Фауст.
Пояснения

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Фауст. Пояснения (старая орфография)

ПОЯСНЕНИЯ.

Переход из средних веков в новое время совершался при большом подъеме духа. Ум, окрепнув в напряженной схоластической работе, почувствовал стремление познать ближе мир, природу.

Среди нахлыну шлих представлений из античного миросозерцания, душа тревожно прислушивалась к неумолчному в глубине её голосу, говорившему о родных богах, властных над силами природы и повелевавших некогда сердцами людей.

Народная душа медленно поступается своими богами; под давлением наростающей культуры она претворяет их во внешних обликах, но, втайне, в тяжелую минуту продолжает жить надеждой на помощь добрых богов, а помыслы о наслаждениях земными флагами ставит в связь с помощию злых духов.

И вот, к народной фантазии возникают сказания о неугомонных людях, жаждавших наслаждения земными благами хотя бы ценою небесных благ, и для того продававших свою душу дьяволу.

Сказания эти постепенно, от поколения к поколению, вбирают в себя все коренные вопросы о ходе мироздания и о роли человека в мире. Они разрешают их сообразно душевному настроению каждого отдельного периода - под влиянием ли просветляющагося разсудка, открывающого все новые и новые пути к земному благу, - под влиянием ли укоров совести, когда встревоженный дух начинает страшиться развертывающого свои силы разсудка. Меняются согласно этим душевным настроениям и изображения конечной судьбы героев.

Так, в исторические моменты, когда церковь осиливает враждебные начала, продавший свою душу искупает грех добрыми делами.

Так, в эпоху Возрождения, в отпор формально-церковному миросозерцанию, единой спасительницей души представлялись искренняя вера, а надежда на искупление пресытившагося греховного наслаждения одними добрыми делами представлялась ковами злого духа-искусителя. Тогда участь человека, продавшого свою душу дьяволу являлась в сказаниях истинно трагическою: невозможно становилось искупление вины ни добрыми делами, ни истязаниями греховной плоти.

Наконец появилось сводное сказание о кудесник Фаусте, где сливаются воедино и титаническия черты, схваченные из созерцания античного мира, и низведенные до характера бесовского нахождения черты духов, властных над силами природы.

Дело истинно народного поэта было осветить своим гением эти родные ему отголоски народной души, - и вот Гёте в своем "Фаусте" отлил в один незыблемый образ все черты, схваченные народным воображением.

И в этом образе предстало не только перед германским народом, но и передо всем человечеством прошлое его духа; в этом же образе узрело оно выразившимися и все те силы, которые, развертываясь, должны созидать все его будущее.

Подобно "Божественной Комедии" Данта, "Фауст" есть автобиография гениального поэта, но, вместе с тем, и произведение всего человечества, так как в поэте-гении, как в фокусе, сосредоточивается работа духа всего современного человечества.

Все произведение в своем целом рисуется перед нами, как те средневековые соборы, которые, начавшись в романском стиле и закончившись в готическом. Захватывают нас своими последовательными моментами созидания. Так, в романском стиле дух еще. близок к гармонии природы, по круглый свод собора, небо над землей, уж начинает подаваться кверху, терять свою округлость; в готическом стиле свод уже надломился, и дух стремительно, без оглядки, несется ввысь, чтобы потом, понимать недосягаемость высоты, опять, в последующие века, искать единения земли и неба

И нашего поэта мы видим несущимся ввысь и затем, как бы почерпнувши небесных сил, вновь спустившимся на землю. Здесь он проникается сознанием, что замыслы Прометея - божеские замыслы, не бесовские, что сильный человек должен изжить природу, чтобы постигнуть ее. Утоляя свои страсти, он может падать, но должен из потемков выбраться к свету.

Посвящение. Гёте. полный легендарных образов, навеянных изучением народного творчества, неудовлетворенный жизнью и наукой того времени, пытается в образе Фауста воплотить бушующий свой дух.

Юному периоду жизни Гёте принадлежат: первый монолог Фауста, разговор его с Вагнером, отдельные места из прогулки за город, конец второго разговора с Мефистофелем, разговор Мефистофеля с учеником и сцены с Гретхен до собора, но без убиения Валентина.

Чем дальше уходило назад то время, когда Гёте в своих отрывках "Фауста" дал выражение бродившим в душе его Прометеевым замыслам, чем богаче содержанием становились его жизненные представления, сознательнее и уравновешеннее творчество, - тем туманнее, тем более колеблющимися воздушными видениями рисовались перед ним эти замыслы.

Гете был уже близок к пятидесяти годам жизни, когда пред и им вновь предстали образы сто юной фантазии - и он почувствовал себя вновь помолодевшим.

