Роза.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роза. Глава IV. (старая орфография)

IV.

В сущности, работа моя была окончена, но Гартвигсену не хотелось отпускать меня. Со мною ему было веселее,-- говорил он. Картинка моя ему понравилась; на ней было изображено все - и дом, и сарай, и голубятня; но он полагал, что, когда дело подвинется к лету, следовало бы подрисовать зеленый фон, изобразив общественный лес, исчезающий вдали, у гор, в фиолетовой дымке. Но тогда приходилось изменить и холодноватый тон воздуха, да и самые оттенки красок строений.-- А пока займитесь Фунтусом,-- сказал Гартвигсен.

Я сел в лодку и стал грести к шкуне. День был ясный; все суда стояли на якорях: шла промывка рыбы, которую мало-по-малу раскладывали на сушильных площадках. Приезжий англичанин, сэр Гью Тревельян, стоял на берегу и, опираясь на свое длинное удилище, наблюдал за работой. Говорят, что таким же образом простоял он целых два дня и в прошлом году. Он не глядел ни на кого из людей в этой сутолоке; он смотрел только, как промывают рыбу, и время от времени, на глазах у всех, вынимал из дорожной сумки бутылку и отпивал несколько здоровых глотков прямо из горлышка. Затем опять стоял, вытаращив глаза.

Я со своей лодки набрасывал карандашом шкуну и большие баркасы, в которые разгружали шкуну. Приятная работа, и когда она мне удается, я бываю счастлив. Утром-же я заходил в Сирилундскую лавку и унес оттуда впечатление, совсем особого рода, которое надолго оставило во мне приятное чувство. Роза, верно, сейчас же позабыла обо всем, но я помню. Я открыл ей дверь и подержал, пока она не прошла, а Роза взглянула на меня и сказала: "Спасибо!" Вот и все.

Да, вот и все; и теперь тому минуло уже лет пятнадцать.

Залив был так глубок, блестящ и совершенно неподвижен; но каждый раз, как со шкуны сбрасывали на баркасы пару соленых тяжелых тресковых туш, баркасы чуть оседали и разгоняли от себя по воде тонкую рябь. Мне хотелось бы срисовать и эту рябь, и скользившия по воде красивые тени от пролетавших морских птиц. Тени эти были словно налет от дыхания на бархат. В самой глубине залива взлетела кайра и понеслась, скользя над самою водяной гладью, мимо всех островков в открытое море. Она словно чертила по воздуху прерывистую линию; её длинная, несгибающаяся шея производила впечатление железной; словно кто пустил стрелу из лука. А там, где птица исчезла, на водяной глади как раз заиграл дельфин, словно кувыркаясь на толстом бархатном ковре. Как все это было красиво!

Дети баронессы прибежали на отмель и стали окликать меня. Я подъехал и забрал их в лодку. Девочки сами не видели меня, но узнали от других, где я, вот и начали звать меня по имени, которое узнали от меня при первом же знакомстве. Оне принялись близорукими глазами разсматривать мой рисунок, и старшая рассказала, что она тоже умеет рисовать города. Непривычное движение в лодке укачало младшую, которой было всего пять лет, и я, разостлав на корме свою куртку, уложил девочку и стал тихонько напевать над ней, пока она не уснула. У меня у самого когда-то была сестренка.

Потом мы принялись болтать со старшей девочкой. Она вставляла в разговор шведския слова и вообще могла, если хотела, совсем чисто говорить по шведски, но обыкновенно говорила на языке матери. Она рассказывала, что мама её всегда в пасхальное утро давала им смотреть сквозь желтый шелковый платок на солнышко - как оно играет от радости, что Христос воскрес. А здесь в этих краях солнышко тоже играет?

Младшая крепко спала.

Спустя добрый час, я повез детей обратно. Дорогой сестра разбудила спящую: - Проснись же, Тонна! - Тонна, наконец, проснулась, но не сразу сообразила, где она, и осталась лежать; потом надулась на сестру, которая смеялась над ней, и вдруг встала во весь рост, так что мне пришлось осадить ее. Я взял свою куртку; на отмели стояла баронесса и кричала нам. Тонна и Алина с восторгом кинулись сообщать ей о своем катании на лодке; но Тонна не хотела и слышать о том, что она будто-бы заснула.

Тут же стояла Роза, а немного погодя пришел и Гартвигсен; он собирался ехать на сушильные площадки. Нас собралась на мыске целая компания. Баронесса поблагодарила меня за мои рассказы детям о морской звезде и о птицах, а затем повернулась к Гартвигсену и все время говорила с ним. Роза стояла молча, прислушиваясь к их разговору. Потом из вежливости пожелала взглянуть на мой рисунок. Но я заметил, что она при этом не переставала прислушиваться к беседе баронессы с Гартвигсеном.

- У вас тут большие перемены,-- болтала баронесса.-- А я когда-то была влюблена в вас, Гартвигсен... Это я-то, теперь вдовица за тридцать, с кучей дочерей!..

В белом платье она казалась еще выше и тоньше и повертывалась всем станом то вправо, то влево, не переменяя положения ног. Лицо у нея было некрасивое, маленькое и смуглое; над верхней губой словно легла тень; но голова была красива. Она сняла шляпу.

- С кучей дочерей! - засмеялся Гартвигсен.-- Всего-то две.

я не так хорошо владею красками. Как по вашему, не оставить ли мне рисунок, как он есть?

- Вот именно; и я так думаю,-- ответила она разсеянно, снова прислушиваясь к болтовне баронессы.

Я уже привел кое-что из этой болтовни. Но баронесса наговорила еще много разных милых вещей, и я, пожалуй, выставляю ее в ложном свете, вырывая некоторые её слова из общей связи. Сболтнув же что-нибудь неладное, она растерянно улыбалась и смотрела так безпомощно. Ей не хорошо жилось, и сама она, пожалуй, не была хорошим человеком, но, видимо, была несчастна. Все тело у нея было такое мягкое, так и перегибалось во все стороны. Вдруг она взяла и сложила руки над головой; вышло как будто она, стоя в воротах, разговаривала с кем-то на улице. Это было очень красиво.