Роза.
Глава XXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роза. Глава XXIII. (старая орфография)

XXIII.

Опять баронессе не оставалось ничего другого, как удариться в набожность. Как она была взбаломучена и несчастна! Игры с Гартвигсеном ей хватило всего на неделю, на две. Да и что это была за игра! Просто от нечего делать. Гартвигсен ни аза не понимал во всех её разглагольствованиях.

Потом она распорядилась сжечь купальную перину своего отца. Устроить эту штуку изловчился покорный раб баронессы Иенс Папаша. Хитер он был! Подкараулил однажды в лунную ночь, когда перина сушилась на печке в пивоварне, и бросил в трубу катышок горящей смолы; перья вспыхнули, и перина в одну минуту погибла. А вслед за тем длинноногий Иенс Папаша в два прыжка - с крыши и за ближайший дом. Я все видел из своего окна.

Да, я был всему свидетелем, так как стоял у окна и наблюдал. Баронесса не скрыла от меня, что такое готовилось. Она открыто и честно шла против отца, чтобы прекратить в своем доме эту позорную комедию с купаньем и купальщицами. Посвятила она меня в свой план, отнюдь не обязывая молчанием, и я, должен сознаться, оценил эту её тонкую черту и оправдал доверие,-- был нем, как могила, и до и после события. Да, она действительно была женщина тонкая и выдающаяся.

Но Макк, эта властная душа, не был бы отцом баронессы и важным барином, если-бы не нашелся в таком случае. Когда Крючкодел явился и доложил о случившейся беде, Макк тотчас же велел оповестить, что скупает пух и перо по высоким ценам. Разсказывали, что и прежде ему пришлось однажды прибегнуть к такому же средству, чтобы обзавестись новою периной ,к Рождеству. И на этот раз тоже двух дней не прошло, как в Сирилунд нанесли горы нежнейшого пуха с тех дворов, обитатели которых промышляли собираньем яиц и пуха на птичьих островках и по берегам фьорда.

Так что мало проку было предавать перину Макка сожжению.

Но баронесса отличалась упорством в своих решениях, да и в своей набожности, и самым добросовестным образом носилась с планом положить конец распутству отца; говоря про обыск, она всегда кончала тем, что крепко сжимала губы и многозначительно кивала головой. Обыск этот заключался в том, что сирилундския женщины припрятывали в сочельник кто серебряную ложку, кто вилку, а потом подвергались личному обыску в комнате Макка. О, Макк умел таки разыскивать свои вилки и ложки! По этой части он был, говорят, безпощаден и успевал в такой вечер обыскать с полдюжины женщин одну за другой. Положительно, он был необузданный, распутный человек! Но что меня особенно поражало, так это - в каком строгом повиновении держал он всех тех женщин и девушек, свидетельниц своего поведения. Круглый год не было слышно ни единой жалобы; напротив, все относились к нему с величайшим почтением. Верно, ему больше чем кому-либо было отпущено этого удивительного умения господствовать над другими. Для меня он был настоящей загадкой.

Рождество быстро приближалось, и в Сирилунде целыми днями стояла толчея. Покупатели ехали и шли вереницей; и лавка, и пивоварня, и винный погреб ни на минуту не пустовали. А мне пришло приглашение от родителей Розы, пастора и пасторши соседняго прихода, прогостить у них Рождество; они были так одиноки, и я доставил бы им большое развлечение своим посещением. Когда я заговорил об этом с баронессой и Макком, они оба сказали, что отсутствие мое, конечно, будет весьма заметно в доме, но все-таки мне следует доставить радость пастору и пасторше. Потом я поговорил с Розой, и она тоже попросила меня отправиться. Тогда я порешил, что выйду в путь с утра накануне сочельника и пойду общественным лесом.

