Роза.
Глава XXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роза. Глава XXV. (старая орфография)

XXV.

И поздним вечером ванна вновь узрела свет Божий. Диво, да и только! Никто ничего не знал об этом, ни баронесса, ни Роза; мы отправились в лес при ярком свете месяца и северного сияния и быстро обделали все дело. Люди были взяты те-же, что для погребения: Свен Дозорный, кузнец и бондарь, и земля была по прежнему рыхлая, так что дело обошлось без кирок.

- Никогда-бы этой ванне и не бывать в земле, кабы не Эдварда,-- сказал Гартвигсен. - Не след никогда слушать баб и им подобных.

И все трое мужей, работавших лопатами, оказались того-же мнения: подальше от баб и им подобных; бабье так бабье и.есть. И эти-же самые трое мужей работали, не покладая рук, хотя отличию знали, что делали; знали, что опять эта ужасная постель станет грозой и для них троих, и для многих других; но иного исхода, видно, не было. До нового обыска во всяком случае целый год. И, кроме того, лежание Макка на одре болезни грозило такими бедами, так всех удручало, что чуть-ли не все другое казалось лучше. Да и, повидимому, Свену Дозорному похороны Макковой ванны особого супружеского благополучия не принесли и не сулили впредь; как бы там ни было, он теперь так усердно откапывал ее, что пот лил с него градом. Что-же до остальных двоих, то вот как они разсуждали. Начал кузнец:

- Сколько знаю вас, Гартвич,-- вы не оставите нас за труды.

- Небось, не оставлю! - подтвердил Гартвигсен.-- Смотрите только, поосторожнее с периной! Наволочка-то ведь красного шелку.

- Да вот, бондарь такой неряха! - отозвался кузнец.

- Я неряха? - сердито вступился бондарь. - Да я бы голыми руками рыл, только-бы не попортить перину!

Они были настоящия дети и работали за ласку и награду.

Наконец, ванна была совсем освобождена от земляного покрова, и оставалось только вытащить ее на веревках из могилы. Когда и это было сделано, люди перевели дух и стали осматривать и ощупывать ванну - не попортилась-ли она, да не очень-ли помялась. Гартвигсен же собственноручно снял мешки, встряхнул перину и подушки, а потом собственным носовым платком обмахнул шелк.

- Ни морщинки, ни пятнышка, как говорится по старине! - сказал он, довольный. После того, люди снова зарыли могилу.

Дело, шло уже к ночи, когда мы двинулись домой, неся ванну. Несли мы все. Гартвигсен сильно побаивался баронессы и вслух высказывал пожелания, чтобы ванна была уже на месте. Потом меня выслали вперед узнать, все-ли в порядке: если я не вернусь в скором времени обратно,-- значит, можно двигаться с ванной к дому. Так мы уговорились.

В большой горнице огня не было; во всем главном здании светились только окна Макка да баронессы. Я обошел вокруг дома: и у ключницы, и в людской было темно. Тогда я взошел на крыльцо и поднялся к себе на верх. Как всегда, я немножко трусил, но раз я все обследовал, совесть у меня была чиста.

Через несколько минут я услыхал глухой топот ног в другом конце дома. Идут с ванной, подумал я. Вскоре послышался скрип отворяемой двери. Я вышел в корридор и стал прислушиваться; баронесса вышла из своей комнаты и спросила:-- Это что значит? - А что?-- отозвался Гартвигсен снизу. По голосу его было слышно, что он не больно-то уверен в себе.-- Я спрашиваю, что это значит? - раздался опять голос баронессы, на этот раз далеко не бархатный. На это Гартвигсен ответил:-- Живее, живее, молодцы!.. Что это значит? Да вы не видите разве, что он лежит и пропадает понапрасну? Этак он помрет у нас на руках! - Баронесса была слишком горда, чтобы препираться с кем-бы то ни было в корридоре, и вернулась в свою комнату.

Таким образом, все обошлось благополучно.

На утро судов в заливе уже не было; они ушли ночью. Добрейший Свен Дозорный, сделав свое дело на суше, опять стал только шкипером на своем большом судне и вновь покинул края Сирилунда и своей жены. Все опять вошло в свою колею.

И вот, как чудом каким, Фердинанд Макк, душа и сила местечка, стал в ближайшие-же дни медленно, но явно поправляться. Для всех нас это прямо явилось добрым чудом; пришлось и баронессе признать это. Но все-таки она не сложила своих тонких, властных рук; да, такой настойчивости я сроду не встречал. С первой же новой ванны отца, баронесса не пожелала доверять растиранья никому, кроме новой богобоязненной горничной Маргариты; пришлось той взять на себя этот труд! И что-же, Макк в ванне оказался самым обходительным человеком, готовым благодарить за малейшую услугу, так что Маргарите поистине ничего не сталось; она вышла от него все такая же невозмутимая, тихая, и в тот вечер и в следующие.

