Роза.
Глава XXVII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роза. Глава XXVII (старая орфография)

XXVII

Я не мог найти себе покоя ни дома, ни вне дома, шлялся с места на место целый день и видел, что Гартвигсен еще раз побывал в доме кузнеца. Пошел расплатиться с Аренденом, подумал я. На другой день после обеда я опять направился к пристани, думая: не узнаю-ли еще чего нибудь, когда буду проходить мимо дома Розы. Но так ничего и не узнал. Роза стояла у окна с ребенком на руках; вид у нея был веселый и счастливый, и она высоко подняла малютку, показывая его мне. Я помахал ей палкой и подумал: слава Богу, с ней ничего не случилось худого! И пошел на пристань.

На набережной стоял Гартвигсен, разговаривая с кузнецом. Тут-же возились с чем-то бондарь и еще двое пристанных рабочих. Таким образом, всего набралось человек пять, кроме меня. Гартвигсен все разспрашивал кузнеца о его госте, Николае Аренцене, который очень его занимал и произвел на него наилучшее впечатление.

- А я вот как раз стою да разговариваю с кузнецом о его постояльце, - сказал мне Гартвигсен, когда я подошел. - Я заходил к нему вчера с кое-какими деньгами; он меня поблагодарил и, по всему видно, остался доволен. Да, да, не мое было дело платить ему теперь, а Макково; ну, да пусть. Я не стою за деньгами, не торгуюсь в таких делах. Он сейчас дома, у тебя?

- Нет; ушел к матери, - ответил кузнец.

Гартвигсен продолжал насчет Аренцена:

- Когда я уходил от него вчера, он не позабыл поздравить меня с новорожденным и все такое. Отличный человек!

- Да, насчет этого нечего сказать! - подтвердил кузнец.

Добряк Гартвигсен был, очевидно, так доволен и удивлен тем, что Аренцен не предъявляет никаких прав на Розу, что совсем размяк.

- Сразу видно, что он человек обученый по всем статьям, - добавил он.

А кузнец и на это опять отозвался, кивая головой: - Да, насчет этого уж нечего сказать! Тогда Гартвигсен объявил:

- Я бы рад был взять его учителем к себе в дом.

И кузнец и я ничего не нашлись сказать на это, а Гартвигсен переводил глаза с меня на него и обратно.

- За жалованьем дело не стало-бы и за пищей и моим кровом тоже.

- Да, он бы не прогадал, - заметил кузнец. - Вы с ним толковали насчет этого?

- Нет еще.

- Пожалуй, и не надо, - сказал я.

- Вы так полагаете? Не знаю... Но я мог бы напасть на кое-кого и похуже, как теперь смекаю. Видимое дело, он человек весьма обученый по всем статьям и наукам, какие только есть.

- Поговорите об этом с вашей супругой, - сказал я.

- Я уж говорил с нею утром, - ответил Гартвигсен. - Но супруга моя и слышать не хочет. Говорит, что не пустит его к себе в дом, да и конец. Это она уж просто через край хватает. Но все это дамское сословие и прочия им подобные - большие причудницы... Ей никого не нужно, кроме меня.

Вдруг на дороге показался сам Николай Аренцен. Все мы поклонились ему издали, и он ответил. Нельзя было заметить в нем ничего особенного.

Мы не сразу ответили, но кузнец, который знал его лучше, чем другие, видимо, принял его слова за шутку и сказал:

- Самоубийству? Отчего нет? Не худо поучиться и этому.

Тогда Аренцен разбежался и спрыгнул с набережной в воду.

- Да что же это?! - ахнули мы, глядя то друг на друга, то на воду.

Залив всю зиму не замерзал по настоящему, но у берегов затянулся тонкой корочкой льда; Аренцен пробил ее тяжестью своего тела и в один миг скрылся под водой. У кого-то из нас мелькнуло в уме - не вздумалось-ли ему выкупаться? Но это было и не по сезону, и не по погоде. Кузнец опомнился первый, смекнув, что случилась беда, и кинулся по сходням к лодке. Мы же, остальные, все еще не разобрали хорошенько, в чем дело. Наконец, и Гартвигсен крикнул бондарю, чтобы он скорее садился с ним в другую лодку.

Обе лодки усердно искали утопленника дреками и час и два - все напрасно. У самой набережной было мелко, но, может быть, тут шло сильное подводное течение, и Аренцена сразу отнесло подальше, где глубина доходила до двадцати сажен. Когда стемнело, пришлось прекратить поиски.

- Я таки догадывался! - сказал кузнец, когда мы шли с пристани. - Он в последние дни так много и чудно разговаривал. Я спрашивал его, за что он теперь возьмется. "Ни за что я больше не возьмусь," говорит, (ея давно все покончил". - Но теперь у вас много денег, - говорю я. "Это матушкины деньги", говорит. И вот еще сегодня поутру сказал мне: "Приходи на пристань через часок." - Хорошо, - говорю, - приду. Тогда он надел шапку и пошел к матери.

