Роза.
Глава XXI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роза. Глава XXI. (старая орфография)

XXI.

В эту ночь шкуна Фунтус погибла во фьорде. И как странно это вышло: словно злой рок вмешался. Уже брезжило утро, но налетел страшный снежный шквал, всего на полчаса; потом опять прояснилось, и все время было светло. Но что это был за жестокий шквал! Смотритель маяка видел со своей вышки конец катастрофы: команда спаслась на двух небольших лодках, но шкипер Оле Человечек с женой потонули. Смотритель цинически закончил свой рассказ так:-- Да, да, Брамапутра была такая живая, общительная, вот и погибла в компании - с мужем и всеми крысами.

Крушение положительно ставило всех втупик. Что могло вызвать его? Подводный риф? Ну да, там была длинная банка, отмель. Но зачем же было шкуне забирать так далеко к западу? Стоянка приходилась к востоку от маяка. И Фунтус, этот старый морской богатырь, в течение нескольких минут держался на рифе, весь дрожа, затем соскользнул, вода хлынула в трюм, и судно исчезло в глубине.

И это почти у самой цели, почти в гавани!

Гартвигсен вначале был сильно потрясен: погибло двое людей, бывших у него на службе, и, кроме того, он лишился судна и груза. Это уж выходило словно особое возмездие ему за его хозяйскую смекалку. Тьфу ты пропасть! И за каким чортом забрался Фунтус к западу от маяка? Из-за вьюги? Но ведь она длилась не сплошь, а порывами, и маяк был явственно виден за целый час до крушения; сколько же за этот час было светлых промежутков!

Гартвигсен не переставал ломать себе голову над этим и, делясь своими мыслями со мною, так и сыпал проклятиями. Нет, видно, этот Оле Человечек был не больно-то обстоятельный человек. И на какого чорта понадобилось ему брать с собой бабье?

И Гартвигсен то сваливал всю вину на шкипера, то на Брамапутру.

Пока мы так стояли на дороге и беседовали, подошел Свен Дозорный и рассказал нам, как Оле Человечек еще в Бергене говорил, что Фунтус пройдет на обратном пути к западу от маяка, чтобы бросить якорь в самой дальней бухте и там чиниться.

- Кто же отдал такой приказ?

- Сам Макк.

Гартвигсен опять крепко задумался, глядя то в землю, то на нас. Ему очень не понравилось, что Макк так распоряжался за его спиной.

- Пойдемте-ка со мной к моему компаньону,-- сказал он нам.

Мы застали Макка в лавке. Гартвигсен, приступая к своей речи, напыжился, как индейский петух.

- Я слышу, что это вы распорядились провести Фунтус на стоянку к западу от маяка?

- Да, для починки,-- ответил Макк.

- Я полагал, что это мое дело - всякия там наружные распоряжения.

Макк вынул из кармана свой батистовый носовой платок и сказал:

- Я имел в виду только пользу дела, дорогой Гартвич.

- Да, чорт вас знает, что у вас было в виду!

Макк ответил ему снисходительным взглядом.

- Перво-на-перво вы задержали шкуну в Бергене до самой зимы,-- продолжал Гартвигсен, - a с какой стати, спрашивается? И вдобавок отправили ее на новую стоянку - ночью, и в непогоду! И знал ли еще Оле Человечек про этот риф?

- Да, да, вам-то легко работать языком; но я лишился судна и груза; тут не так запоешь!

- Безспорно. И я искренне сожалею,-- ответил Макк.-- Тебе не повезло с твоей спекуляцией. Ведь и я все эти годы, что веду дело, тоже мог бы страховаться у себя самого; однако, никогда не решался на это.

Гартвигсен не сдался.

- Все обошлось бы, как надо, не впутайтесь вы со своими приказами. И спрашивается к примеру: ежели бы теперь перевозить из дальней гавани весь тот груз сюда в склады,-- ведь это запрячь обеих лошадей на всю зиму? Безбожное дело! Когда можно было разгрузить шкуну у себя под носом, как прочия суда!

Но Макк продолжал взирать на своего обиженного компаньона самым милостивым оком. Ему легко было отвечать, даже слишком легко, и потому он не хотел подливать масла в огонь даже беглой улыбкой.

