Роза.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роза. Глава XII. (старая орфография)

XII.

В Сирилунде получено было письмо от родителей Розы, пастора и пасторши из соседняго прихода. Это было приглашение на свадьбу. Пастору Барфоду вторично предстояло повенчать свою дочь. Ну, значит, все было готово к торжеству. Я слышал уже про оглашение в двух церквах, но сам Гартвигсен, чисто по мужицки, держал свою свадьбу в полном секрете до самого конца. Даже ни словом не обмолвился о ней. Но, на все воля Божья!

Дождь лил безпрерывно, и ехать на свадьбу приходилось на большой лодке Макка. Но одна из дочек баронессы, маленькая Тонна, была нездорова, и решено было оставить обеих девочек дома. Таким образом, и я не мог принять приглашения. Баронесса, впрочем, была очень любезна со мной и предлагала сама остаться дома, чтобы я мог ехать. Но это уж было ни с чем несообразно, и об этом не могло быть и речи. Маленькая Марта тоже оставалась с нами.

Самая свадьба была тихая по той причине, что невеста еще так недавно была замужем за другим. Да, свадьба была совсем тихая, отнюдь не во вкусе жениха; он бы рад был созвать оба прихода и задать такой пир!

По возвращении, Гартвигсен сказал: - Мне вас очень не доставало на моей свадьбе.

Я поблагодарил его и ответил, что не имел никакой возможности быть,-- по разным причинам. Во первых, я был человек служащий, и моя госпожа сама была приглашена. Во вторых, у меня не было фрака, а даже моя незначительная благовоспитанность говорила мне, что никакое другое одеяние неуместно в подобном случае.

Вот что я ответил. Пусть себе Гартвигсен передал бы дальше эту мою последнюю главную причину! Я ничего бы не имел против этого. Я впрочем, слышал потом, что сам Гартвигсен щеголял на свадьбе в ботфортах с меховыми отворотами, чтобы поразить купцов с дальних шкер. Кто-то обратил было его внимание на несуразность такой обуви в летнее время, но Гартвигсен ответил:

- Мне горя мало, что делает, чего не делает Макк. А раз у меня зябнут ноги, я надеваю меховые сапоги. У меня, небось, всякого сорта найдутся!

Роза во второй раз стала теперь замужней женщиной. Ровно в двенадцать часов я пошел к ней с поздравлением. Она пожала мне руку и с улыбкой поблагодарила. Потом налила вина в стаканчики, и я остался посидеть. Она начала рассказывать, что лопарь Гильберт встретил ее у дверей церкви, и ей стало жутко. Пока же она рассказывала, вернулся домой Гартвигсен. Вид у него был какой-то таинственный, и он улыбался чему-то. Выпив с нами, он вынул из кармана пакет со множеством сургучных печатей и, посмеиваясь, с самодовольною гордостью сказал:

- Сейчас вот получил кое-что с почты. Опоздало на денек, но...

Тут он вскрыл пакет и, вынув оттуда кольцо, надел его Розе на палец.

- Вот тебе кольцо,-- сказал он.-- Смотри, не потеряй опять.

Роза слегка изменилась в лице.-- Нет! - тихо сказала она, взяла его за руку и поблагодарила. Кольцо было чуточку велико. Она сняла его, взглянула на выгравированное имя Бенони и снова надела.

Но Гартвигсен не мог успокоиться, пока не показал, что еще заключалось в пакете.-- Тут, пожалуй, еще кое-что есть! - заявил он.

- Боже мой! Что же там может быть еще?-- спросила Роза.

Гартвигсен взял пакет, показал его нам обоим снаружи и, окинув нас горделивым взглядом, сказал:-- Прочтите сами. Кольцо то стоило всего четыре далера, с именем и со всем прочим, а тут помечена цена пакета: сто десять далеров!

Гартвигсену, видно, хотелось хорошенько помучить нас. Я было сделал попытку уйти, чтобы не мешать, но он попросил меня остаться. - Ну-ка, отвернитесь! - скомандовал он.

Я слышал, как он звякнул чем-то; потом он подошел к Розе и торжественно произнес:

- Изволь, Роза! Я преподношу тебе сии золотые часы и золотую цепь.

Роза широко раскрыла глаза от изумления, хотела что-то сказать, запнулась и даже села. О, как она была мила в своем смущении, как искренна! Она то краснела, то бледнела, и когда, наконец встала и поблагодарила мужа за все, он сказал, сам растроганный:-- Носи на здоровье!

