Эгмонт.
Действие четвертое

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

УЛИЦА

Еттер.Плотник.

Еттер. Эй! Тс... Эй, сосед, одно слово хочу сказать!

Плотник. Иди, куда идешь, и не волнуйся.

Еттер. Одно словечко! Ничего нового?

Плотник. Ничего, кроме того, что нам опять запрещено разговаривать.

Еттер. Как?

Плотник. Подойдите хоть сюда, к дому. Остерегайтесь!Герцог Альба, сейчас же как прибыл, издал приказ, по которому, ежели двое или трое разговаривают вместе на улице, они без всякого следствия объявляются виновными в государственной измене.

Еттер. Ох-ох-ох!

Плотник. Под страхом бессрочного заключения запрещено разговаривать о государственных делах.

Еттер. О наша свобода!

Плотник. И под страхом смертной казни никто не смеет порицать действия правительства.

Еттер. О головы наши!

Плотник

Еттер. Пойдемте по домам.

Плотник. А послушным обещано, что они не потерпят никакого ущерба ни жизни своей, ни вере, ни собственности.

Еттер. То-то милостиво! На меня сейчас же тоска напала, как только герцог въехал в город. С той поры мне все сдается, будто небо черной кисеей затянуто и так низко нависло, что приходится нагибаться, чтоб его не задеть.

Плотник. А солдаты его как тебе понравились? Не правда ли, это совсем не той породы раки, чем привычные прежде нам?

Еттер. Тьфу! Даже сердце щемит, как увидишь, что этакий отряд по улице идет. Один к одному, ровно свечи, все на одно лицо, и шаг одинаковый, сколько их ни будь. А когда на часах они стоят, и ты которого-нибудь мимо проходишь, так он словно всего тебя насквозь глазами пронзить хочет, да такой с виду окостенелый, мрачный, что тебе на всяком углу чудится палач. Так-то не по душе мне они! Наша милиция была все-таки народ веселый, они кое-что себе позволяли, стояли себе, расставив ноги, заломив шапку набекрень, жили и другим жить давали, а эти молодцы - что твои машины, - в каждой по черту сидит.

Плотник. А коли такой-то да закричит: "Стой!", да приложится, как думаешь, остановится человек?

Еттер. Я бы в ту же минуту помер.

Плотник. Пойдем же домой.

Еттер. Мало хорошего впереди. Прощай!

Зуст подходит.

Зуст. Друзья! Товарищи!

Плотник. Тише! Пусти нас.

Зуст. А вы знаете?

Еттер. Чересчур много знаем.

Зуст

Еттер. С нами крестная сила!

Плотник. Ей мы еще держались.

Зуст. Так вдруг неслышно и уехала. Не смогла с герцогом ужиться; велела оповестить дворянство, что воротится обратно. Да никто не верит.

Плотник. А дворянство - бог ему судья - допустило-таки надеть нам эту новую петлю на шею. Они бы могли это отвратить. Провалились наши привилегии!

Еттер. Ради господа бога и не заикайтесь о привилегиях! Я чутьем чую казни поутру; солнце не хочет выглянуть, смрадом туман напитан.

Зуст. И принц Оранский уехал.

Плотник. Выходит, мы уж совсем брошены.

Зуст.Граф Эгмонт здесь еще.

Еттер. Слава богу! Да укрепят его все святые на благое дело! Только он может как-нибудь помочь.

Фанзен входит.

Фанзен. Вижу ли наконец горсточку, что в щель не забились?

Еттер. Окажите нам одолжение, ступайте дальше!

Фанзен. Вы не очень любезны.

Еттер

Фанзен. Что ж воина спрашивать о ранах? Кабы я считался с каждым пинком, из меня бы в свое время ничего не вышло.

Еттер. Это может повернуться серьезнее.

Фанзен. Вы чуете, что гроза готова разразиться, и, кажется, уже со страху у вас руки и ноги ослабели.

Плотник. Вот тебе-то придется кое-где в другом месте поразмяться, ежели ты не уймешься.

Фанзен. Мыши злосчастные! Хозяин завел новую кошку, сейчас у них и ушла душа в пятки! Правда, чуть-чуть по-другому. Но мы поведем свою линию дальше, как до сих пор, - уж вы будьте покойны.

Плотник. Ты наглый негодяй.