В это же время Господь как будто вспомнил старика Фредрика Мензу, и собирался разрешить его от уз земных. Желудок старика, до сих пор исправно переваривавший все, вдруг заупрямился, и Фредрик Менза опасно заболел. Дочь его, бывшая замужем за младшим мельником, чрезвычайно хорошая и старательная женщина, пришла ухаживать за больным и не отходила от него целую ночь. Но у нея самой были дома малыши, и ей нельзя было больше оставаться. По её уходе, к больному и приставили Крючкодела менять старику припарки, а он такого натворил, что просто грех. Дня через два открылось, что Крючкодел прикладывал вместо припарок, тряпки со льдом, да еще того хуже - усердно натирал больному живот ледяными осколками. От этого больному только с часу на час становилось хуже; с ним начались судороги, которые так и подбрасывали его на кровати и сводили ему рот на сторону до самого уха. Вряд-ли старику случалось когда хворать так шибко; он и не понимал, что такое с ним, и вопил благим матом. На беду также у него, должно быть, всплывали воспоминания о том, что он обыкновенно делал во время своей сознательной земной жизни, когда ему приходилось плохо, и вот он клялся самыми страшными клятвами и плевался на пропалую. Дрожь пробирала, как послушать да поглядеть. И только, когда боли немножко отпускали его, и он опять впадал в свое старческое слабоумие, вновь слышалось его бормоганье: ту-ту-ту, а то он все изрыгал невероятные проклятия. Крючкодел от страха даже выбегал из комнаты; он совсем забывал, что стариков нужно почитать и слушаться. Но добрейший Фредрик Менза и на этот раз не отдал Богу душу. Крючкодела накрыли за его безчеловечным делом и устранили от всякого ухода. Его спросили: неужто он хотел убить старика? - И не думал,-- ответил он;-- у нас, в нашей стороне, всегда так лечат больных животом.-- Когда баронесса узнала обо всем, она еще больше прониклась набожностью и приставила ходить за больным Иенса Папашу. По правде, в баронессе было много хорошого.

И Фредрик Менза оправился; такой он был крепкий и здоровенный внутри. Благодаря уходу Иенса Папаши, он снова расцвел по прежнему и опять лежал себе старчески слабоумным, но слава Богу, в добром здоровье, что касалось еды и сна. И, по правде сказать, для всех нас выздоровление старика было большим успокоением: не приходилось больше опасаться болезни и смерти в доме на Рождество. Да, как-то легче становилось на душе от сознания, что Фредрик Менза опять лежит себе там и дышет. Когда же мы спрашивали его о чем-нибудь, он по прежнему так бодро и ясно выговаривал: ту-ту-ту! Вот был и весь его ответ.

На другой день по утру мне предстояло отправиться. Рождественские подарки я получил еще с вечера накануне: много красивых и полезных вещиц от всех - и от девочек, и от их матери, и от самого Макка. Перед тем, как лечь спать, я хотел только пройтись к пристани. У меня было на уме лишь кивнуть жилищу Розы, а в этом, право, не было ничего дурного. Положим, и завтра путь мой лежал мимо, но, простившись с нею мысленно сегодня, я мог заснуть спокойнее. Спокойной ночи! Господь тебя храни!

Проснулся я еще впотьмах, зажег свечку и оделся. Дорога предстояла дальняя, и я хотел вовремя добраться до места. Я поел, поручил себя Господу Богу и вышел со двора. Проходя мимо дома Розы, я еще раз кивнул ему и пожелал всем его обитателям веселых праздников.

Разсвет был пасмурный, погода туманная, даже перепархивал снежок. Но путь был ничего себе, хотя еще и не уезженный. Мне обстоятельно растолковали дорогу, так что сбиться я не мог, да тропа эта никуда больше и не вела, как прямо через кряж. Пройдя немного по лесу, я услыхал говор и увидал кучку людей: самого Гартвигсена со Свенам Дозорным и еще двух людей. В руках у них были кирки и заступы, и они рыли большую яму.

Гартвигсен только кивнул мне и продолжал командовать:

- Кого это собираются хоронить? - спросил я, шутя.-- Словно могилу роют для двоих!

Но у Гартвигсена был такой торжественный вид; ни тени улыбки.

- Я скажу только. что это сурьезная могила,-- ответил он.-- Решено предать земле ванну и купальную перину Макка!

- Да что вы!

- И, кроме меня, некому взяться за него и скрутить.

Так вот чем порешил расквитаться Гартвигсен со своим компаньоном за крушение,-- подумал я; улучил таки хороший случай! О, у Гартвигсена из головы не шло, как его ввели в беду со страховкой собственного судна. И вот он теперь захватил с собой в лес троих людей, лично заинтересованных в том, чтобы схоронить в сырую землю Маккову перину и ванну; тут были Свен Дозорный, кузнец и бондарь, да нашлось-бы и еще с десяток жениных мужей, которые с великой охотой потрудились-бы над этой могилой!

- Ну, а чем, однако, это кончится? - спросил я и подумал про себя, что Макк, небось, сумеет выпутаться и тут.

Видно, и Гартвигсен не был особенно уверен в последствиях, не выпятил грудь, и не похвастался: я-де беру на себя последствия! Напротив, он принялся оправдываться и спрашивать меня, как я смотрю на дело. Теперь вот Макк объявил насчет пера и пуха и так вздул цены, что людям выгоднее бросать работу и рыскать по птичьим островкам и скалам. Разве подобает так вести себя человеку? Опять-же скоро сочельник, мужья перепьются, а жены по очереди перебывают у Макка...

