Роза.
Глава XI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роза. Глава XI. (старая орфография)

XI.

Наступил вечер; девочки улеглись, а я пошел бродить, раздумывая о том, о сем. Погода была теплая, солнечная. На зеленой лужайке лежали, жуя жвачку, сирилундския коровы. Лишь время от времени то та, то другая мотнет головой от укуса комара и слабо звякнет бубенцом, а то все тихо. Я подошел к одной корове и ласково заговорил с ней; ей это, видимо, понравилось, хоть она и не взглянула на меня, а только вздыхала и мерно жевала свою жвачку, выпучив глаза в пространство. О, как она их пучила! Лишь изредка моргнет, а то все пучит, пучит без конца.

Я свернул к пристани. Там еще кое-кто возился с работой; вечер был так хорош. Бондарь, Виллас Приставной и еще кто-то висели в малярных люльках и подвешивали новую вывеску. На ней было написано: Макк & Гартвич.

Я сел в лодку и стал грести от берега, чтобы взглянуть на вывеску издали. Под новой вывеской осталась старая с подновленной надписью: Склад соли и бочек. А совсем отдельно на белой стене торчала черная рука, указывавшая вниз. Выходило ужасно безвкусно: какая-то оторванная рука на стене! Я подъехал обратно к пристани и застал там Гартвигсена.

- Я говорил вам, что мне за всем нужно иметь глаз да глаз,-- сказал он мне.-- Вот тут вывеску вешают; а хорошо ли так будет, можно ли прочесть ее с почтового парохода?

- Надо бы убрать эту руку со стены,-- заметил я.

- Вы полагаете? Это все Крючкодел намалевал. Он говорит, что тут непременно нужно руку,-- как в городах. А буквы, по вашему?

- Буквы хороши.

- Вы находите? Да, я теперь переменил имя. Забавно читать его в буквах. Это не полное мое имя; меня крестили в чистой купели крещения именем Бенони, но раз я поставил В. впереди, то и этого довольно; всякий поймет. Да, мне таки дорогонько вскочило поместиться тут, рядом с Макком. Но мне это нипочем.

Гартвигсен попросил меня отъехать с ним по заливу, чтобы он сам мог взглянуть на вывеску издали. Пока мы там стояли, я раздумывал о том, что как-то несообразно было со стороны Макка заставлять платить себе особо за присоединение имени компаньона к своему. За что тут платить? Но Гартвигсену это было нипочем. Видно, у этого человека такия несметные богатства, что все ему нипочем. Ведь еще весной у него был другой крупный расход, пожалуй, в несколько тысяч, которые он заплатил за развод мужу Розы. А, впрочем, мне до всего этого какое дело?

Гартвигсен крикнул бондарю и Вилласу Приставному:-- Завтра опять стереть эту руку!

- Стереть?

- Да, мне её там не нужно.

Мы стали грести обратно к берегу, и Гартвигсен сказал мне:-- Вот видите: не приди я взглянуть, рука так бы и осталась на стене. Что, бишь, я хотел спросить?.. Хорошо вам живется в Сирилунде?

- Да, благодарю.

- Вам не было никакой нужды уходить от меня. Теперь Марта уж большая девочка; надо будет взять ей учителя.

Я возразил, что Марта ведь могла бы попросту ходить в приходскую школу, когда придет время. Но Гартвигсен отрицательно замотал головой.

- Нет, знаете, девочка уж приучилась приседать и вообще привыкла у нас к разным хорошим вещам, так что надо взять ей учителя.

Тогда я сказал, что Марта могла-бы потом приходить учиться вместе с детьми баронессы, но и такой исход не пришелся Гартвигсену по вкусу.

- Я не нуждаюсь, чтобы девочка училась на даровщинку.

вопросы о её здоровье. А Гартвигсен, не долго думая, предложил мне вернуться к нему и быть учителем Марты. Я никак не мог согласиться на такое предложение, и его это очень обидело. Небось, весною-то я к нему первому пришел,-- напомнил он. Роза молчала.

- Да, да, вам бы не очень-то доверяться добрейшей Эдварде,-- прибавил он, многозначительно покачивая головой. - Ее, к примеру сказать, не сразу раскусишь. Больше я ничего не скажу.

Не дождавшись ответа на это, Гартвигсен, забыв всякую сдержанность, пошел дальше:

- Муж-то её застрелился зимой.

Роза покраснела и совсем потупилась: - Ах, Бенони!

- Да, вот что я могу вам рассказать,-- продолжал Гартвигсен, надуваясь от спеси, что знает побольше других.

Но и Розе, повидимому, эта новость была давно известна; тем не менее она спросила:-- Откуда ты знаешь? Все это, верно, одне сплетни, и лучше бы тебе не говорить об этом.

Гартвигсен сказал, что знает это от человека, который сам зимой читал о том в газетах; а человек этот был не кто иной, как писарь ленемана: так ему то можно поверить. Эдварду даже призывали к допросу по этому делу.

Как Роза была мила и чиста! Я сразу заметил, что эта странная новость была ей давно известна; но она даже в злейшей ревности не воспользовалась этим. Я готов был упасть к её ногам. Да, вот где было мое место, да и Гартвигсена тоже.

Я до сих пор не промолвил ни слова, но когда Роза высказала предположение, что муж Эдварды мог застрелиться в припадке помешательства, я кивнул и вполне присоединился к ней. Тогда Гартвигсен вскипел и разразился следующими словами: - Ну, и оставайтесь там на здоровье! А мне она сказала про вас, что вы ничего незначащая личность. Так и знайте!