Фанзен. Экий ты простофиля! Ты только не мешай герцогу. Так глядит старый кот, словно вместо мыши черта сожрал, и сил теперь нет его переварить. И пускай его! Нужно ведь и ему есть, пить, спать, как прочим людям. Я его не боюсь, только бы мы зря не торопились. Это он сгоряча так берется; спустя время он тоже увидит, что куда лучше жить в столовой, возле доброго куска ветчины, а ночью спокойно спать, чем в овине изощряться ради жалкой мышки. Только не мешайте! Знаю я наместников.

Плотник. И сходит же с рук человеку. Кабы я в жизни своей что такое сказал, минутки бы себя в безопасности не чувствовал.

Фанзен. Будьте покойны. О вас, червяках, и бог на небе не ведает, так что же толковать о правителе.

Еттер. Богомерзкая морда!

Фанзен

Плотник. Что вы этим хотите сказать?

Фанзен. Хм! О графе я мыслю.

Еттер.Эгмонт! Уж ему-то чего бояться?

Фанзен. Я гол как сокол и мог бы целый год прожить на то, что он спускает в один вечер. И все-таки он мог бы мне отдать целиком годовой свой доход за то, чтобы получить хоть на четверть часа мою голову.

Еттер. Правильно ты о себе понимаешь. Да у Эгмонта в каждом волоске больше ума, чем у тебя в мозгах!

Фанзен. Рассказывайте! Только уж никак не тоньше. Господа первым делом дают себя обманывать. Он не должен был доверяться.

Еттер. Что он городит? Какой такой господин?

Фанзен. Да ведь не портной же.

Еттер. Немытое рыло!

Фанзен. Желал бы я ему в тело вашего куража хоть на часок, чтобы он его разобрал и до тех бы пор задирал и зудил, пока бы он из города выбраться захотел.

Еттер. Неразумное вы болтаете. Он надежнее, чем звезда в небе.

Фанзен. А падучей звезды не видал? Сорвется - и конец.

. Кто же на него что-нибудь замышляет?

Фанзен. Кто замышляет? А ты помешать, что ли, хочешь? Что же, ты восстание подымешь, ежели они его заберут да засадят?

Еттер. Ах!

Фанзен. Что же, вы ребрами своими за него рискнете?

Зуст. Эх!

Фанзен(передразнивая их). Ах! Эх! Ох! Ну, изумляйтесь по всей азбуке. Так дело стоит, так и стоять будет. Спаси его, господи!

Еттер. Ужасаюсь я бесстыдству вашему. Ну чего бояться такому благородному, прямодушному человеку?

Фанзен. Плут везде в барыше. Он на скамье подсудимых - судья перед ним в дураках; в судейском кресле он весело играет роль инквизитора перед преступником. У меня была копия такого протокола, где комиссар от двора кучу денег и похвал получил за то, что он одного честного малого, как того хотели, произвел в плуты.

Плотник. И это вранье сейчас только выдумано. Чего же можно допытаться, коли человек не виноват?

Фанзен. О куриные мозги! Когда наружу нечего выпытать, тогда в нутро впытывают. Честность делает человека безрассудным и даже упрямым. Тут сперва у него спокойно выспрашивают самые простые вещи, и арестованный гордо стоит на своей невиновности, как они это называют, и высказывает начистоту все, что понимающий человек постарался бы скрыть. Тогда инквизитор выводит из ответов снова вопросы и следит, не собирается ли где проскользнуть хоть малюсенькое противоречьице; тут он привязывает свою веревку и начинает смущать дурачка тем, что тут вот он кое-что пересказал, там кое-что не досказал, а то даже бог весть из какой прихоти умолчал об одном обстоятельстве, или где-нибудь под конец испугался - тут уж мы на верном пути! И я вас уверяю: не так старательно тряпичники перерывают мусор в помойках, как подобный фабрикант мошенников из ничтожных, лживых, сбивчивых, притянутых, вытянутых, выведенных, выдуманных, признанных указаний и обстоятельств ухищряется смастерить себе в конце концов этакое огородное пугало, чтобы получить возможность по меньшей мере in effigie повесить своего подсудимого. И пусть бедняга еще бога благодарит, ежели сам сможет видеть, как его вешать будут.

Еттер. Ну и боек же на язык!

Плотник. Это разве только на мух. Оса и та посмеется этакой паутине.

Фанзен. Смотря какой паук! А длинный-то герцог ни дать ни взять крестовик: не какой-нибудь толстопузый - те не так хитры, - а этакий долгоногий, поджарый, что от жратвы не жиреет и паутинки тонюсенькие тянет и что тоньше, то липче.

