Роза.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роза. Глава X. (старая орфография)

X.

Баронесса сказала мне: - Я так рада, что вы разговариваете с девочками и учите их кое чему.

- Теперь это прекратится,-- ответил я.-- Приходится мне уехать.

Баронесса слегка вытянула голову вперед.

- Уехать? Вот как?

- Да только осталось еще докончить картину. А там и уеду.

- Куда же?

- У меня есть приятель в Утвэре; я к нему отправлюсь.

- Приятель? Он старше вас?

- Да, на два года.

- Он живописец?

- Нет, охотник. Он тоже студент. Мы с ним отправимся бродить.

Баронесса ушла задумчивая.

После же обеда, когда я писал картину, баронесса зашла поговорить со мной. Вот когда рука её крепко вцепилась в мою судьбу. Она попросила меня ни больше, ни меньше, как перебраться в Сирилунд и стать учителем её девочек.

Я как стоял, так и застыл, только внутри во мне все трепетало. У меня были причины радоваться возможности побыть тут еще некоторое время, и я даже потихоньку молил об этом Бога. Однако, я попросил у баронессы позволения сначала подумать, что она и разрешила мне, прибавив:

- Особенно много учить девочек вам не придется; оне еще такия маленькия. А просто бывать с ними и болтать, брать их с собой гулять. О, я прошу вас, сделайте из них людей получше меня! Оне еще так малы и такия славные. Что же касается до вас самих, то вы, разумеется, будете получать за это хорошее жалованье.

Я мог бы тут же согласиться, так я был рад предложению, но вместо того сказал:-- Все зависит от того, что скажет мой приятель. Ведь в таком случае наши с ним планы разстроятся.

Уже собравшись уходить, баронесса еще раз обернулась и сказала:-- Девочки все говорят о вас и молятся за вас по вечерам. Оне сами придумали, что будут молиться за вас. Хорошо,-- говорю,-- так и делайте.

На другой день баронесса опять зашла ко мне по тому же делу, а я уже решился. Не к лицу мне было дольше ломаться, и я сразу же почтительно заявил о своем согласии, сказав, что подумал о её добром предложении и принимаю его с благодарностью.

Она протянула мне руку, и мы сговорились.

Покончив на этот раз со своей работой, я пошел в свой обычный уголок в сарай и поблагодарил Бога за то, что он услыхал мои молитвы. И весь вечер я был тих и задумчив. Мне не хотелось кичиться перед Гартвигсеном своим переселением в Сирилуяд; зато я написал Мункену Вендту, что судьба еще на время задержала меня в этом местечке.

Лишь спустя несколько дней, когда картина моя была уже готова, новость стала известной через самого Макка. Гартвигсен вернулся домой из Сирилунда и сказал:

- Я узнал от Макка, что вы перебираетесь в Сирилунд?

Роза стала прислушиваться; Марта тоже.

- Да, видно, тем кончится,-- ответил я.

Гартвигсен сел обедать, и беседа пошла о другом. Но я хорошо заметил, что он все думает о моем переселении. Роза не проронила по этому поводу ни слова.

- Ну, и выкинула она штуку! - сказал Гартвигсен словно про себя.

- Кто она? - спросила Роза.

- Добрейшая Эдварда. Ну, да, теперь все равно.

мог судить. Гартвигсен, между тем, имел такой вид, словно его обморочили. Пожалуй, ему завидно стало, что я теперь поселюсь у Макка, а не у него останусь, а, пожалуй, его сердило, что я все-таки буду жить с ним тут дверь о дверь,-- значит, все-таки по близости от Розы.

На другое утро мне предстояло переехать. А тут приспело и время исполниться моему заветному желанию - можно было открыть Розе то, чем я все время занимался тайком. Роза ушла с Мартой,-- пожалуй, как раз с целью не присутствовать при моем уходе из дому. Я, однако, дождался, пока завидел ее с ребенком на дороге к дому; тут я бросил всякие секреты, сел и занялся своим делом, не затворив дверей и не оглядываясь ни на кого.

Роза с Мартой вернулись и остановились в дверях.

Я сидел за клавесином и играл. Играл самую лучшую вещь, какую знал: сонату А-dur Моцарта. Выходило очень хорошо; словно в меня вселилось это великое и гордое сердце, которое и поддерживало меня в ту минуту. О, я так теперь напрактиковался опять, что не побоялся дать Розе послушать мою игру. Но я ни за что не хотел открывать, что умею играть, пока не почувствую себя в силах показать это. И в это утро я поблагодарил Бога, что добился таки своего. Да, я когда-то учился и музыке в своей доброй семье; многому хорошему и только хорошему учился я там, пока семья моя не распалась и я не лишился домашняго крова.

Я обернулся. Роза глядела на меня во все глаза.

Я встал и признался ей, что немножко упражнялся тайком и, если она находит, что меня можно слушать, то мне большого и не надо. Больше я ничего не сказал, иначе мне бы не совладать с волнением. Потом я был очень рад, что не размяк совсем и не бухнул, что играл - на прощанье. Я пошел и уложил мою котомку.

Я дождался и возвращения Гартвигсена.

- Да, да; я собственно не полагал, чтобы вы ушли от меня,-- сказал он.-- У меня нашлось бы для вас всяческое дело, но...

Марта отвлекла его внимание, рассказав, что я умею играть.-- Студент сегодня играл.

Роза ответила за меня:-- И еще как!

О, я так возгордился от этих слов, как не от каких других похвал в моей жизни. Потом я распрощался и вышел из дома Гартвигсена, с сердцем, переполненным чувством благодарности. От волнения я шел, совсем сгорбившись и почти не видя дороги, даром что уперся в нее глазами.

