Роза.
Глава XXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роза. Глава XXII. (старая орфография)

XXII.

Морозы все не наступали; снег падал на рыхлую землю. Снегу зато выпало много. И для того, чтобы проложить санный путь, дворникам пришлось, взяв людей на подмогу, размести сугробы по дороге к лесу и мельнице. По ночам немножко подмораживало, так что на другой день уже можно было ездить по этой дороге.

Я встретил Крючкодела. Он был недоволен такой снежною зимою, так как теперь ему приходилось украдкой сушить перину Макка в пивоварне. Кончилось его вольное житье. Кроме того, он досадовал на своего сожителя по коморке, старика Фредрика Мензу, который все не вставал с постели, а помирать не помирал. Крючкодел заявил, что ни добром, ни злом нельзя было ничего поделать с этой упрямой жизнью. Раз он даже попытался было с вечера заткнуть старику нос шерстью. Что-же? На утро тот лежал себе, как ни в чем не бывало, с торчащими из носу клочками шерсти и дышал ртом. Просто один соблазн и грех! Пришлось Крючкоделу самому повытаскать шерсть, а старик, как только нос у него очистился, предовольно забормотал: Ту-ту-ту!

- И сказать нельзя, как он пакостит коморку! - жаловался Крючкодел на своего сожителя.-- Я иногда прямо задохнуться готов, и у меня в глазах темнеет от обиды на такую скверность. Но как только раскрою на ночь окошко, сейчас уж кто-нибудь из дворни тут, как тут, и со всех концов пойдет крик, чтобы я закрыл окошко,-- Фредрик Менза, того гляди, простудится! Да пусть себе на здоровье простудится! Я так прямо и говорю. Ему, пожалуй, лет сто десять, сто двадцать. Фу, тошно и подумать о такой старости, Господи прости мне! Это уж даже не по человечески так заживаться на белом свете, а по скотски! Жрет он день и ночь, и доктор говорит, что все дело в его крепком желудке. Ну, уж заболей он только животом и доведись мне ставить ему припарки, я-бы такия закатил ему припарки! И ведь смысла никакого нет, что он так зажился. Пусть-бы Господь прибрал его во имя Иисуса Христа! Тогда-бы коморка мне одному досталась, а мне это страсть как нужно. Мне просто необходимо по ночам открывать окошко, но пока этот труп - готов я сказать - лежит там и дышет, мне не дают этого делать. Ту-ту! только у него и разговору, когда не спит. Только это вовсе не разговор, а просто так себе, на ветер говорится. Я пробовал щебетать у него под ухом, чтобы помочь ему скоротать время. Но он только осклабится и такую рожу скорчит, словно я зуб у него рву. Не стоит тоже и рубаху на нем менять, окончательно не стоит; он сию-же минуту опять весь замусолится; лежит всегда на крошках да на кусочках, и весь пол вокруг него заплеван!

Послушать Крючкодела - волосы дыбом становились. Дурной он был человек. Он забывал, что надобно почитать старость и лучше заставлять терпеть молодых, чем как-нибудь обидеть старика. Я и ответил ему, что он-бы сделал доброе дело в глазах людей и перед Богом, еслибы всячески ухаживал за дряхлым призреваемым и не ленился-бы и подавать ему воду для питья и хорошенько укутывать его одеялом. - Но я задыхаюсь от вони ночью! - завопил Крючкодел. Он был такой жестокосердый.

Зато он подолгу просиживал с Туловищем, с чувством вспоминая Брамапутру. Вот её уже нет в живых, а как ее все любили! И Оле Человечек был хороший и старательный, только никому житья не давал, порол горячку и был скор на расправу. А вот Брамапутра никогда не горячилась, была такая мягкая, ласковая, и нельзя было сказать про нее, что она брезговала истинной любовью, откуда-бы она ни шла.

- Да, да,-- поддакивал Туловище, кивая своей огромной головой.

- А потому мы должны почитать ее в её сырой могиле! - заканчивал Крючкодел.

Наибольшую выгоду из этой дружбы извлекал Крючкодел. Туловище служил ему караульным, когда он тайком возился со своим делом в пивоварне, а кроме того, еще мишенью для всякого рода насмешек и издевок. Но Туловище был такой силач и так ужасен в гневе, что раз чуть не задушил своего мучителя,-- так его притиснул, что Крючкодел и язык высунул, а потом несколько дней есть не мог; больно неладно стало у него в горле.