Еттер.- рыцарь Золотого Руна: кто смеет руку на него наложить? Одними себе равными он может быть судим, одним только собранием ордена. Глотка твоя беспутная да злая совесть доводят тебя до этакого пустословия.

Фанзен. Что ж я, зло, что ли, на него накликаю? Мне он пригодиться может: господин отменный! Нескольких приятелей моих, которых где-нибудь в другом месте уж обязательно бы повесили, он отпустил, только в спину им как следует всыпавши. Ну, ступайте, ступайте! Сам вам это советую. Вон, я вижу, там опять патруль подходит. Что-то не такой у них вид, чтобы скоро довелось нам на "ты" с ними выпить. Что же, подождем, только вид примем посмирнее. Есть у меня две племянницы да кум-кабатчик. Ежели с ними сойдутся да не станут они ручными, так уж они действительно сущие волки.

КУЛЕНБУРГСКИЙ ДВОРЕЦ.

РЕЗИДЕНЦИЯ ГЕРЦОГА АЛЬБЫ

Сильва и Гомец встречаются.

Сильва. Исполнил ты повеления герцога?

Гомец. В точности.Всем дневным патрулям приказано к назначенному времени находиться на различных местах, которые я им указал; затем они идут, как полагается, по всему городу для наблюдения за порядком. Ни один не знает о другом, каждый думает, что приказ относится к нему одному, и в силу этого мгновенно вся стража может быть стянута вместе, и все подступы к дворцу могут быть заняты. Известны ли тебе причины этого приказа?

Сильва. Я привык повиноваться слепо. И кому же повиноваться легче, чем герцогу, - раз исход дела показывает, что приказ был правилен?

Гомец. Так, так! Мне ведь нисколько не кажется удивительным, что ты оказываешься так же замкнут и молчалив, как он, потому что тебе приходится постоянно быть возле него. Мне это кажется чуждым, оттого что я привык к сравнительно легкой итальянской службе. Верности и повиновению привержен я издавна, а только я привык и потолковать и порассуждать. А вы все молчите и никогда себе этого не позволяете. Герцог, мне кажется, похож на медную башню без ворот, так что гарнизону хоть летай через стены. Недавно я слышал, как он за столом сказал об одном веселом и приятном человеке, что тот похож на скверный шинок с высоко торчащей вывеской, заманивающей пить водку праздношатающихся, нищих и воров.

Сильва. И разве он не молча привел нас сюда?

Гомец. Об этом нечего и говорить. В самом деле, кто был свидетелем его мудрости, того, как он из Италии привел армию сюда, тот видел немало. Как он, словно извиваясь, проскользнул между французами, сторонниками короля и отступниками, между швейцарцами и членами союза, как он удержал строжайшую дисциплину и сумел легко и беспрепятственно провести поход, который считался таким опасным? Повидали мы кое-что, есть чему у нас поучиться.

Сильва. А здесь-то! Разве не тихо все и не спокойно, словно никакого восстания и не было?

Гомец. Ну, положим, было уже почти совсем тихо, когда мы пришли.

Сильва

Гомец. Теперь-то приобретет он благоволенье короля.

Сильва. А для нас нет ничего важнее, как его благоволение сохранить. Как приедет сюда король, - разумеется, не останется без награды ни герцог, ни всякий, кого он представит.

Гомец. Ты думаешь, приедет король?

Сильва. Такие предполагаются приготовления, что это в величайшей мере вероятно.

Гомец. Меня вы в этом не убедите.

Сильва. Только уж ты, по крайней мере, этого не высказывай! Потому что если король и не собирается сюда приехать, так это настолько невозможно, что в это должны верить.

Фердинанд, незаконный сын Альбы, входит.

Фердинанд. Отец еще не вышел?

Сильва. Мы ждем его.

Фердинанд. Князья скоро будут.

Гомец. Сегодня приедут?

Фердинанд

Гомец(тихо Сильве). Я кое-что соображаю.

Сильва. Так держи про себя.

Герцог Альба. (Когда он входит и выходит, прочие расступаются в стороны.)

Альба.Гомец!

Гомец(выступает вперед). Господин!

Альба. Караулы расставил и распоряжения дал?

Гомец. В точности. Дневные патрули...

Альба. Хорошо. Подождешь в галерее,Сильва даст тебе знак, когда их собрать и занять подступы к дворцу. Прочее знаешь.

Гомец. Да, господин. (Уходит.)

Альба.Сильва!