- В твоих словах есть правда, Гартвич. Но ты забыл про наших друзей, купцов с крайних шкер. Весь груз Фунтуса назначался для них. Разгружая шкуну в дальней гавани, мы сберегали нашим покупателям с дальних шкер полмили трудного обхода морем. Я им обещал это; они ведь наши постоянные покупатели, Гартвич. Фунтус нагружен был солью, мукой и всякими бакалейными товарами, какие надобны им для запасов.

Молчание.

- Но я признаю, что не будь всех этих обстоятельств,-- продолжал Макк,-- ты имел бы полное основание для неудовольствия. Теперь же я не вижу за собой никакой вины.

- Еще бы! - сказал Гартвигсен и крепко сжал губы.-- Ну, а что касается задержки шкуны в Бергене до такой поры,-- так это, пожалуй, не ваше распоряжение?

- Мое. Но я сам ждал заказов с крайних шкер. Не мог же я выслать список товаров, пока не получу заказов оттуда.

- Так пусть бы лучше яхта осталась в Бергене!

- Как будто и с ней не могло случиться беды? - ответил Макк.-- Впрочем, мое дело только сказать, что я не признаю за собой никакой вины.

И Макк одернул на себе сюртук и застегнулся на все пуговицы. А затем направился к дверям конторы, прочь от своего компаньона, с видом человека, непонятого в лучших своих намерениях и глубоко оскорбленного.

Через несколько дней, когда погода стала потише, Гартвигсен, взяв с собою людей, отправился к рифу посмотреть, не всплыла ли хоть часть груза и нельзя ли спасти что-нибудь. Но нет, не оставалось никакой надежды. Не всплыло также ни одного трупа. Впрочем, по этому поводу один из спасшихся рассказывал довольно темную историю: будто Брамапутру можно было спасти, но муж её, Оле Человечек, вцепился в нее и увлек с собой вглубь. Человек тот видел все это среди всеобщей сумятицы. Брамапутра вопила, и глаза у нея готовы были выскочить от ужаса. Я спросил человека:-- Разве шкипер с женой не ладили между собой в пути?

- Каждый Божий день история! - ответил он.-- Брамапутра ведь была такая податливая, что шкиперу и спать-то приходилось одним глазом. Он никогда и не высыпался. Мы кричали ему, что тут риф, а он и ухом не повел, только белками сверкал.

Так, пожалуй, Оле Человечек нарочно направил судно на риф, подумал я. Любовь жестокая вещь!

Дни шли, и Гартвигсен мало-по-малу становился спокойнее, примирившись со своей огромной потерей. Ох, это был уж третий крупный расход его за то время, что я находился в Сирилунде, и Бог весть, много ли еще таких толчков мог он вынести. Впрочем, Гартвигсен был страшно богат; денег у него, видно, куры не клевали; он ничуть не волновался, говоря о страховке и крушении; напротив: хорошо, дескать, что убыток пал на того, кому под силу перенести его. Вот что он говорил и, пожалуй, даже стал хорохориться пуще прежнего, носясь с мыслью купить себе пароход вместо шкуны. Но Макку он, видимо, уже не особенно доверял. Правда, он сдержался тогда в лавке, не наговорил лишняго, но в душе заподозрил своего компаньона в великом коварстве. С какой стати непременно понадобилось как раз в этом году разгружать Фунтус в дальней гавани, когда раньше этого не водилось? О, тут что-то такое крылось!

Багеты для рамок были получены.-- Не поможете ли вы мне насчет рамок для всех моих картин? - сказал он мне и, кстати припомнив картинку, которую я подарил Розе, хотел заплатить мне за нее самым щедрым образом. Когда же я отказался, он благосклонно взглянул на меня и пообещал, что где я повешу эту картинку у него на стене, там она и останется на веки вечные. Его супруге эта картинка особенно пришлась по вкусу. Прилаживая в течение нескольких дней рамки к картинам Гартвигсена, я часто заставал Розу одну или с Мартой. Роза сама начала заниматься с девочкой, и в самом деле была отлично подготовлена для этого. Старухе Малене на днях прислали еще сотню далеров, но опять без всякого письма. Это выходило в высшей степени загадочно и даже смахивало на сказку. Но вынырнул с этою новостью опять лопарь Гильберт, и Роза сама потом побывала у старухи и видела и деньги, и конверт. Роза сказала: - Почерк был не Николая, но деньги от него.

- Да-а,-- сказал я.