Поэт переносится в то время, когда кучка близких ему друзей волновалась под свежим впечатлением от первых отрывков "Фауста". Друзья отошли в вечность, - он чувствует себя одиноким.

что в суете земной считало оно своим, отходит вдаль, а меркнувшие, но вечно живые образы овладевает вновь душою - становятся для нея действительностью.

Прологом к театр поят высказывает свое отношение к "Фаусту".

Идеалы юности, светлые по настроению, но туманные по действительному, внутреннему своему составу, встречаясь с жизненными впечатлениями, - с неба спускаются на землю.

"Фауст" должен охватить целую жизнь человеческую, со всеми наростающими и просветляемыми свыше интересами её - отразить в себе все сложные моменты, переживаемые человеком.

Прологом в небесах указывается на то положение, которое лежит в основе произведения: все преходящее истекает из единого высшого, благого начала. На вечный, мучительный вопрос о высшем смысле страданий человечества может быть дав только один ответ, а именно, что страданий есть блуждание человека. томящагося неясностью своего существования к его отдельности.

У Гете Мефистофел, искуситель, дух отрицания, является среди небесных сил. Он ничего не может сказать ни о звездах, ни о силах природы, так как оне неизменно исполняют раз установленные законы во всей их точности; он поднимает, голос лишь в нравственной области, пока блуждает человек, и пока силою мирового порядка, силою положительного начала он по выведен на правый путь, не направился ко благу.

Господь сам указывает Мефистофелю на раба Своего - Фауста. Но злой дух уже давно следит за ним: блужданье Фауста, томящагося неясностью своего существования, Мефистофель принимает за слабость нравственных сил и просит у Господа позволения завладеть Фаустом.

-- поэтому Господь разрешает бесу попытаться отвлечь дух Фауста от Первоисточника его.

Из духов всех, что отрицают, плут - лукавый - не страшен: составляя сам лишь звено нравственного строя, дух этот не может разрушить его; он вынужден лукавить, чтобы только продлить власть спою над человеком, пока тот блуждает. Отрицание есть лишь момент в развитии жизненных сил, где высшая ступень неизменно отрицает собою низшую.

Небеса замыкаются и поет раскрывает перед нами душу своего Фауста.

Фауст неудовлетворен схоластическою ученостью полагавшею возможным, отрешившись от непосредственного созерцания природы, уловить мировые законы построениями человеческого разсудка; он жаждет единения с внешним миром. Смутно создает он, что лишь постигнув единый разум и в вещах и в душе человека он постигнет мир во всем его целом и во всем разнообразии явлений.

Фауст обращается к магии. Магам, персидским жрецам, издревле приписывалось гениальное прозрение в природу, помощью которого они постигали таинственную связь явлений и получали возможность воздействовать на них. Магия средневековая приписывала себе то же здание и ту же силу,

Единение всех живых сил в мировом строе представлялось первобытному воображению подчинением отдельных духов, властвующих над отдельными явлениями, одному, царящему над всеми, высшему духу. Благодаря своей духовности, человек мог вступать в сношение с этими духами и через них действовать на природу.

Для отвлекающого мышления это единение сил представлялось сочетанием чисел и мир; в свою очередь, в силу основного свойства души человеческой, эти сочетания чисел и мер созерцались в соответствующих построениях; построения эти приобретали символическое значение для возбужденной фантазии, и таким образом создавались чарующия душу картины мирового строя,

Фауст хочет стать лицом к лицу с природою. Чтобы постигнуть ее, он за руководством обращается к творению астролога Нострадамуса и вникает в начертанное им изображение макрокосма (мира во всем его объеме, великого мирового порядка), где мир представляется как один целостный организм. Согласно древневосточному и неоплатоническому созерцанию, туг представлялось собственно три отдельных мира, поставленных один над другим, различных по форме, но по своей сущности вяжущихся в одно целое: мир, как идея; мир, как действующая сила; мир, как чувственное явление. Духи, вереницей сверху вниз, передающие Божеский свет в нижние миры и возносящие земные стремления, изображены передающими друг другу золотые ведра. Фауст приходит в восторг от этой картины единения мировых сил, ощущает присутствие утих сил в себе из нем возгорается отвага пуститься в мир,

Нести земную боль, земное счастье.

В нем начинают сказываться новые чувствования, но в то же время является сознание, что для выяснения их недостаточно одних его душевных сил, обособленных от внешняго мира.

Дух Земли предстает пред ним. Но он объят пламенем, он грозен. Фауст проникается громадностью задачи; охватить всю совокупность жизненных явлений и падает ниц. Дух исчезает.