Затем он взял часы обратно, чтобы завести их и поставить. Его самого это занимало, как ребенка; у него были такие счастливые детские глаза. Уходя от новобрачных, я и сказал себе, что раз начало у них вышло такое сердечное, то, пожалуй, все-таки хорошо, что Роза попала в этот дом. Да, да, значит, и дело с концом: Роза нашла свое счастье!

Дни шли, снова было солнце и тепло. Начались красные ночные зори, и морския птицы разгуливали по отмели со своими птенцами. Мне же стало тоскливо: ведь нельзя было каждый день заходить к Розе и Гартвигсену, да это уже и не доставляло мне теперь особой радости. Баронесса была вполне равнодушна к музыке и ко мне самому, так что я играл немножко лишь днем, когда Макк бывал в конторе, а баронесса гуляла. Впрочем, гулял и я - с детьми, как птицы со своими птенцами.

И порою нам бывало превесело. Стоило девочкам увидать меня лежащим где-нибудь на траве, как оне загорались желанием побороть меня. Усядутся мне на меня и не дают мне встать. А я возьму да тихонько перевернусь, там что оне покатятся с меня. Но оне опять мигом вскочат и снова стараются изо всех сил притиснуть меня. Тонна при этом так пыжилась, что краснела, как рак. Особенно добивались оне схватить меня за нос, воображая, что в этом вся сила. Но за волосы оне меня никогда не трогали. Иногда оне также принимались стирать у меня с лица угри, и так усердно терли и слюнями, и морской водой, что лицо мое становилось куда румянее, чем было на самом деле. Вообще, девочки были удивительно хорошия. Но в последнее время оне, по детскому обычаю, переменили друга и начали сопровождать Иенса Папашу, когда он, по долгу службы, обходил дома, собирая кости. Девочки постоянно выпрашивали у матери позволение на эти прогулки.

Она была очень добра к детям, и они ее очень любили. Презабавно оне иногда с ней разговаривали:-- Погоди мама, я вот приду и так буду любить тебя! - и тонкая, но сильная баронесса подхватывала их на руки и высоко подымала на воздух.

Ох, уж эта мудреная и безсовестная баронесса Эдварда! Хотя, пожалуй, все-таки она была несчастнее и больше сбита с толку, чем какая-либо другая женщина из тех, кого я знавал; впрочем - и знал-то я не многих.

Раз, поздно вечером, меня взяла такая тоска, что я нигде не находил себе места. Я зашел-было на минутку к Розе, и мне почудилась какая-то тихая, почти немая размолвка между нею и мужем. Мне даже как-то жутко стало; Гартвигсен почти ничего не говорил, и Роза отвечала молчанием. Я поспешил уйти, и мне вдогонку был брошен грустный, безпомощный взгляд.

Одолеваемый мыслями, я пошел опять в лес, поднялся на кряж и стал пробираться к знакомому местечку с прудком и с языческим каменным человечком. Я опять на четвереньках прополз по тропинке через чащу ветл и - замер: кто-то предупредил меня и занял мое местечко! Там были люди. Они не разговаривали, но купались в маленьком прудке, оба совсем нагие. Я сразу узнал в женщине баронессу Эдварду. Мужчину же я не признал: волосы у него разделились посередине головы и висели по обе стороны длинными мокрыми прядями. Взглянув на его одежду, лежавшую на берегу, я, однако, догадался, что это был лопарь Гильберт.

Они купались, окунаясь одновременно; он держал ее за талию. Я замер в кустах, как окаменелый, вытаращив на них глаза. Временами купающиеся останавливались и глядели друг на друга, но как будто ничего не видели и только порывисто дышали, как бы в экстазе. Наконец, они словно вынесли друг друга на расчищеное возле прудка место. Лопарь остался стоять, отдуваясь; вода так и текла с его волос. Баронесса села, поджав под себя ноги, положила голову на одно колено и так застыла; только глаза её бегали. Она ждала, что он теперь сделает с ней. А он присел около нея, зарычал и вдруг, схватив ее за горло, повалил. О, тут они оба точно одичали, дрожали, извивались, сплетались руками и ногами... Нет слов сказать, что они делали. Из груди моей рвался крик, но замер на губах. Маленький идол да я были свидетелями, но я был нем, как и он.