Сильва. Здесь.

Альба.Все, что я издавна ценил в тебе, - храбрость, решительность, несокрушимую исполнительность, - все покажи сегодня.

Сильва. Благодарю, что вы даете мне случай показать, что я все тот же.

Альба. Как только князья ко мне войдут, сейчас же спеши взять под стражу секретаря Эгмонта. Принял ли ты все меры, чтобы схватить остальных указанных?

Сильва. Положись на нас. Судьба их свершится точно и страшно, как правильно рассчитанное затмение солнца.

Альба

Сильва. За всеми, за Эгмонтом по преимуществу. Он единственный с твоим приездом не переменил своего поведения. Целый день с лошади на лошадь, собирает гостей, всегда весел и разговорчив за столом, играет в кости, охотится, а ночью пробирается к возлюбленной. Остальные, наоборот, заметно переменились в своем образе жизни; сидят дома; проходя мимо их дверей, можно подумать, что в доме тяжело больной.

Альба. Так действуй поскорей, пока они против нашей воли не выздоровели!

Сильва. Я принимаю меры. По твоему приказанию мы их осыпаем почтительной услужливостью. Им жутко. Они дипломатически воздают нам робкой благодарностью, чувствуют, что лучше всего было бы бежать, но никто не решается сделать ни шагу; медлят, объединиться не могут, а в одиночку предпринять что-нибудь смелое мешает дух товарищества. Они бы очень хотели снять с себя всякое подозрение, а становятся все подозрительней. Я уже с радостью вижу, что твой расчет полностью оправдывается.

Альба. Я радуюсь только делу, сделанному до конца, и то если оно далось нелегко; ведь нам остается еще очень многое, над чем предстоит подумать и побиться. Счастье своенравно - часто облагораживает заурядное и ничего не стоящее, а тщательно обдуманное - обесславливает заурядным исходом. Подожди, пока явятся князья. Тогда передай Гомецу приказ занять улицы, а сам спеши взять под стражу писца Эгмонта и прочих, кто тебе указан. Исполнив, явись опять сюда и сообщи моему сыну, чтобы он принес мне об этом известие в заседание совета.

Сильва. Я надеюсь, что нынче вечером буду вправе стоять перед тобой.

Альба идет к сыну, который до сих пор стоял в галерее.

(Тихо.) Я не решаюсь это сказать себе, но надежда моя колебнется. Боюсь, не будет так, как он думает. Я вижу перед собой духов, которые неслышно и вдумчиво на черных чашах взвешивают судьбы князей и многих тысяч. Медленно качается стрелка весов, судьи погружены в глубокие думы; наконец от дыхания своенравной судьбы опускается одна чаша, подымается другая - и все решено. (Уходит.)

Альба(с сыном входя). Каким нашел ты город?

Фердинанд.Все покорилось. Я проехал, как будто для препровождения времени, взад и вперед по улицам. Ваши караулы, расставленные в огромном числе, нагнали столько страху, что и шептаться не решаются. Город похож на поле, когда издалека поблескивает гроза: не видать ни птицы, ни зверя, кроме тех, что еще спешат добраться до какого-нибудь убежища.

Альба. Больше ничего тебе не встретилось?

Фердинанд.Эгмонт с несколькими спутниками проехал верхом на базарную площадь; мы раскланялись; под ним была дикая лошадь, которую я должен был похвалить. "Будем поскорее объезжать лошадей: скоро они нам понадобятся!" - вскричал он, обращаясь ко мне. Сказал, что сегодня еще увидится со мной, приедет, по вашему приглашению, совещаться с вами.

Альба. Он с тобой увидится.

Фердинанд. Из рыцарей, которых здесь я знаю, он мне всех больше нравится. Кажется, мы будем приятелями.

Альба в некоторые опасные отношения.

Фердинанд. Я склоняюсь перед вашей волей.

Альба. Прощаю твоей юной крови эту легкомысленную благожелательность, эту небрежную веселость. Только не забудь, на какое дело я назначен и какую долю мог бы в нем тебе предоставить.

Фердинанд. Напоминайте мне и не щадите меня, где только считаете это необходимым.

Альба(после паузы). Сын мой!

Фердинанд. Что, отец?

Альба. Скоро явятся князья, явятся принц Оранский и Эгмонт. Не из недоверия только сейчас открываю тебе, что должно произойти. Они уже больше отсюда не выйдут.

Фердинанд. Что задумываешь ты?