- Но Бенони говорит, что он умер! - воскликнула она.-- Я к Макку заходила, и он говорит то же самое.

- Ах, все это так нехорошо! - ответила она.-- Не следует разводиться; никому не следует. Может быть, он все-таки жив.

Мне глубоко претили эти её болезненные воспоминания, да к тому же я как будто ревновал к этому вечному Николаю, и вот я сказал:

- Ну, так дождетесь еще, он вернется.

Роза быстро взглянула на меня:

- Бог вам прости!

Но я не хотел взять своих слов назад, не хотел и смягчить их; они были сказаны не сгоряча, и не Бог весть что я сказал. Вдобавок, я сам не мало страдал; а она сколько-нибудь думала об этом? Ничуть.

- Вам, может быть, не понятно все это,-- сказала она,-- положение такое странное... Но, поверьте, не легко угодить всем... И раз я уже была замужем... Я не в том смысле, что хотела бы вернуть его_; но... как же мне теперь быть с Бенони? Николая я помню с самой его юности. Он был такой весельчак, такой жизнерадостный, и я припоминаю много случаев из того времени, когда он был влюблен в меня. А теперь что мне вспоминать? Нечего. Теперь мне только живется сытнее. Но что мне от этого? У меня не остается даже каких-нибудь невинных воспоминаний. А с Николаем у меня связано их не мало. Вы его не видали, но у него был такой красивый рот. И когда он облысел, я три месяца каждый Божий день возилась с его головой; волос у него прибавилось, но это не шло к нему, так что я бросила хлопотать. Нет, он был хорош и без волос; лоб у него был такой открытый, красивый. Да вот, я сижу тут и рассказываю вам все это, а зачем - сама не знаю. Не к чему. И Бенони я тоже не могу ничего рассказать.

- Мне казалось, что теперь у вас пошло на лад с вашим мужем? - сказал я.

- То-есть, с Бенони? Да. Но мне-то от этого не легче. Когда я подаю ему обедать, мне кажется что я обделяю того, другого. Пожалуй, стыдно мне говорить так, но, право, не следовало бы никому разводиться, не следовало бы тоже снова вступать в брак; ничего хорошого из этого не выходит.

- Фу, ты! - вырвалось у меня, и я досадливо наморщил лоб.

- И это вы? А вам всегда было так больно видеть мое отчаяние. По крайней мере, вы сами так говорили прежде,-- сказала она, не помня себя от удивления.

- Ну, да. Так оно и было и есть. Но вы все хнычете, няньчитесь с этими воспоминаниями и сами себя разстраиваете.

- Но меня же обманули, сказав, что он умер! - вырвалось у нея.-- И я опять вышла замуж.

Я снова испустил вздох, еще сильнее наморщил лоб и сказал ей в отместку:

- А вы то прежде всегда были... такой сдержанной. Не откровенничали зря.

Стрела попала в цель. Ей стало больно.

- Да, я сама не знаю, что со мной сталось. Должно быть, это ежедневное общение с...

- Ну, что же оно..? Да что там! Всегда найдется извинение! У меня теперь то извинение, что я был одно время ребенком.

И этот выпад произвел действие.

церемонии вошла ко мне в комнату, когда я еще был в постели, и принялась разглядывать мои стены, на меня же и не взглянула. Я не забыл этого. А Роза называла меня ребенком. Мне ставилось в укор, что я в свое время был прилежен и многому научился; рисовал получше многих живописцев и писал красками получше многих рисовальщиков. Сам Тидеман, знаменитый художник Тидеман, был однажды у нас в доме, видел мои работы и одобрительно кивнул головой. Мне тогда было девятнадцать лет. Ну, положим, я выучился играть на фортепьяно, что твоя барышня; но не все-то барышни учились играть, в том числе и сама баронесса, а я вот учился. Куда-же это я попал? К варварам, что-ли?

Я чувствовал такую горечь от всей этой несправедливости и пренебрежения; увы, я тогда еще не успел научиться смирению. Теперь-же я отлично вижу, что был тогда не больше, как скромный, старательный юнец с образованием конторщика. Лишь с годами я понял это.

Мункен Вендт был молодец, ему все было нипочем; он-бы сказал: все это одни фокусы да ломанье; подайте мне любви! Он-бы не стал проводить ночи, разглядывая звезды.

И я тоже не хотел больше заниматься этим.