Я пришел в себя уже у выхода из чащи, куда инстинктивно возможно осторожнее допятился ползком. Оттуда, с прудка, не доносилось ничего, кроме тоненького, жиденького пения, словно пел дряхлый старик или больной, или пищал сам тот жалкий идольчик. Верно, те двое лежали теперь перед ним и не в силах были найти для него лучшей песни, чем этот писк.

На обратном пути домой меня трясло, как в лихорадке, даром что светило солнце и было тепло. Должно быть, во время бегства из лесу меня хлестали и царапали ветви, но я ничего не замечал, ничего не помнил. Зато, выйдя из лесу около мельницы, я заметил Крючкодела, который стоял там со своей свистулькой и дурачил птиц, заставляя их просыпаться и откликаться. Я был виною того, что Гартвигсен велел закрасить указующую руку на стене, так что Крючкодед мог иметь зуб против меня и не постеснился бы продолжать чирикать, еслибы я прошел мимо. Я и направился прямо к нему, намереваясь спросить:-- Ты что же это не ложишься? Ведь уж ночь! - Но, когда я подошел поближе, он перестал чирикать, снял шапку и поклонился. Тогда я решил спросить иначе:

- Что-ж, ты и по ночам тут щебечешь?

- Да,-- ответил он.

- А спать разве не пойдешь?

- Нет. Я на карауле. Мельница работает.

- Да ведь там два мельника.

- Так то так, да...

Занятый тем, что я видел в лесу, я подумал: уж не баронесса ли поставила его караулить,-- и продолжал про себя:-- да, да; мало ли кому тут нужны караульные!

Крючкодел видел, что я задумался и, полагая, что за моими вопросами скрывается что-то, вдруг заговорил, озираясь во все стороны: - Видно, знаете.

Мне не хотелось быть его сообщником в чем бы то ни было, но и напрасно было бы отнекиваться, что я знаю кое-что. А он указал пальцем на что то позади себя и прибавил:

- Вон лежит.

- Что лежит? Перина? В чем дело?

Я подвинулся поближе; Крючкодел, посмеиваясь, двинулся за мной и объяснил, что вот и весь его караул: раза три, а то и четыре в неделю он сушит тут по ночам перину Макка на этом брезенте. Ну, и стыда в этом нет никакого. Прежде справлял эту должность Свен Дозорный, а он теперь важный шкипер. Кому нибудь да надо же это делать! Но какой разбойник и хват этот Макк! Купаться по три, четыре раза в неделю! А по весне так он еще хуже был,-- каждый Божий день; чисто взбесился! И все-то еще для него стоит лето, и, Бог весть, когда придет зима. Пожалуй, никогда.

Я выслушал это объяснение и настолько собрался с мыслями, чтобы спросить:

- А как же ты сушишь перину в дождь?

Но с тех пор, как баронесса вернулась, старику пришлось посократиться, ха-ха!

- Как сказано, кому-нибудь да надо же это делать! И Макк сам меня выбрал, позвал к себе в контору и предложил это место. Он, дескать, страдает животом, так ему нужно постоянно брать ванны, и чтобы его растирали. У меня же кстати такой особый талант; вот и ходи себе тут по ночам да подразнивай птиц и удивляй людей, если кто набредет на тебя. Ха-ха! Надо же иметь такую голову, чтобы так все обмозговать! и про купанье-то чего наговорил? Теперь его растирают Эллен, жена Свена Дозорного, и эта девчонка Петрина.

Вернувшись в Сирилунд, я наткнулся на ссору: Оле Человечек сцепился с Туловищем из за своей жены, Брамапутры. Ах, этот бес Брамапутра, - опять попалась! Она поспевала во все места зараз, скользила, как тень, по стенам, и никогда не бывала виноватой, в чем бы ее ни уличили.-- Да постыдитесь же!-- усовещивала она тех двух по поводу моего прихода, но Оле Человечек ничего не слышал и не видел, а только плевался и бегал взад и вперед, Туловище же прислонился спиной к кухонной стене, чтобы обезопасить себя с тылу, и так стоял на своих коротеньких ногах, словно на двух подпорках; а туловище у него было огромное, сильное; просто чудовище какое-то!

Вся. эта ночь была настоящим навождением бесовским.

лица, как тогда, когда ей случалось сгоряча сказать что-нибудь неподходящее.