Альба. Решено их арестовать! Ты изумлен? Слушай, что ты должен делать. Раз это случилось, ты должен знать причины. Теперь некогда их излагать. С тобой одним хочу я обсудить самое важное, самое тайное, крепкая связь нас соединяет; ты мне дорог и мил, на тебя хотел бы я все возложить; не одну привычку к повиновению хотел бы я внушить тебе, - способность создавать план, приказывать и выполнять желал бы я возрастить в тебе; оставить тебе великое наследство, королю - полезнейшего слугу; наделить тебя наилучшим, чем сам владею, чтобы ты мог не стыдиться стать рядом со своими братьями.

Фердинанд. Чем бы только ни воздал я тебе за эту любовь, которую ты уделяешь мне одному, меж тем как целое государство дрожит перед тобой!

Альба. Теперь слушай, что нужно делать. Как только войдут князья, всякий подступ ко дворцу будет прегражден. Для этого Гомец получил распоряжения.Сильва поспешит арестовать секретаря Эгмонта и других самых подозрительных. Тебе поручается командование караулом у ворот и во дворах. Прежде всего займи эту комнату рядом надежнейшими людьми. Затем подожди в галерее, пока возвратится Сильва, и принеси мне первую попавшуюся бумагу, как знак, что его поручение выполнено. Затем оставайся в приемной, пока принц Оранский выйдет, иди следом за ним. Я задержу здесь Эгмонта, как будто должен ему еще что-то сказать. В конце галереи потребуй у принца Оранского шпагу, призови караул и быстро возьми под стражу этого опаснейшего человека, а я возьму Эгмонта здесь.

Фердинанд. Повинуюсь, отец, - впервые с тяжелым сердцем и тревогой.

Альба. Прощаю; это - первый великий день в твоей жизни.

Сильва

Сильва. Посланный из Антверпена. Письмо от принца Оранского. Он не будет.

Альба. Это посланный говорит?

Сильва. Нет, это сердце мое говорит.

Альба. Твоими устами говорит мой злой гений. (Читая письмо, он делает знак обоим, и они отходят в галерею. Он один остается на авансцене.) Он не придет! До последней минуты он, оттягивая, не обнаруживал себя. Теперь дерзает - не явиться! На этот раз умный догадался достаточно умно - не оказаться умным! Это подвигает стрелку часов. Еще маленькое продвижение этой стрелки - и великое дело совершено или упущено, упущено невозвратимо, потому что его невозможно ни наверстать, ни утаить. Давно я взвесил основательно все и предположил также и этот случай; определенно назначил себе, что нужно делать и в этом случае; а теперь, когда пришло время исполнить это, я едва удерживаюсь, чтобы за и против не боролись у меня в душе. Стоит ли хватать других, когда он уходит из моих рук? - Неужто я брошу все это и дам ускользнуть Эгмонту со всеми своими, которых так много и которые теперь, может быть, только сегодня в моих руках? Так и тебя одолевает судьба, тебя неодолимого? Так длительно все это обдумывалось, так тщательно подготовлялось! Какой прекрасный, какой великий план! Как надежда близка к осуществлению! А теперь, в решительное мгновенье стоишь между двух зол: словно из урны вынимаешь ты темный жребий; что выпадет - еще сокрыто и неизвестно тебе, чет или нечет. (Внимательно прислушивается, подходит к окну.) Это он -Эгмонт! Твой ли конь так легко примчал тебя сюда и не испугался ни запаха крови, ни духа с блещущим мечом, который встречает тебя у ворот? Слезай. Вот ты одной ногой в могиле, а вот и другой. Да, гладь его, потрепли по холке за верную службу - в последний раз! И нет мне выбора. Во второй раз Эгмонт уже не отдастся тебе в таком ослеплении, как теперь. Сюда!

Фердинанд и Сильва поспешно входят.

Вы сделаете, что я приказал! Я своей воли не изменяю. Я, как решено, задержу Эгмонта, пока ты мне не принесешь извещение от Сильвы. Оставайся поблизости. А у тебя судьба отнимает великую заслугу - собственной рукой схватить величайшего врага короля. (Сильве.) Спеши! (Фердинанду.) Иди ему навстречу. (Остается несколько мгновений один и ходит молча взад и вперед.)

Эгмонт входит.

Эгмонт. Я явился услышать веление короля, узнать, какой службы он ждет от нашей верности, которая навеки ему отдана.

Альба. Прежде всего он желает слышать ваш совет.