К Фаусту стучится его фамулус Вагнер.

(Фамулус - студент, живущий в доме профессора, заботящийся о порядке в аудитории и являющийся посредником между профессором и студентами).

В разговоре с Вагнером, Фауст высказывает все то, что служило евангелием того периода, который история культуры зовет "Sturm und Drangperiode". Душа молодого поколения что то периода не могла помириться с нахлынувшей культурой греко-римского мира, где воля человека должна была подчиняться нравственному строю, выработавшемуся путем долгого исторического опыта, руководившагося разумом, но не проникшагося еще любовью, хотя она уже и была возвещена христианством.

"Сердце ставить нравственные требования человеку, каждому в отдельности; сердце - единственный руководитель чувств, помышлений и дел. Прислушиваясь к велениям своего сердца, постигает человек требования другого сердца: согласуясь в поступках своих с этими велениями, он вызывает и сочувствие себе и содействие других. Все остальное в жизни настоящей и прошедшей лишь внешний источник впечатлений и, не пережитое сердцем, не переработанное собственным умом, является кучкой пепла от пережитой чужой жизни, из которой выдуешь лишь жиденькое пламя. Сильный сердцем не страшится никаких преград, не пугает сто познание истины".

Вот пока еще смутное прозрение к истину, которое руководило тем поколением, чувства которого и искали наст Фауст Вагнеру.

Воззрение это проясняется в душе Фауста; он начинает сознавать, что жизнь человека двоится: велениями разсудка она укладывается в строй, где человек представляется лишь явлением, - и таким малым во всеобщем сплетении мировых сил. В то же время, тот же человек ощущает в себе силу разума, управляющого миром, - и он чувствует себя великим - частый Божества. Но Фауст видит, как построенные на этом чувстве идеалы быстро меркнут в земной суете, и как случайно счастливые сплетении жизненных сил, давая временное уловлена творение, задерживают стремление к высшему, незыблемому благу:

-- и воображение начинает довольствоваться малым; тотчас же на сердце начинает гнездиться забота о сохранении этих преходящих благ, а на душе, нарушая радость и покой, зарождается страх перед неведомым грядущим, не освещенным целые, поставленной для жизни - идеалом. Силы для создании незыблемого идеала коренятся в твоей душе, а ты вечно осужден оплакивать то, что вечно при тебе.

В таком настроении Фауст чувствует, что он

-- в удушливой пыли всей окружающей его массы книг.

Он жаждет жизненной правды; из книг же, из он прочтет лишь, что всюду мучалися люди, что тут иль там был счастлив кто-то, и мозг, сбитый с толку, в тяжких сумерках блуждает.

Фауст убеждается, что подойти к правде можно не по письменному преданию, не изучением одних явлений помощью инструментов и снарядов, а исследованием законов мира, в его настоящем и былом, под руководством собственной мысли, поднявшейся до идеи; ему становится ясно, что мы овладеваем только тем, к чему приложим все, деятельные силы нашей души. Знание, не претворенное в наше собственное убеждение, тяготит, как лишнее бремя; только тем мы можем пользоваться, что сознано в пережитом мгновении.

Борются могучия силы в душе Фауста, совершается перелом. Перед ним рисуются сферы зиждительных высших сил, в их ясной для духа гармонии, - перед его духовными очами

чтобы его восхитить чрез зеркальную громаду волн эфира

он готов принести в жертву свое личное существование, чтобы слиться воедино со всеобщею жизнью вселенной. Смело одолевает он страх уничтоженья, не отступает пред тем переходом, чей узкий зев всем адом пламенеет.

Когда Фауст подносит ко рту кубок с ядом, звучит пасхальный колокол, возвещающий, что в побед над смертью наша жизнь!

"Веры нет со мне",-восклицает Фауст, слыша песнь, вещающую о Христовом Воскресении,

Он знает, что чудо есть построение напряженной волы под обаянием священной для нея идеи, но он не сознает еще, что и в его душе именно совершается чудо, что в образе пределов нового чистого деянья начинает носиться перед его мысленным взором готовая охватить его волю светлая идея, что не отречением от личного существования вершится жизнь, а расширением его до отдачи себя на осуществление общого блага на земле.

Песнь о возставшем Христе умиротворяла в юности его волновавшуюся душу. - и теперь эта песнь зовет на подвиг любви. Душа Фауста, витавшая в пределах чистого разума, открывается для деятельной любви в широчайшем её смысле, со всеми её радостями, но и со всеми её страданиями.

и земля опять овладевает Фаустом.

Контрастом настроению Фауста в пасхальный праздник рисуется нам жизнерадостное, беззаботное настроение толпы. Весеннее возрождение природы согревает душу Фауста, и он любовно вслушивается в гам тоже пригретого солнцем и оживающого люда.