Роза, верно, не посмела больше останавливать его, встала и ушла.

Мне стало ужасно неприятно, но я не утерпел, чтобы не спросит:

- Она это сказала?

- Да: "очень благовоспитанная и ничего незначащая личность" - вот доподлинные слова.

И, верно, желая дать мне хорошенько почувствовать щелчок, Гартвигсен встал и принялся кормить голубей, хоть и было уже очень поздно.

Я ушел и побрел мимо зеленеющого выгона с коровами, далеко за мельницу, в лес, к дальним кряжам. Самолюбие мое очень страдало. Так вся моя благовоспитанность ничего не стоила в глазах моей госпожи. Я пробовал отделаться от обиды, разсуждая: "ну, пусть баронесса так сказала; от этого же ничего не сталось, небо не свалилось". Да, но все-таки я чувствовал себя глубоко несчастным. За мной только числилась одна благовоспитанность и ничего больше. Я не был обольстительным молодым человеком: худощавый, с угреватым лицом... да, нельзя было сказать про меня, что я красив. Я потому и слушался советов моих родителей, много учился и далеко подвинулся в рисованье и писанье красками. Но я должен сознаться, что, выдавая себя за смелого охотника, я прихвастнул; я совсем не был таким охотником и хорошим ходоком, как Мункен Вендт, но я намеревался отправиться бродить с ним и поучиться у него его великому умению относиться ко всему безразлично.

Раздумывая обо всем этом, я все шел да шел до полного изнеможения. Инстинктивно я забирался в самую чащу леса, словно желая спрятаться, и вот очутился перед густым ивняком. Я решился проползти сквозь него на четвереньках, чтобы хорошенько укрыться, и там уже отдохнуть. Меня как-то тянуло туда; как будто сам Бог призывал меня туда для какого-то дела, словно я, при всем моем ничтожестве, мог в чем-то помочь Ему.

Я пробирался сквозь кусты по тропинке, как будто протоптанной зверями. Когда тропинка пресеклась, передо мной оказалась небольшая круглая полянка с прудком. Пораженный, встал я на ноги и смотрел; и полянка точно смотрела на меня. Никогда еще не бывал я на такой маленькой и круглой полянке. Можно было подумать, что прудок служил обиталищем какому-то существу, которое вдруг поднялось на воздух, унеся с собой крышу.

Когда первое изумление прошло, я стал находить особую прелесть в мертвой тишине местечка, куда свет проникал только сверху, как в колодец, и где никто не мог видеть меня,-- разве с высоты. Как тут хорошо! - подумал я. Прудок был такой маленький и мелкий, что и я невольно присел - ради пущей уютности.

Э, да тут есть комары! Я заметил их несколько; они, как видно, начинали свою пляску в одиночку где-то в другом месте, а тут соединялись в хоровод.

Прудок затянуло сверху как пленкой, и комары, касаясь её, даже не мочили крыльев; по ней же бегали разные водяные паучки и мошки, не оставляя никаких следов. Небольшой усердный лесной паук уселся на покой в своей колыбельке-паутинке, прикрепленной к ветке.

Я даже забыл все свое уныние и обиду,-- так здесь было хорошо. Здесь не было ни правой, ни левой стороны, была одна окружность; росли ветлы, зеленел дерн, было глухо, тесно, пахло стариной; это местечко лежало тут, принадлежа себе самому, из одного человеческого века в другой. И ничто здесь не напоминало мне, что вот-де я сижу тут и теряю время: тут не было никаких часов, и меркой всему служил круглый прудок, обросший чащей ветл.

и подернуло муаровой рябью. Я огляделся вокруг, и мне стало как то не по себе: я открыл, что кто-то недавно был по ту сторону прудка: несколько ветл было срублено, словно чтобы несколько расширить берег, и свежие обрубки сразу выдавали, что это было сделано лишь сегодня. Я перескочил через пруд. Берег слегка заколебался, хотя почва тут была твердая, а не болотистая. Я поглядел на торчавшия из земли остатки ветл, и меня охватило какое-то странное волнение: я увидал, что это сделано непривычной левой рукой. Верно, это рассказ баронессы так обострил мою наблюдательность! Я взял в руки срубленные ветлы, разсмотрел их со всех сторон и убедился, что я прав. Но к чему, зачем были срублены эти ветлы? И откуда эти таинственные зарубки на других? Я стал вглядываться в чащу, и по спине у меня пробежал холодок: прямо передо мной стояло каменное изваяние, божок.

и чтобы божок не упал, его подперли камнями.

Сперва я подумал, что Господь Бог для того и завел меня туда в этот вечер, чтобы я сбросил в пруд этого маленького идола. Но, когда я занес на него руку, она не послушалась меня, а как-то странно ослабела. Я взглянул на руку: что такое могло с ней случиться? Вся кожа на ней как будто завяла, сморщилась. Охваченный жутким чувством переводил я глаза с руки на маленького идола и обратно... Фу! какой стыд перед Богом - струсить такого уродца! Сдавалось, что он когда-то был куда больше, величественнее, но давно-давно, а потом как будто впал в детство, теперь-же и вовсе никуда не годился, весь сморщился, очутился на подпорках. Я поднял на него другую руку, но и эта рука упала безсильно; повторилось то же самое: кожа сморщилась, поблекла и на левой руке.

Тогда я опять перескочил через пруд и выкарабкался из чащи.

С неба закапали крупные дождевые капли.