Эгмонт. По какому обстоятельству? Оранский также приедет? Я предполагал, что он здесь.

Альба. Мне жаль, что его нет с нами именно в этот важный час. Вашего совета, вашего мнения желает король - о том, как вновь сделать счастливыми эти области. Да, он питает надежду, что вы будете мощно содействовать успокоению смятений и основанию полного и твердого порядка провинций.

Эгмонт. Вы имеете возможность лучше меня знать, что все уже достаточно успокоилось, и было бы еще спокойнее, если бы появление новых войск не взволновало умов страхом и тревогой.

Альба. Вы, кажется, желаете указать, что было бы всего лучше, если бы король вовсе не доставил мне случая расспрашивать вас.

. Простите! Не мое дело обсуждать, следовало ли королю посылать войско, или гораздо могущественнее подействовала бы одна сила высочайшего присутствия. Войско здесь, короля нет. Мы, однако, были бы очень неблагодарными, очень забывчивыми, если бы не помнили, чем обязаны правительнице. Признаем, она своим образом действий, столь же мудрым, сколь мужественным, привела бунтовщиков к успокоению, применяя силу и проницательность, убеждение и ловкость, и, к удивлению всего мира, в несколько месяцев возвратила мятежный народ к его обязанностям.

Альба. Не отрицаю этого. Возмущение укрощено, и, кажется, все возвратилось в пределы повиновения. Но выйти из них опять - разве это не зависит единственно от произвола? Кто может воспрепятствовать народу разнуздаться? Где сила сдержать его? Кто отвечает нам за то, что и дальше он покажет себя верным и покорным? Его добрая воля - единственный залог, какой у нас есть.

Эгмонт. А разве добрая воля народа не вернейший, не благороднейший залог? Боже мой, когда же король может чувствовать себя тверже, чем когда стоят все за одного и один за всех? Тверже - перед внутренними и внешними врагами?

Альба. Но ведь нам нельзя быть уверенными, что теперь здесь так и обстоит дело?

Эгмонт. Если бы король подписал всеобщую амнистию, он успокоил бы умы; и скоро будет очевидно, как вместе с доверием опять возвращаются верность и любовь.

Альба. И всякий, кто оскорбил королевское величество, оскорбил святыню религии, пошел бы на все четыре стороны свободный и вольный! Другим остался бы живым примером, как чудовищные преступления остаются безнаказанными!

Эгмонт. Но преступление по неразумию или от опьянения разве не лучше простить, чем жестоко наказать? В особенности там, где есть крепкая надежда, прямая уверенность, что злые дела больше не возвратятся? Разве оттого не тверже стояли короли? Разве не будут восхваляться современниками и потомками те самые, которые оскорбление своего достоинства стали бы прощать, терпеть и презирать? Не будут ли они именно в силу этого чтить наравне с божеством того, кто слишком велик, чтобы до него могло досягнуть всякое поношение?

Альба. Вот именно, поэтому король обязан вступаться за почитание бога и религии, а мы - за достоинство короля. Наш долг отомстить, если выше нас стоящий презрел покарать. Когда я даю совет, ни один виноватый не должен радоваться своей безнаказанности.

Эгмонт. Ты думаешь, что настигнешь их всех? Разве не узнаем каждый день, что страх бросает их туда и сюда и вон из страны? Богатейшие будут бегством спасать имущество, себя самих, детей своих и друзей; бедняк запродаст соседу свои рабочие руки.

Альба. Они будут это делать, если не суметь им воспрепятствовать. Поэтому и ждет король помощи советом и делом от каждого князя, усердия от каждого наместника, а не россказней о том, как дело обстоит, да что могло бы быть, если бы всему дать идти, как оно идет. Видеть прямо перед собой великое зло, убаюкивать себя надеждами, полагаться на время, вмешиваться подчас во все это, как в масленичное представление, так что все ходуном ходит, и со стороны кажется, будто что-то делается, когда ничего делать невозможно, - разве это не значит внушить подозрение, что с удовольствием любуешься возмущением и не прочь его если не вызвать, то поддержать?