Природа богатством струящейся в чей жизни наводит Фауста на воспоминание о том душевном напряженьи, с каким он и отец его отдавались алхимии, стремясь проникнуть в тайники жизни и овладеть силами природы, чтоб-придти на помощь страждущему человеку.

Великолепие вечерней природы успокаивает встревожившуюся опять душу Фауста, и он уносится мечтами вслед за утопающим светилом: перед его мысленным взором разстилается чарующий своим разнообразием покров земли. Катер, слушая его. по в силах подняться духом на ту а:о высоту; красота природы не трогает его, он не может отрешиться от прелестей кабинетной работы над книгой и пергаментом.--

восклицает Фауст, и это раздвоение мучаешь его: высшие пределы, куда стремится одна душа, лучезарны, безплотны; другую влечет к себе земное, со всею похотью любовной. в глубине, он чует правду в тесном единении этих душевных сил и взывает к духам, что витают между небом и землей, чтоб унесли они его к новой, пестрой жизни; Фауст жаждет объединяющей силы, которая бы, как ни волшебном плаще, подняла его от земли и со всем земным понесла бы в высшие пределы. Тут-то подбирается к нему черный пудель и не разстаться Фаусту с чтим черным пуделем до самой могилы!

Не то Вагнер: живая душа уж обмерла среди кабинетных занятий, и одна книжная, формальная мудрость манит ее; живые силы непонятны ему, он не может себе представить их иначе, как зловещими духами, разсеянными в природе и подстерегающими человека.

Ночь покрыла поля и луга; под обаянием красот природы, почувствовав себя человеком среди ликующого люда, сопровождаемый пуделем, возвращается Фауст домой; душа его открыта для любви и к людям и к Богу. Он ощущает в себе силу проникнуть к первоисточнику всей жизни.

Но пудель не дремлет. Фауст начинает ясно слышать веление разума пережить все земное, постигнуть этим путем мировой строй, чтоб проникнуть до первоисточника жизни, но в то же время чувствует, что высокое настроение, охватившее его среди природы, уже готово покинуть его. Фауст бросается к Евангелию: "в начале было слово", сказано там.

Но нарождающееся в Фаусте настроение наводит его на мысль об ином источнике бытия: в начале было не слово, логос, греков: самовысказывающийся разум, мировой закон: не логоса александрийцев - самосознание Божества, источник мира идей, посредник между Богом и чувственной природою.... нет, пишет Фауст: "в начале было дело" - свободная самоосуществляющаяся воля.

Пудель громким лаем не дает дальше работать, и Фаусту становится ясно, что это не простая собака: он начинает добиваться, что за привиденье он занес к дом. Все образы, в которые до сих пор укладывались для него явления природы, оказываются не захватывающими этого явления: нарождается сознание, что тут на лицо сила другого - нравственного порядка {В средние века существовала волшебная книга для заговора духов; название её: "Claviculae Solomonia" - ключи Соломона. Стихийные силы природы представлялись духами: духами огня - саламандрами; духами воздуха - сильфидами; духами воды - ундинами: духами земли - кобольдами, гномами, альпами; последним давалось также название incubus - налегающий, потому что он тяжелым гнетом налегает на груд спящого.}.

Фауст поражает зверя знамением,

-- и злой дух, тщетно пытавшийся разлиться в туман после долгих усилий не обнаруживать себя, является покорным слугою Фауста.

говорит Мефистофель, появляясь перед Фаустом под видом схоласта {В средние века повсюду писались люди, большею частью недоучившиеся студенты, выдававшие себя за мудрецов, предсказателей будущого, духовидцев, и составляли такое зло, с которым приходилось бороться церковным соборам.

Мышиный бог - дословный перевод имени Вельзевула, противника Иеговы у евреев. Ариман, злое начало у персов, представлялся в образе мухи, разносящей чумную заразу.} - в образе, указывающем на разсудочное происхождение понятия о злом духе.

Как в народном сказании о Фаусте Мефистофель сам возвещает Фаусту о всемогуществе Божием, так и тут устами его сама истина говорит: что он --

т. е. что он лишь служебное начало в нравственном строе мира, так как человек, лишь пройдя все искусы чувственного наслаждения и критического разсудка, поднимается до сознания высшей, всеединящей силы блага. - до того высокого чувства, что зовет он в себе любовью; что он

и в этом прав, так как во всеобщем движении, при вечной смене условий всякий последующий момент есть для разсудка уже отрицание предшествовавшого; что его стихия грех, т. е. та область духа, которой живущая в человеке сила, повелевающая вечно стремиться к осуществлению в мире идей высшого порядка. боялась как греховной, пока человек не дошел до сознания, что мир во всем своем составе объединен силою Высшого разума и что грех есть уже сознательное нарушение этого строя.