Настал черед Гартвигсена торжествовать.

Когда у Макка прибавилось аппетита, и он мог уже вставать с постели, Гартвигсен присвоил себе всю честь за это. Забавно было слушать его добродушные похвальбы: - Красный шарф не помог,-- говорил он,-- и доктор, и капли не помогли. Тогда я сразу смекнул, чего ему не достает. Да, все дело окончательно в смекалке!

Прошло всего три недели, и Макк снова занял свой пост в конторе. В тот день обед был подан по праздничному, с хорошим вином; так приказала баронесса. Я уже сидел в столовой, когда вошел Макк и взглянул на убранство.-- Где-же дочь моя, баронесса? - спросил он ключницу. - Пошла переодеться,-- был ответ. Макк походил по комнате и поговорил со мной, поглядывая на стенные часы. Со мной он обошелся весьма милостиво и высказал надежду, что мне жилось хорошо все то время, что мы с ним не видались.

- Ты здесь, дедушка! - закричали девочки и окружили его.

Макк сказал детям несколько ласковых слов, а затем обратился к дочери:

- Я спрашивал о тебе, Эдварда, чтобы поблагодарить тебя за внимание.

Более не было сказано ни слова, но я видел какую высокую цену имела эта благодарность для дочери.

- Как ты себя теперь чувствуешь? - спросила она.

- Благодарю, опять здоров.

- Немножко еще слаб, наверно?

- Нет, ничего себе,-- ответил Макк, покачав головой.

Затем мы все сели за стол. И все время за обедом я думал: сроду не видывал я более вежливых и странных отношений между отцом и дочерью; над Сирилундом тяготеет какая-то тайна!

Макк нашел также случай поблагодарить свою дочь за новую горничную:-- С виду это такая тихая, старательная девушка. - Вот что сказал Макк, и при этом ни одна черточка не дрогнула на его лице; он сидел такой невозмутимый, как будто никто из нас и не знал, по какой причине Петрину пришлось отставить и взять на её место Маргариту.

С этих пор Крючкодел опять был обезпечен занятием и куском хлеба, а через несколько недель обзавелся и женой с ребенком. Крючкодел ничего не имел против этого, так как Петрина была такая здоровая, дельная и к тому-же веселая. Все находили даже, что она была слишком хороша для такого жалкого скомороха, который достался ей в мужья. У него руки не доходили ни до какого дела; например, он расхаживал со стоптанными каблуками, так так все не мог собраться подковать их. Туловище, наоборот... О, какая разница была между этими двумя приятелями! Туловище каждый вечер, снимая свои сапоги, тщательно осматривал их и смазывал теплым дегтем. И чуть только где отыщет на подошве свободное местечко, сейчас вгонит туда еще последний да самый последний гвоздь. Зато и сапоги-же были! Тяжеленные и носились года по четыре. На сапожонки-же Крючкодела он глядеть не мог без негодования.

Теперь приятели уже не так много беседовали, как прежде, и Туловище становился все более и более одиноким. Да, у Крючкодела завелись теперь свои особые интересы, жена, ребенок; он женился, стал отцом семейства. Туловищу одному приходилось чтить память Брамапутры. А o чем-же еще было им вести беседу? Кроме того, скоморох был такой непутевый; долгое время все хвастался тем, что Макк одолжил ему для свадьбы пару лошадей и санки. Чем было тут хвастаться взрослому человеку? А вот прибавил-ли Макк ему жалованья? Да был-ли у новобрачных приличный угол?

О, этот вопрос у самого Кргочгсодела не выходил-из головы. Он все еще не был полным хозяином коморки,-- призреваемый Фредрик Менза не помирал. Крючкодел и дошел до того, что говорил Туловищу:

- Будь у меня твоя силища, я-бы пристукнул этот труп! - Вот что говорила эта лядащая личность. За малым только дело и стало, а будь у него сила?! - Туловище отвечал на это:-- Ты говоришь, как скотина.-- Да нам-же перевернуться негде и дышать нечем! - вопил Крючкодел.-- Так-то так, - говорил на это Туловище мрачно и разсудительно:-- и хуже-то всего ребенку.-- А Крючкодел продолжал бесноваться:-- Отчего-бы Иенсу Папаше не поселиться опять с этой падалью? За чем дело стало? Он жил тут до меня, а потом, небось, ему отвели чердак!