Лицо у Гартвигсена стало еще серьезнее, и он задумался; да, нельзя было отрицать, что Макк такой господин, с которым нужно считаться.

- Оно, положим,-- заговорил Гартвигсен,-- не я один оборудую это погребение, или как его там назвать. Эдварда была все время за одно; скажу даже, что она-то все и обмозговала.

Тут дело сразу показалось мне не таким уж рискованным. У баронессы была властная рука; она и раньше уже спутывала планы своего батюшки.

- Ну, тогда у меня нет никаких сомнений,-- заявил я.

своей набожности; надо быть каменным, чтобы отказаться помочь ей.

Бондарь подошел к нам и торжественно доложил:

- Все готово!

Тогда мы направились к могиле. Люди принесли спрятанную в кустах ванну и вместе с периной и подушкой бережно опустили в могилу. Сверху ванна была прикрыта мешками, чтобы перина и подушки не запачкались.

И вот, эта цинковая ванна, эта страшная трехспальная постель, стояла на дне ямы, готовая исчезнуть. Сработал ванну из толстых тяжелых листов сам кузнец. А перина была в пунцовой шелковой наволочке.

И кузнец с бондарем принялись зарывать могилу.

Я простился и пошел своей дорогой. Снег пошел сильнее, тропа стала более скользкой, но с Божьей помощью я добрался до отдаленного пасторского двора еще задолго до вечера. И был принят с величайшею радостью.

Все Рождество провел я там. Но ничего за это время не случилось, что стоило-бы записать, разве только, что на меня так и нахлынули мысли и чувства в этом милом доме, где я видел разные рукоделия Розы, где чувствовал веяние её духа во всех комнатах, в которых протекли её детство и юность. Да, я в эти дни просто изнемогал под наплывом чувств и много плакал. А как приходилось мне крепиться, чтобы не выдать себя, когда мне вдруг попадались под руку ноты или книги, помеченные именем Розы! н я не мог ни подняться по лестнице, ни пройти по комнате, не подумав: вот тут ходила Роза! Пастор с пасторшей тоже много разспрашивали меня о дочери - здорова-ли она, да хорошо-ли ей живется, а я отвечал: вполне хорошо. Бог мне прости, я, пожалуй, лгал этим добрым людям, так как, верно, у Розы было не мало забот и горестей на сердце.

Пастор Варфод был прекрасным проповедником, и в церковь его по праздникам всегда стекалось много народу. Но его лучшим время-препровождением было бродить по лесам и полям, ко всему присматриваться и обо всем размышлять. Он сам говорил, что нигде не чувствует себя ближе к Богу, чем в лесу. В известном смысле нельзя было назвать его человеком набожным, но он был хороший и умудреный опытом человек. Он читал и по немецки, и по французски и имел вообще большие познания.

Она была тихая, спокойная женщина, в блондовом чепце, как моя матушка. Кроме того, в сумерки, которые в это время года тянутся очень долго, я садился за фортепьяно и играл все, что знал наизусть. Вечером-же, когда зажигали свечи, я играл еще по нотам, которые остались после Розы. То были славные, мирные часы. А раз как-то днем я сделал большую прогулку и побывал на соседнем крестьянском дворе.

До настоящей охоты дело так и не дошло, но пастор несколько раз одолжал мне одно из своих ружей и брал меня с собою. Он, верно, скоро раскусил, что я не Бог весть какой охотник, но имею влечение и способности к охоте, и мне только не достает практики. Пастор был вдумчивый и проницательный человек, много знавший о зверях, птицах, лесе и скалах; знания эти он все добыл из личных наблюдений. Я, напротив, знал лишь кое-что из книжек по естественной истории, да и это кое-что не всегда оказывалось верным. Так, пастор уверял, что книжные теории насчет полезных и вредных животных весьма поверхностны: вредных животных нет, одна порода уравновешивает другую. Стоит перестрелять ворон,-- размножаются мыши; перебить лисиц,-- появляются в опасном количестве белки. Белки очищают лес от птичьих яиц, а раз переведутся птички, нет спасения от насекомых. О, да, природа мудра и сама себя регулирует!

Все это было для меня новой мудростью. Но после таких охотничьих прогулок, я уже мог начать свое странствие с Мункеном Вендтом не таким неопытным новичком.

На крещение я распростился с пасторским двором и отправился обратно в Сирилунд. Вот и то место, где схоронили Маккову ванну; но все сравнено, сглажено, и свеже-выпавший снег скрыл все следы.