Мефистофель злорадствует, над тем, что человек в брожении своих духовных сил, в своем обольщении, признает себя особым, себе довлеющим, в себе замкнутым миром и тяготится всем его окружающим. по затем вынужден бывает сознать, что основы жизни у него общия со всем этим внешним миром, со всеми телами вокруг него.

Дьявол глумится над светом, который по сознанию человека все более и более озаряет его душу: бесу знаком лишь тот свет, который красит тела и с ними вместе погибает.

говорить Фауст Мефистофели) и думает, что злой дух уже вось высказался перед ним, и что он позвал всю его ничтожность.

Схоласту надо исчезнуть, и потому Мефистофель просит позволения удалиться, чтобы в другом образе явиться на состязание.

Но выбраться из дома ему мешает начерченная на пороге пентаграмма - фигура, еще у пифагорейцев служившая символом гармонии всех мировых сил и отношений; средневековое суеверие приписывало ей силу охранять от ведьм и злых духов.

Пентаграмма оказалась не замкнутою Фаустом у входа снаружи и сила её тем нарушенною: в лазейку эту и прошмыгнул черный пудель. Изнутри же форма духовного построения заключена, и злому духу пробраться негде. Надо усыпить блюстителя этой формы и наслать живую силу разрушить начертание, а сила эта не дремлет и скребется неподалеку.

Причудливой арабеской заплетающихся и расплетающихся мотивов убаюкивают Фауста духи-соблазнители, и перед очарованной душой спящого

Фауста развертывается роскошная картина пестрой жизни.

Мефистофель предоставляет Фауста на некоторое время самому себе. Мучительное борение душевных сил испытывает Фауст. Углубившись в созерцали жизненного строя, он еще не в состоянии разобраться в том, что представляется ему противоречием между духом человека, требующим немедленного приведения в исполнение его отвлеченных идеалов, и незыблемым строем вселенной, не допускающим никакого своевольного, наперекор этому строю, вмешательства человека.

Душевная тревога сказывается в оклике Фауста, когда Мефистофель стучится к нему в дверь: Фауст страшится всякой новой встречи. Узнав голос Мефистофеля, которого он считал лишь сонным бредом своей фантазии, он смущается еще более.

Насмешливый тон Мефистофеля в его требовании троекратного разрешения войти возвращает Фаусту уверенность в себе, и в таком настроении встречает он злого духа.

Мефистофель является щеголем, в блестящей одежде, и сонет Фауста окунуться в жизни.

Фауст чувствует невозможность отрешиться ось высоких требований своего духа, а жизненный строй как будто требует отречения. Фауст еще не познал, что лишь путем этой духовной борьбы человечество, при многовековом опыте, улавливает незыблемые законы мирового движения.

Фауст жаждет смерти.

Мефистофель ловить ею на слове: высказываемое Фаустом желание смерти не мирится с бьющей в нем ключем могучей жизненной силой.

Тогда Фауст, в страстно напряженном порыве, проклинает все узы, вяжущия свободный дух, проклинает весь разсудочный уклад жизни; грудь его жаждет свободы для чувства.

Всполошились все силы души Фауста, и раздается песнь духов, взывающих к нему, чтобы в груди своей он построил мир прелестнее разрушенного им: "путь новый жизненный начни ты с ясным чувством и песни новые вслед зазвучат!"

Высоко поднятое настроение Фауста не смущает Мефистофеля - ему не понятно оно: к пении духов он слышит лишь призыв к настоящей по его мнению жизни и спешит предложить свои услуги, чтоб познакомить Фауста с этой жизнью.

Фауст не отказывается от его услуг, но хочет знать, какою ценою достанутся оне ему.

Когда Мефистофель говорить о расплате там за услуги его здесь, на земле, то Фауст, только что обрушившийся с проклятиями на этот мир, чувствует, как глубоко, неразрывно он связал с ним, и признает, что для него будет безразлично всякое другое существование, когда он разстанется с этою землей и с этим солнцем.

Мефистофель ловит его на слове и предлагает поступиться будущим миром, обещая за то все блага на земле. Фауст, понимая, что не подняться Духу отрицанья до высоты его стремлений, иронизирует над преходящими благами земли и торжественно заявляет, что если в нем высшия стремленья ослабнут и он соблазнится преходящим наслажденьем, то почтет нарушенной свободу своего духа - и тогда станет ему безразлично быть рабом беса или рабом кого другого.