из каморки. Но по целым ночам он лежал, задыхаясь и плача в смрадном соседстве Фредрика Мензы. Но все в жизни устроено разумно: у ребенка-же нет никакой особенной чувствительности; все переносит. И Фредрик Менза только лежал себе да бормотал "ту-ту-ту" и "бо-бо", словно для развлечения ребенка; притом, кроткий старик ведь не жаловался, что в коморке появился малыш-крикун, так было-ли за что жаловаться на него?

Недели шли; день заметно прибывал. Благодатный свет помаленьку возвращался к нам. Признаться, эти зимния недели были для меня весьма тягостны, и без помощи Божией я вряд-ли-бы перенес их так благополучно. Господу хвала за то! И раз я сам был виновен в своем злополучии, то не на кого мне и пенять.

Роза по-прежнему изредка заходила в лавку за покупками для дома, и всегда брала с собой Марту, отчасти ради компании, отчасти, чтобы дать ей нести что-нибудь; самой Розе уж тяжеленько становилось двигаться.

Раз она сказала мне:-- Вы так никогда и не зайдете к нам?

- Как-же, благодарю вас,-- ответил я коротко.

- Нет,-- сказал я.

- Однако, следовало-бы.

Вот последняя наша недолгая беседа с Розой до того, как совершилось великое событие. И Роза, и я стояли у прилавка, и она протянула мне на прощание свою теплую, милую руку. Она была в песцовой накидке. Как странно теперь представить себе все это: эта женщина имела надо мной такую власть, что, когда она вышла из лавки, я постарался стать как раз на то самое место, где только что стояла она. И мне сделалось как-то тепло и сладко; меня охватило такое славное чувство. Хоть я никогда и не впивал её дыхания, я так ясно представлял себе его сладость; мне говорили об этом её руки, её разгоряченное лицо, пожалуй, все её существо. Но, верно, все это происходило от того, что обожанию моему не было границ. Сколько раз я думал в те времена: будь Господу угодно дать мне Розу, из меня, пожалуй, вышло-бы кое-что побольше того, что я теперь представляю собою. Впоследствии я стал разсуждать спокойнее и примирился со своей долей.

В Сирилунде все опять шло своим обычным ровным ходом. Макк ведал контору и внутренний распорядок, а Гартвигсен внешний. Но баронесса опять соскучилась; набожность уже не умиротворяла её больше.

Потом она выразилась и еще яснее. Было это в воскресенье на маслянице, когда она расшалилась с детьми и пошла с ними хлестать нас всех масляничной розгой еще в постели:

- Надоели мне все эти посты, да псалмы, да каяние! Валяйте, девочки!

Да, баронессе Эдварде все надоедало рано или поздно. И вот она опять несколько дней была весела, распевала, шалила.-- Что это с тобой? - спрашивала она степенную и богобоязненную Маргариту.-- Ты как будто вздыхаешь; с чего это? - и Маргарита понемножку тоже переставала быть прежней тихоней. Видно, баронесса заразила ее, то и дело выводя ее из её серьезности. Да, верно, и не так-то легко было оставаться глухой к лукавым речам Макка, когда он брал свою ванну; и Маргарита, пожалуй, не всегда оказывалась на-стороже. Во всяком случае, когда Макк раз вечером попросил ее позвать к нему для ванны еще жену Свена Дозорного, Маргарита исполнила и это - все с тем-же невинным лицом, как и все остальное. Ох, верно, трудненько было уберечься молоденькой Маргарите! Сама баронесса больше не вмешивалась в сумасбродства своего отца; все и пошло опять по старому, как было до этой её полосы набожности.

Но у Эллен во всем свете был лишь один возлюбленный - Макк. Просто удивительно было смотреть на нее. Она и не терпела никого рядом с собой, а тут замешалась эта Маргарита!.. Чего ей понадобилось у Макка? Раз вечером я и услыхал на дворе под своим окном спор этих двух женщин. Оне ссорились с самой ванны Макка. Обе, и Эллен и Маргарита, горячились и не стеснялись говорить и браниться во всеуслышание. Я было постучал в окошко, но им дела не было до студента.

- А тебе-бы молчать! - отвечала Маргарита.-- Обойдусь и без тебя.

- Как-бы не так! Не сам-ли он послал тебя за мной?

- Ну, так что-же? А ты не умеешь вести себя по-людски и держаться смирно.

- А ты зачем корчишь из себя набожную?

- О, ты-то, по глазам видно, на все готова. Тьфу!

Маргарита с озлоблением закричала:

- Ты еще плюешься! Постой, я ему скажу.

- Сделай милость. Очень мне нужно. А ты вот скажи мне: чего ради ты растираешь ему всякия места? Я ведь видела.

Эллен передразнила:-- Велят! Хоть бы уж не прикидывалась. Я-то знаю, что он уже не раз брал тебя к себе.

- Он тебе рассказывал?

- Да, рассказывал.

- А вот я спрошу его.