанных им после обеда, прежде чем выйти; оне были засунуты в карман. Он был прав: ему одно лишь было ясно.