Перед его духовным созерцанием

"Цеп глубочайшого действия вокруг" исключает своеволие человека. Свобода же его в сознании, что и в нем обретается то, что вечно зиждется, что вечно действует, живет и даст человеку силу, в мыслят непреложных закреплять все, парящее в явленьи зыбком.

Поэтому Фауст и говорит, что раз человек успокоится на лоне неги и коснеет - он раб того, но имя чего он отказался от свободы вечно действовать.

Мефистофель настаивает на подписании договора с ним и предлагает подписать его кровью. Фаусту, лицом к лицу со злым духом отрицанья, кажется, что он возмечтал подняться уже слишком высоко. Но все же ясно для него, что разсудочное знание его не удовлетворит, и что должен он проникнуть в "неведомые еще волшебные сени" - к тем деятельным во вселенной силам, выразителями которых представляются ему клокочущия страсти в человеке - этом венце сочетания мировых сил. Фауст в своей душе жаждет пережить все, что радует человечество и все, чем оно болеет.

Мефистофель глумится над этим порывом. Для разсудка несовместимо в одном существе - в одном явлении - все противоречивое разнообразие душевных сил: не постигает дьявол, что это противоречие прекращается, как только станет человеку ясно, что все разнообразие явлений состоит лишь в различном сплетении, при различном их напряжении, живых сил природы, выразителей единого разума, и но именно в те моменты, когда человек ощущает к себе эту силу разума, объединяющую кажущияся противоречия в явлениях, не может он подняться до поэтического настроения, до удовлетворяющого его чувства красоты,

*) Микрокосм - мир в малом - термин натурфилософии XVI столетия для человека в его противопоставлении макрокосму - всему миру, в его целом.

Дух отрицания, помимо своей воли, указывает на истину, что действительно поэт претворяет все впечатления, просветленные разумом, в живые образы, и таким путем создает мирок - единый при всем своем кажущемся разнообразии.

Отуманенный злым духом, но все же глубоко проникнутый чувством, что непосредственное общение с жизнью есть источник познания, Фауст решается о-бок с Мефистофелем ринуться в свет.

Увлеченный успехом, дьявол злорадствует. Ему рисуется Фауст уже погрязший в чувственных наслаждениях; мощные порывы души представляются бесу ненасытностию, об "утоленьи которой молить он будет тщетно".

Злоба мутит разсудок Мефистофеля: забыт смысл договора, забыть, что неутолимое наслаждение будет все дальше и дальше увлекать Фауста - и он не скажет мгновению:

и не нарушить договора.

-----

В разговоре с учеником Гёте, устами Мефистофеля, иронизирует над испытанным им самим в юности мертвящим влиянием школьного знании, когда ум, как бы скованный испанскими сапожками (орудием средневековой пытки), искаженный, сторонится от жизненных впечатлений.

-----

Знакомство с прелестями жизни под руководством Мефистофеля Фауст начинает с винного погребка, где кутит молодежь. Дух-искуситель надеется, что вино возьмет свое, по душе Фауста претит грубое веселье, и он охотно бы ушел.

(Ганс из Риппаха - по одному толкованию, живодер в Риппахе, недалеко от Лейпцига. По Дюнцеру Ганс Арт из Риппаха - насмешливая кличка, равнозначная: "неотесанный болван", дававшаяся лейпцигскими жителями - кичливо сравнивавшими Лейпциг с Парижем - всем, кто родом не из Лейпцига Фрош хочет неприличным знакомством кольнуть чужеземцев, видимо производивших на компанию впечатление людей, стоящих выше их по положению.)

После кабачка мы видим Фауста с Мефистофелем у ведьмы.

Чуткая женщина с вечно настороженною душой представлялась возбужденной фантазии германца облеченною свыше даром прорицания будущого; она становилась жрицею благодетельных богов, врачевавшею больных, пекшеюся о раненых.

Христианство обратило древне-германских богов в силы ада. За ними последовали и жрицы богов.

Разные горные высоты представляли собою некогда места жертвоприношений древне-германским богам; жертвоприношения сопровождались весельем и плясками; там же Происходили народные собрания.

Теперь, но народному поверью, на тех же высотах слетаются ни дикий шабаш, верхом на помеле, на коалах, на свиньях, некогда мудрые жрицы, ныне же злые, безобразные чудища - ведьмы; в кухнях своих оне парят волшебные келья, в которых народная фантазия продолжает видеть страшный напиток, могущий дать все благи на земле.

В кухне ведьмы какие-то не-люди и не-звери беснуются вокруг котла с варевом:

отвечает Мефистофель.