Все мы замолчали. Гартвигсен простился с нами у поворота к своему дому, а мы с кузнецом пошли дальше.

Я все думал о Николае Аренцене и спросил:

- Что он говорил еще, когда вы сидели и беседовали? Что он говорил вчера, после того, как повидался с Розой?

- Ничего такого не говорил. Он и не думал о Розе. Они оба жили у меня, когда еще были женаты. Нет, он только сказал, что встретился с Розой и маленько пощекотал ее лошадиной скребницей. Он всегда был такой шутник и мастер подбирать слова. "И теперь я так доволен", - сказал он, - "словно мошенник после ловкой штуки!" Больше он ничего и не сказал. И как-никак, успел-таки обезпечить мать прежде, чем уйти на тот свет.

Прошло несколько недель, и жизнь опять потекла спокойнее. Я твердо порешил про себя, что весною уйду к Мункену Вендту и отправлюсь с ним бродить. Я бы, пожалуй, ушел теперь же, да баронесса с помощью девочек уговорила меня остаться. Так шли дни за днями.

Ни разу не пришел за мною посол от Розы. А ведь она посвятила меня во многия обстоятельства своей жизни, и я был не только простым свидетелем последних событий. Но, видно, у нея не было больше потребности изливаться передо мною.

Роза совсем оправилась; вид у нея был такой свежий и довольный. Со смертью Николая Аренцена у нея не осталось никаких горестей на душе. Она вся отдалась ребенку и мужу. Все, видно, обошлось к лучшему.

И Гартвигсен, повидимому, вкушал неведомое ему до того блаженство бытия. Он больше не жаловался, что у Розы всякие страхи в голове, а, напротив, распространялся насчет её заботливости о нем и посмеивался над её вечными напоминаниями ему одеваться получше да потеплее. А уж ребенок, этот удивительный, сияющий мальчугашка в коротенькой рубашонке, не шел у него из головы.

Раз Гартвигсен сказал мне:

- Вы не пугайтесь, ежели до вас в скорости дойдет какая новость.

- Какая же такая новость? - спросил я.

- Да не плохая, но... Да мне взбрела на ум такая шальная мысль затеять одну штучку или событие, как это называется, Больше я пока ничего не скажу. - И хотя я не выказал особого любопытства и не разспрашивал, он все-таки продолжал: - Это я сделаю вроде маленького развлечения своей супруге и себе. Кроме того, пора окрестить нашего ребенка.

Пирушка! подумал я.

Ночью я опять встал с постели и совершил свою постоянную мало полезную прогулку к пристани. В комнате Розы горел ночник, верно, ради малютки. Все было тихо. - Спокойной ночи! - сказал я. - Дай Бог, чтобы она послала за мною завтра.

Но и завтра она не послала за мной. Увидав, что Гартвигсен прошел в лавку, я тоже зашел туда. Может быть, он что-нибудь передаст мне от нея, думал я. Гартвигсен-же возобновил вчерашний разговор и обронил еще несколько загадочных намеков насчет того, что он затевал на днях. Я и спросил его:

- Дома у вас, верно, все благополучно?

- Спасибо! - ответил он. - Но вы все еще не видали ребенка; отчего-же не зайдете? И супруга моя толкует об этом.

Тогда я пошел к Розе. - Я иду только взглянуть на ребенка, - говорил я себе самому. Визит и вышел недолгим, увы, весьма недолгим, и я обрел, наконец, полную уверенность.

Роза была здорова и весела; ни следа меланхолии. Она сказала, что ума не приложит, где я пропадал все это время. Или я ребенка боялся? - Пойдемте-ка, я заодно покажу вам малютку,

Я пошел за нею наверх. Там была и старуха работница и Марта. Оне хотели выйти, но Роза сказала: - Нет, нет, сидите; нам только взглянуть на принца.

Принц спал. И чем он был не принц? Крупный, красивый, в белом чепчике... Он лежал и шевелил во сне пальчиками. Роза не сводила с него глаз, слегка склонив голову на бок. Я сказал несколько подходящих к случаю слов и на минутку взял ручонку ребенка в свою.

Затем мы опять спустились вниз.

- Да, вы теперь, верно, счастливы? - сказал я.

- Да, теперь я счастлива.

Словно тень пробежала у меня в душе; не из зависти, а с досады на такое безоблачное счастье. Правда, я желал ей всякого счастья, по мне хотелось-бы также видеть в ней некоторое сочувствие к другим. Или нет, - пожалуй, все-таки, это счастье её так уязвило меня!

- Верно, успели побывать в Торпельвикене с тех пор, как мы с вами не видались? - спросила она и улыбнулась.