Эгмонт(готовый вспылить, сдерживается и говорит после небольшой паузы). Не всякий замысел очевиден, и замыслы иных людей легко толковать в дурную сторону. Ведь необходимо прислушаться к тому, что говорят всюду, будто бы замысел короля не в том, чтобы управлять провинциями по однородным и ясным узаконениям, охранить величие религии и даровать всеобщий мир своему народу, а гораздо более клонится к тому, чтобы их безусловно поработить, лишить старинных прав, сделаться хозяином их собственности, ограничить прекрасные права дворянства, ради которых дворянин и мог только служить ему, ему всецело посвящать жизнь. Религия, говорят, оказывается только великолепным занавесом, за которым скрываясь, тем легче задумать любое опаснейшее предприятие.Народ опустился на колени, молится вытканным на нем священным изображениям, а за занавесом притаился птицелов, который хочет его провести.

Альба. И это мне приходится от тебя выслушивать?

Эгмонт. Это не мои домыслы, а только то, что говорится то здесь, то там, взрослыми и детьми, умными и глупыми, везде и повсюду. Нидерландцам страшно двойное иго, и кто поручится им за их свободу?

Альба считают себя свободными, если не могут вредить себе и другим. Не лучше ли отказаться от власти, чем управлять таким народом? Если нагрянут внешние враги, о которых не думает ни один горожанин, занятый только ближайшими своими делами, и король будет ждать помощи, тогда они окажутся в несогласии и вступят в заговор со своими врагами. Гораздо лучше их утеснить, чтобы можно было относиться к ним как к детям и как детей направлять к лучшему для них благу. Поверь, народ не бывает ни старым, ни умным, народ всегда остается ребенком.

Эгмонт. Как редко достигает король понимания вещей! Ну разве не должны многие полагаться на многих больше, чем на одного? И не только на одного-единственного, а на небольшое число его слуг, на кучку состарившихся на глазах своего повелителя? Только они имеют право сделаться мудрыми!

Альба. Может быть, как раз потому, что они не оставлены на произвол судьбы.

Эгмонт. Потому-то никто добровольно не оставил бы на произвол судьбы самого себя. Будь что будет! Я на твой вопрос ответил и скажу еще раз: так далее идти не может! Так не должно идти! Я знаю своих земляков. Это - люди, достойные ступать по божьей земле; каждый сам по себе маленький король, крепкий, деятельный, способный, верный, приверженный старым обычаям. Трудно заслужить их доверие, а сохранить легко. Упорные и крепкие! Можно их подавлять, но не подавить.

Альба(который тем временем несколько раз озирался). А если бы тебе пришлось повторить это все в присутствии короля?

Эгмонт. Тем хуже, если бы его присутствие меня устрашило! Тем лучше для него, для его народа, если бы он ободрил меня, если бы своим доверием он побудил меня сказать ему еще гораздо больше.

Альба.Все, что полезно, я могу выслушать точно так же, как и он.

Эгмонт. Я бы сказал ему: легко пастуху гнать перед собой стадо овец, вол тянет плуг без сопротивления; но если хочешь скакать на благородном коне, ты должен изучить его мысли и не должен от него неразумно требовать чего бы ни было неразумного. И вот горожанин хочет сохранить свое старинное устройство, хочет, чтобы им управляли его земляки, потому что тогда он знает, куда его будут направлять, потому что от них он может ожидать бескорыстия, участия к своей судьбе.

Альба. А разве у правителя не должно быть достаточно мощи, чтобы изменить эти старые обычаи? И разве именно это не должно быть его прекраснейшим преимуществом? Что постоянно в этом мире? И должно ли оставаться одним и тем же государственное управление? Не должно ли с течением времени изменяться каждое положение, и именно потому не сделается ли старое устройство источником тысячи бед, уже не удовлетворяя наличному состоянию народа? Боюсь я, что эти старинные права оттого так приятны, что представляют собою убежище, куда сметливый и сильный может укрыться или проскользнуть, ко вреду народа, ко вреду целого.

Эгмонт. А эти самовольные изменения, эти ничем не сдерживаемые захваты верховной власти разве не предвозвещают, что один хочет делать то, чего тысячи не смеют? Он хочет себе одному предоставить свободу, чтобы иметь возможность исполнять каждое свое желание, осуществлять каждую свою мысль. И если мы вполне доверяем доброму, мудрому королю, отвечает ли он нам за своих преемников - что ни один из них не будет править иначе, как с осмотрительностью и снисхождением? Кто защитит нас от полного произвола, когда он посылает к нам своих слуг, своих приближенных, которые, не зная страны и ее потребностей, творят суд и расправу, как им заблагорассудится, не встречают никакого противодействия и уверены в полной своей безответственности?

Альба его понимает, желает понимать, кто волю его в точности исполняет.