Какие-то обрывки политических, социальных, философских мыслей и низменных, похотливых порывов мелькают в общей сутолке.

Перед Фаустом развертывается вся сумятица неуравновешенной духовной природы человека, Мефистофель надеется, что это дикое броженье сил будет претить Фаусту, и что он всецело отдастся чувственному наслаждению, не разбираясь в нем. Злой дух разжигает его любовную похотливость, показывая в зеркале роскошный образ женщины, и отуманивает взор Фауста, как только тот хочет подойти ближе и отдать себе отчет во впечатлении.

Появляется ведьма. Мудрое варево, ушедшее из котла, чуть не спалило ее. Тут слышится ирония Гёте над крайностями просветителей XVIII века, яко бы истребивших, за их нелепостью, народные мифические образы; но образы эти, крепкие споим основным смыслом, остались также невредимы, как и наша ведьма.

В бешенстве, ведьма не узнает сатаны: необычный наряд, плод того же просвещенья, как объясняет Мефистофель, ввел ее в обман.

(Два ворона - Xуги, разсудок, и Муни, воспоминание - от германского бога Одина перешли к средне-вековому чорту),

Мефистофель почти силою вводит Фауста в круг очерченный ведьмой; последняя творит заклинание, необходимое для придания силы изготовленному ею напитку; пестрая арабеска из слов проносится перед Фаустом; разрозненные мысли как будто стремятся к какому-то единству;

говорит Мефистофель... но тайной, пока не ударит искра гения и не сольет это противоречие воедино и не озарит мир светом высшей истины.

(Сивиллы - прорицательницы древности, которых в средние века сопоставляли с еврейскими пророками).

Когда Фауст выпил зелье, Мефистофель торопит его уходить: движенье, разогретая кровь не даст ему углубиться в себя и разобраться в испытанном.

Безделье благородное ценить потом тебя и научу

Фауст, с ведьминым напитком в теле, встречает Гретхен, идущую от исповеди: она

и, вместе с тем, чарует свежестью жизненных сил. В Фаусте с первой встречи загорается любовь: чувственная вначале, она быстро просветляется, согревает его душу, и он сознает себя уже не одиноким среди мирозданья, - в нем сказывается родственная связь со всем живым.

К некогда страшному для него Великому Духу Фауст обращается теперь с добрым чувством. - с благодарностью за то, что Он дает ему право проникать в природу, как в душу друга, что Он проводит перед ним весь ряд живых существ и учить познавать братьев в тишине куста, в воздухе, в воде.

Из слов Мефистофеля видно, что мышление Фауста уже отрезвело: "сумятица воображения", зарождавшая неосуществимые идеалы, улеглась; но за то порывы к чувственному наслаждению овладевают им все чаще!

Сознает Фауст, что нравственной воле его уже не одолеть чувственных позывов, грозящих гибелью Гретхен:

Идеал чистой любви меркнет под напором жажды наслаждения:

-- участь Гретхен решена...

-----

В сказаниях о шабаше чертей, колдунов и ведьм слышится осужденное христианским миросозерцанием до-историческое германское прошлое, с его борьбой" неясно сознанных жизненных стремлений, в которой народная фантазия заставляла самих богов принимать горячее участие.

Вальпургиева ночь представляет нам мятущуюся душу Фауста, ринувшагося бок-о-бок с духом отрицания в омут пестрой жизни, где в погоне за удовлетворением чувственных позывов "толпа тянет к злому", и где при нарушенном равновесии сил,

Просветляющаяся нравственная воля Фауста жаждет трезвых идеалов для руководства жизнью, и он, надеется, что на тех высотах, где

с самим сатаною во главе, "должна разрешиться не одна загадка", когда будет допита до дна чаша наслажденья.

Туда же по пути ковыляют и половинные существа. что, "взбираясь уже триста лет, не доберутся до вершин" - (Гёте иронизирует над той наукою, что не может выбраться из своей формалистики, как из разщелины, где она застряла); другия, такия же существа, "все полощатся внизу, насквозь все чисты", - то вечные критики, выполаскивающие из творчества все содержание и осужденные потому на вечное безплодие среди отмытых ими форм, чистых, как кристал.

и увлекает Фауста в сторонку от пути кверху, - туда, где мастерятся малые мирки", и где можно "подомовничать" в тиши, - туда, где

Он берется вновь "разодолжить" Фауста, намекая тем на его прошлое с Гретхен.