- Нет, - отрезал я.

Увидав, что я обиделся, она сразу стала серьезной и хотела как-нибудь загладить дело.

- А я хотела было спросить, как поживают мои старики. Ну, да, верно, ничего себе. А теперь отцу скоро придется крестить принца.

- Как-же вы его назовете? - заставил я себя спросить.

- Еще не решено, - ответила она. - Муж мой хочет назвать его Фердинандом в честь Макка; но я еще не знаю.

Я заметил, что она сказала: "муж мой"; прежде она всегда называла его Бенони. Да, прежде она больше считала своим мужем Аренцена. А во мне что при этом заговорило: зависть или злоба? Мне захотелось напомнить ей о катастрофе, и я сказал:

- Теперь уж вам, по правде, нечего больше бояться лопаря Гильберта.

- Незачем вам сокрушаться и насчет несчастья... катастрофы, - прибавил я.

- Катастрофы?.. Ах, да. Нет, и думать не хочу. Все это как будто уже давным-давно случилось, много лет тому назад.

- Есть, однако, чем вспомнить его, - сказал я.

- Не знаю, - ответила она, - все это ушло от меня так далеко. Да, с этим покончено. Вы ведь сами слышали весь наш разговор. И я могу только радоваться, что всему этому конец. Правда, конец вышел очень печальный, но... Теперь мне остается только заботиться о себе и о своих, как должно.

И только! - подумал я. Ну, а я-то, куда мне деваться? Я как будто весь сжался в комок, а все мысли мои только и вились около этого человека, который сидел тут предо мною. Почему я не встал и не ушел? Какое-то отчаяние держало меня в полном оцепенении. Я, как сквозь сон, слышал, что сказал что-то, а Роза переспросила: - Что? - увы, во мне уже не оставалось и тени едкой и бодрящей гордости; душевное убожество было моим уделом, а я превратил его в свое занятие, в доходную статью; я уподобился Иенсу Папаше, выпрашивавшему кости.

- Я долго стоял там, на дороге, ночью, и видел у вас в окне огонек, - сказал я.

Неужто и это не поможет? Хоть скажи мне спасибо, улыбнись сквозь слезы!

У Розы легла морщинка на переносице.

- Верно, вы зажгли огонь для ребенка; он безпокоится по ночам? - продолжал я.

- О, нет, - с живостью отозвалась она на это. - Его только надо покормить, и он опять крепко спит.

Теперь я мог-бы встать. Так сделал-бы Мункен Вендт, так сделал-бы Николай Аренцен.

- Право не знаю, что предпринять весною; отправиться, что-ли, с Мункеном Вендтом...

- Так вы не останетесь в Сирилунде? - спросила она.

- Не знаю. Лучше всего, пожалуй, было-бы лежать на двадцатисаженной глубине.

- Ну, полно-же вам так отчаиваться! - сказала Роза ласково-участливо. - Бедняжка вы! Трудно вам теперь. - Вдруг я увидел, что она прислушивается к шагам наверху. - Кажется, принц проснулся, - сказала она и встала.

- Если встретите моего мужа, скажите ему, чтобы он не забыл, о чем я просила его, - сказала мне Роза в сенях.

А мне было так горько; я сам себя не помнил и ответил:

- Если только не забуду. Постараюсь.

- Само собой, я не позабыл, зачем пошел, - сказал Гартвигсен. - Супруга моя вот уже сколько раз просила меня разсчитаться с Макком по моему счету в лавке и прочее, чтобы мы знали, что у нас есть. Это она верно разсудила. Теперь у нас ребенок; приходится думать не о себе только. Ну, вот я и разсчитался за все до последней ниточки. Суммы вышли такия, что всякий другой на стул-бы свалился без языка. Да, смею сказать!

Итак, Гартвигсен, повидимому, собирался взяться за ум. Вероятно, Роза помогла ему решиться на это и будет впредь направлять его, руководясь своим светлым и добрым разумом. Я потом узнал от Стена Приказчика, что у Гартвигсена был ужасающий личный счет по лавке и складам; но теперь он разсчитался окончательно. Можно было только хвалить готовность Гартвигсена приходить на помощь в нужде всем и каждому, но ведь нельзя-же было ему вечно продолжать свое: запишите на В. Гартвича!

Он был ребенок. Вот он стоял теперь предо мной, после своего крупного разсчета, и у него одно было на уме: дать понять мне, чужому, постороннему человеку - какая он сила.

- Одним словом, - повторил он, - всякий другой свалился-бы с ног, а я, небось, устою. Делать нечего. - И он принялся намекать на то, что затевал на днях. - Такое устрою, что уму помрачение. И дешево тут не отделаешься! - добавил Гартвигсен, кивнул мне и, посмеиваясь, пошел своей дорогой.