Эгмонт. Но точно так же естественно городскому обывателю желать, чтоб им управлял тот, кто в одном месте с ним родился и воспитывался, у кого одинаковое с ним понятие о правом и неправом деле, на кого он может смотреть как на брата.

Альба. Однако дворянство не поровну поделилось с этим своим братом.

Эгмонт что они брошены на произвол жестокой, наглой и ничем не ограниченной алчности, этим было бы вызвано смятение, которое само собой нелегко бы улеглось.

Альба. Ты говоришь мне то, чего я не должен был бы выслушивать: и я здесь - чужой.

Эгмонт. Уже одно то, что я тебе это говорю, показывает, что я таким тебя не считаю.

Альба. И все равно я не хотел бы этого от тебя слышать. Король послал меня в надежде, что я встречу здесь поддержку дворянства. Королевская воля - подлинная воля короля. Король путем глубокого раздумья постиг, что служит на пользу народу. Невозможно, чтобы все оставалось по-прежнему. Намерение короля - обуздать их ради собственного их блага, принудить их, если уж тому быть, к их собственному благоденствию, пожертвовать вредными горожанами, чтобы остальные обрели спокойствие и могли пользоваться благом мудрого управления. Именно таково его решение, именно об этом объявить дворянству дан мне приказ, и его именем я требую совета, как, а не что должно быть исполнено, потому что это он постановил.

. К несчастию, слова твои оправдывают ужас народа, всеобщий ужас! Ведь, значит, он постановил то, чего не должен постановлять никакой властитель. Мощь своего народа, разум его, самое понятие его о самом себе он хочет обессилить, подавить, уничтожить ради того, чтобы получить возможность удобно управлять им. Он хочет погубить глубинное ядро его самобытности, разумеется, в намерении сделать его счастливым, он хочет обратить его в ничто, с тем, чтобы он превратился во что-то, в совсем иное что-то. О, если его намерение и хорошо, оно худо исполнится! Не королю противятся; только тому королю противодействуют, который, готовясь пойти по ложной дороге, делает первые несчастные шаги.

Альба. Судя по тому, как ты настроен, желание сговориться с тобой представляется напрасной попыткой; не высоко мнишь ты о короле и презрительно - о его советах, если сомневаешься в том, что все уже обдумано, проверено и одобрено. Мне не поручено наново перебирать все "за" и "против". От народа требую я покорности, а от вас, его первых, благороднейших представителей, помощи советом и делом, как залог безусловного долга.

Эгмонт. Требуй наших голов - и дело сделано! Склонить ли шею под это иго или придется ей поникнуть под топором, - все равно для благородной души. Напрасно я так много говорил: воздух потряс, а больше ничего не достиг.

Фердинанд. Извините, что прерываю вашу беседу. Вот - письмо, и его податель настаивает на спешном ответе.

Альба. Позвольте мне взглянуть, в чем дело. (Отходит в сторону.)

Фердинанд

Эгмонт. Да, не дурна. Она у меня уже давненько; собираюсь ее кому-нибудь уступить. Если вам нравится, может быть, мы сторгуемся.

Фердинанд. Отлично! Давайте.

Альба

Эгмонт. Прощайте! Отпустите меня: мне, ей-богу, больше нечего сказать.

Альба. Счастливо помешал тебе случай еще полнее выдать свои мысли! Неосмотрительно вскрыл ты изгибы своего сердца и обличаешь себя суровее, чем мог бы это сделать ненавистный противник.

Эгмонт непорешенным, и желаю только, чтобы поскорее смогли нас соединить служба властителю и благо страны. Вторичная беседа, присутствие прочих князей, которых нынче нет, быть может, приведут в более счастливую минуту к тому, что сегодня кажется невозможным. С этой надеждой я удаляюсь.

Альба(который тем временем подает знак сыну). Стой,Эгмонт! Твою шпагу!

Средние двери отворяются - видна галерея, занятая стражей, которая остается неподвижной.

Эгмонт(который в изумлении несколько времени молчит). В этом был умысел? Ты за тем меня звал? (Хватаясь за шпагу, словно желая обороняться.) Разве безоружен я?

Альба

Одновременно с обеих сторон входят вооруженные люди.

Эгмонт(после некоторого молчания). Король? Оранский! Оранский! (После паузы, отдавая шпагу.) Так возьми ее! Она много чаще защищала дело короля, чем эту грудь обороняла.

Он выходит в средние двери; вооруженные, находящиеся в комнате, следуют за ним; сын Альбы также.Альба продолжает стоять на месте. Занавес падает.