В этой большой усадьбе, где было столько всякого народу, то и дело, вообще, случались баталии. Сирилунд со всеми своими строениями и площадками, разбросанными на большим пространстве, был в роде целого городка, и весьма не мешало глядеть в оба, когда идешь, да не слишком круто заворачивать за угол, чтобы не нарваться на какую-нибудь историю. Взять хоть-бы такого человека, как Свен Дозорный. Он был необычайно мирного нрава, но все-таки не был ни глух, ни слеп и вовсе не на все глядел сквозь пальцы. И вот, время от времени он напивался до-пьяна и сначала так и сыпал песнями и веселыми прибаутками, а кончал угрозами, от которых становилось жутко. Хорошенькой Эллен, его жене, бывшей горничной, приходилось тогда всецело посвящать себя мужу и заверять его, что она его любит, как никого в целом мире. Но незадолго до Рождества, Свен Дозорный так расходился, что и жена ничем не могла угомонить его. Утих он, лишь когда пришел сам Гартвигсен и поговорил с ним с часок.

В былое время Свен Дозорный был лихой певец и плясун, но теперь его веселый нрав покинул его, и он предпочитал стоять, глядя, как пляшут другие, нежели сам участвовать в пляске. У них с Эллен был уже ребенок, темноглазый мальчуган. У самого-же Свена, да и у Эллен глаза были голубые, и ни для кого не было тайной, что отцом ребенка был Макк. О, у Макка было, наверно, не мало детей в тех семьях, которые жили у него на хлебах. Но он старался заблаговременно пристраивать будущих матерей замуж, да и после всячески помогал им, как настоящий барин. В самом Сирилунде насчитывали девять семей, где у Макка были зазнобы,-- кроме тех, которых он имел в собственном доме и на селе. Теперь подошло время выдавать замуж молоденькую Петрину Горничную. И более подходящого мужа, чем Крючкодел, для нея не находилось.

Уж этот Крючкодел! Он был попросту жалкий скоморох и щебетун: никакой настоящей работы исполнять не мог, но зато был весь к услугам Макка и все исполнял, чем-бы господин его ни велел ему заняться. Петрина-же была девчонка по восемнадцатому году, но рослая и пышная для своих лет. Любо было смотреть на нее, когда она шагала по двору. Раз, однако, Крючкоделу предстояло зажить семьей, вдвойне необходимо было, чтобы призреваемый умер теперь-же и освободил коморку. Другого выхода не было. Да, скорее-бы Господь прибрал Фредрика Мензу!

Вот о чем толковал Гартвигсен, сидя у Свена Дозорного. Меня Гартвигсен пригласил с собой, так что я тоже был тут. Свен Дозорный уже опомнился от своего хмеля и только время от времени у него еще вырывалось какое-нибудь проклятие. Гартвигсен не бранился, но обещал, что Макку придется отказаться от своей блажной жизни.

- Я знать больше этого не хочу,-- говорил он,-- а кроме меня некому взяться за него и скрутить. Я вот возьму в любой день и час да и явлюсь к нему.

- И сделаете доброе дело! - отозвался Свен Дозорный.-- А то нашим женщинам покоя нет. Вот теперь скоро Рождество; опять их будут обыскивать,-- так уж заведено.

Гартвигсен ответил:-- Ну, это еще как мы с Б. Гартвичем порешим насчет сего. Быть тому обыску или нет.

Гартвигсен не пал духом после крушения и своих крупных потерь; нет, он все пуще и пуще хорохорился, похваляясь своим могуществом. Он теперь твердо решился завести дело отдельно от фирмы, купить зимой пароход и посылать треску не в Берген, а прямо в испанския земли, чтобы зараз стать на линию бергенского туза. Против Макка же он имел большой зуб, и, видимо, только поджидал случая хорошенько расквитаться с ним за крушение. Так мне казалось,-- Небось, я еще отблагодарю его,-- говорил он и кивал головой, как-бы поддакивая собственным мыслям.

Когда мы шли от Свена Дозорного, он опять приступил ко мне с просьбой перебраться к нему и стать учителем Марты. Он считал великим для себя позором, что в Сирилунде имелся домашний учитель, а у него, Гартвича, нет.

- Аккурат будто мне не по карману держать учителя,-- говорил он.-- А ежели вы насчет жалованья, так вот эта моя рука отвалит вам вдвойне. Зайдемте-ка к нам; пусть супруга моя потолкует с вами!