И вот, я перебрался в Сирилунд и остался там. Переселение не внесло в мою жизнь никаких особых перемен. Я бродил с девочками, рисовал им и писал красками разные вещи. А моя госпожа, баронесса Эдварда, больше не делала и не говорила ничего такого, чего не могла бы позволить себе образованная дама; да, пусть и не думает никто; ничего дурного или некрасивого. Она только сохранила свою привычку время от времени подымать руки и складывать их над головой в виде ворот, что выходило необычайно красиво. За столом она держалась вполне прилично и лишь изредка раскладывала локти, набивала себе полный рот или пила из чашки.

Мне захотелось написать обстановку парадной горницы Макка, чтобы вышла хорошенькая картинка, с большим серебряным купидоном в углу и двумя гравюрами на стене над роялем. Собственно говоря, меня ничто не интересовало в этом доме; только стаканчик, который Роза однажды оставила недопитым на столе. Он и должен был стоять там, освещенный послеобеденным солнцем, такой темно-алый, одинокий и словно потухающий.

по французски, как умел. Погода задержала его большой корабль на несколько дней в нашем заливе. Мы с баронессой побывали у него на судне, а он купил несколько медвежьих шкур и песцовых шкурок, которые продавал отец Розы.

Я обзавелся в Сирилунде более приличным платьем и мог бывать всюду, не чувствуя никакой неловкости. Захаживал я и в лавку, посмотреть на народ, как местный, так и пришлый, на пеших путников, которые запасались хлебом в пекарне и спешили дальше, на рыбаков с юга, которые целый день толкались около винной стойки и потом уходили пьянешенькие, с шумом и гамом.

У самих Сирилундцев почти у всех были свои прозвища. К Сприлундцам принадлежали и Свен Дозорный и Оле Человечек, но они состояли шкиперами на судах, так что к ним прозвища не особенно пристали. Еще была там Брамапутра, жена Оле Человечка, такая обходительная с чужими, что мужу приходилось следить за нею по пятам.

Того же поля ягода была и Эллен, бывшая горничная, в прошлом году вышедшая замуж за Свена Дозорного. Эта была влюблена в одного человека в целом мире - в самого Макка, и надо было видеть её лицо, когда Макк взглянет на нее или подойдет к ней на дворе и скажет пару слов: она совсем терялась, себя не помнила. Да вообще усадьба кипела народом, и каких только прозвищ там не было: Иенс Папаша, Крючкодел, и, наконец, Туловище. Так прозвали одного захожого человека, который пришел в Сирилунд зимою и взялся колоть дрова на весь дом; у него было огромное туловище на коротеньких ногах.

Меня особенно занимал смотритель маяка Шёнинг, и я караулил его, когда он, бывало, плелся в лавку за какой-нибудь мелочью. Это был человек до крайности своенравный, но с большим житейским опытом. Он много ездил по свету, много думал и очень метко выражался. Впрочем, разговаривал он лишь в особых случаях. Большею же частью высокомерно молчал. Раз к лавке подъехал один сельчанин в тележке и оставил лошадь у крыльца. Лошадь стояла с длинной торбой, подтянутой к самым глазам; она не ела, так как торба была пуста, а только стояла, подняв голову, и глядела.

Наконец, уже в конце лета явился в Сирилунд по особому делу сэр Гью Тревельян. А дело заключалось в том, что он желал выбрать лучший коньяк в винном погребе Макка и сделать себе запас его. Англичанин уложил в свой саквояж несколько бутылок, взял носильщика и пошел. Отправились они далеко, через скалы, к бесконечным морошковым болотам. Там сэр Гью застрял на несколько дней и допился до того, что глаза у него совсем потухли, а голова одеревенела. Носильщик его еще два раза приходил в Сирилунд за новыми пробами; пришел было и в третий, да Макк, как взглянул на него, только покрутил головой и отказал. Как носильщик ни кланялся, ни упрашивал, Макк еще раз сказал:-- Нет,-- и больше ни слова. Сэр Гью в самом деле изводил себя там на болоте, ночуя под открытым небом и питаясь одной морошкой, которую набирал в шапку носильщик. На четвертый день Макк отправил на болото Свена Дозорного и еще одного из своих людей с целой корзиной хорошей провизии для обезсилевшого англичанина.

И как Макк поступил с сэром Гью, так поступал и со своими людьми,-- он был тут настоящим господином и владыкой для всех. Даром что большая часть денег, вложенных в дело, принадлежала Гартвигсену, а не Макку, все же ему, а не Гартвигсену был от всех главный почет и уважение.

Я узнал, что у Макка во многих отношениях дурная слава, но так как он был рожден господином, то и умел устранять всякое навязчивое вмешательство в свои дела. Все знали, например, что он был бедовый человек насчет женского пола; уж такая была у него натура.

А вот какие странные слухи ходили о его теплых ваннах: будто бы он берет их на перине и, когда уж очень разгорится, то во нескольку раз в неделю, а брать их ему помогает то одна, а то и пара девушек. Выходило, что он разнузданный развратник. А раз будто бы Брамапутра проговорилась, что вовсе не всегда сам Макк берет ванну, но заставляет девушек купаться при себе и так и жрет их глазами. Теперь Макк взял себе в горничные молоденькую Петрину и выжидал, когда она достигнет законного возраста; да, он ростил ее в своем саду для собственной надобности. Но, пожалуй, она уже давно достаточно подросла и для себя, и для Макка, такая у нея была безподобная фигура и такой сочный смех. Носик у нея своенравно задирался кверху, и смотритель маяка сказал раз, что носик этот словно на цыпочках стоит.