По дороге Гартвигсен, однако, припомнил, что у него было еще одно дело в Сирилунде, и пустил меня одного вперед. Да, опять у Гартвигсена завелись дела в Сирилунде с баронессой Эдвардой. Ей было до смерти скучно и нужно было иметь под рукой подходящого человека для развлечения. Она посвятила Гартвигсена в историю лейтенанта Глана и работала во всю, чтобы раскачать и сбить с толку и Гартвигсена. Роза оставалась спокойной и не мешала им; она излечилась от своей ревности, да ей и не до того теперь было.

Я не нашел её в большой горнице внизу. Видно, ушла с Мартой,-- подумал я. И, чтобы не навлечь на себя подозрения, будто я опять пробираюсь к ней в отсутствие мужа, я написал на клочке бумаги, что Гартвигсен сам пригласил меня зайти. Тут я услыхал на лестнице голоса Розы и Марты, которые обе спускались вниз.

Роза в удивлении остановилась на пороге.

- А мы наверху сидели и учились,-- сказала она смущенно.-- Не Бог весть, какое у нас учение, но...

Вернее всего, смущение её было вызвано её положением, и это выходило у нея так трогательно мило.. Никогда не видывал я ее милее и прекраснее!

- Ты можешь сбегать в Сирилунд,-- сказала она девочке.-- Бенони пошел к Свену Дозорному; вы его там не видели? - обратилась она затем ко мне.

- Видел,-- ответил я.-- Потому и забрался к вам, чтобы застать вас однех.

Она покачала головой, но, повидимому, это уж не было ей так неприятно, как прежде. Она даже улыбнулась слегка. Я и продолжал в том же духе, думая про себя: вот как вел бы себя Мункен Вендт!

- Меня тянет сюда, вот я и прихожу постоянно,-- сказал я. - Скоро сил моих не хватит больше!

- Я замужняя женщина,-- ответила она.

О, я не забуду, как она тут взглянула на меня: как будто и с любопытством, и с радостью. Не знаю, впрочем; может быть, тут было одно любопытство.

- Но Господи, Боже мой, я ведь не могу быть вашей! Чего же вы хотите, не понимаю! - воскликнула она.

- Чего я хочу? Чего вообще хотят! Вы камень или человек? Я истомился от всех этих фокусов и ломанья; я пришел, чтобы положить этому конец. Делайте со мной, что хотите!

Ах, я глупец! Опять мне показалось, будто она немножко обрадовалась моей решительности и пылкости; губы её задрожали, словно я растрогал ее. Но тут она увидала на столе бумажку, прочла мое извинение по поводу моего прихода и сразу же сообразила, что я вовсе не так смел и пылок, как представлялся.

Я ничего на это не ответил, но не собирался умерить свой пыл; все шло так хорошо. И я остановился перед нею, взглянул на нее и сказал:

- Ого!

Она поглядела на меня, тихо засмеялась и проговорила:-- Да что с вами? Успокойтесь же!

Грудь у меня ходила ходуном, и я с немалым страхом в душе вдруг шагнул вперед и обнял Розу. Я так дрожал весь, что не мог ничего сказать, но голова моя тянулась к её голове, её шее, её плечам. Длилось все это меньше секунды; ей не трудно было высвободиться из моих рук; и вдруг, она шлепнула меня ладонью по щеке. У меня в голове словно колесо завертелось, я зашатался и упал на стул.

Бедная Роза! Она сама себе наделала хлопот,-- ей же пришлось утешать меня и всячески заглаживать удар. Я лишь мало-по-малу пришел в себя. Она и уговаривала меня, и смеялась, и закидывала вопросами:

- Что вы такое выдумали? Где вы этому научились? Я сроду не видывала подобного! Ну, бросьте теперь и думать об этом, забудьте все!

Когда в голове у меня прояснилось, я опять впал в свою жалкую, смиренную покорность и только радовался, что Роза не выгнала меня. Нет, не мне было гнаться за Мункеном Вендтом! Я был из другого теста; он-то мог притянуть к себе кого хотел. О, ему была дарована привиллегия сумасбродствовать и тут же на месте получать прощение.

Понемножку у нас с Розой возстановился прежний тон, и она опять стала беседовать со мной вполне спокойно.

- А почему вы теперь так редко заходите к нам? Мы часто с Бенони толкуем об этом.

Я уже совсем присмирел и отвечал с прежней своей грустной покорностью:

- Я захожу, спасибо, то и дело захожу. Но для вас, пожалуй, лучше, если я не захожу; так мне кажется. Вы себе живете тут помаленьку, и вам хорошо, а когда я приду, вы сейчас принимаетесь рассказывать мне старые истории и разстраиваете себя. Лучше мне приходить пореже да знать, что вам хорошо.