"мастерящихся" здесь маленьких мирков та улитка, что ползет навстречу Мефистофелю: здесь еще ведь ко двору и лошадиное копыто чорта, и все отжившее, но сохранившееся в смутном предании. Ползет улитка, нагрузив на себя весь свой до мок, а свет мчится мимо, оставляя в стороне ее, со всеми её присными: все они. неспособные подняться до понимания совершающагося в мире, ворчат, что и "доверять-то уж нельзя больше народам", и что

а когда вот они были в силе --

Проскальзывает в словах Parvenu признание, что к свое время делали они " чего б не подобало" - не умели разобраться к существенных сторонах общественного строя: были уж черезчур умныкогда же. пошло все кругом, то хватились они все "упрочивать", но уже было поздно.

"свет пошел на склон, так как боченок его, старика, замутился" - замутилось в его старой голове.

Фауста берег страх подпасть общему настроению, а Мефистофель коварно подбивает его, за невозможностью борьбы, отдаться охватывающему всех движению,--

Ты двинул, думаешь, ан, двинули тебя! -

и торопится пробраться с ним в самую кипят шабаша, где Фауст действительно одурманивается в разгаре сладострастия, пока внезапно не воскресает в его душе ярким контрастом светлый образ Гретхен. На шее у ней он видит красную полоску, не толще лезвия ножа, и его охватывает ужас: ему представляется беда, которая грозит Гретхен.

Мефистофель уверяет его. что это обольстительный образ Медузы, ценепящий кровь, и почти силою уводить Фауста смотреть интермедию на театре, чтоб отвлечь его внимание в другую сферу.

Уриан - неизвестный - имя, которое дают дьяволу, когда не хотят называть его настоящим именем

Волад или Валант - часто встречающееся у поэтов XII и XIII столетия имя чорта.

Блубо - безстыжая кормилица Прозерпины, утешавшая Цереру после похищения её дочери и разными неприличными речами и движениями заставлявшая се смеяться.

Лилита, Адама первая жена. Есть талмудическое сказание, что у Адама была первая жена, именем Лилита, не хотевшая повиноваться мужу; она поссорилась с ним, улетела в воздушное пространство и стала злым духом. В волосах её гнездятся маленькие чертенята, и с помощию их она старается совращать молодых мужчин.

мог подняться до понимания новых форм гениального творчества, чем вызвал жестокия нападки на себя Шиллера, Гёте, Фихте и всей романтической школы. Для Гёте он стал особенно невыносим своей пародией на "Страдания Вертера".

Вышеуказанное. прозвище Гсге дал ему после того, как с Николаи приключилась отравная история. Ему, считавшему себя трезвым наблюдателем явлений природы, одно время казалось целыми днями, что вокруг него, во образе привидений, вьются роем души умерших. Но скоро Николаи спохватился и понял, что это к его голове приливала кровь: он поставил себе пиявки, куда следовало, и привидения исчезли. Тогда Николаи в широковещательном трактате, прочтенным им в Берлинской Академии Наук, возвестил миру о совершившемся событии, чем и вызвал безчисленные насмешки над собою. В том же трактате издевался он над какой-то историей с привидениями, которая, по его словам, случилась в тегеле, родовом имении Гумбольдтов.

По Гомеру люди продолжают жить в загробном мире в качестве образов, теней - и долов. В таком смысле Мефистофель называет идолом представившийся Фаусту образ Гретхен.

Диллетантизм долго занимал Гёте. Он иного писал о нем, указывая на то, что для художника искусство представляет собою серьезную жизненную задачу, для дилетантизма же оно забава: dilettarsi значить по-итальянски забавляться. Впрочем, Гёте видел и светлую, благодатную сторону в диллетантизме: он может облагородить человека, дав доступ в его душу требованиям высшого духовного порядка.

Servlbilis - по натуре своей вечно готовый прислуживаться.

"ксений" (гостинцев вроде тех, которые древними раздавались после пира гостям, уносившим их с собою домой), ряд эпиграмм, частию к отместку своим противникам, частью же объявив через посредство их войну всем литературным посредственностям, в ответ полилось на поэтов столько грязи, что они признали более целесообразным для распространения здравых понятий вести борьбу помощью крупных литературных произведений с положительным характером.

Приготовленными в альманах 1798 года Ксениями Гёте воспользовался для интермедии, чтобы ввести в нее ряд уродливых порождений борьбы духовных сил конца века среди насильственной ломки политического, а вместе с ним и нравственного строя жизни; и вот перед нами проходят образы таких же половинных существ, какие Фауст нашел у потухавших огней.

Сцена представляет просто древнюю гору, да росистую долину, так что декораторам с машинистами делать нечего и можно отдохнуть. Называя их сынами Мидинга, Гёте хочет оказать им большую честь, так как он очень ценил Мидинга, бывшого долгое время машинистом и декоратором в Веймарском театре, которым Гёте управлял почти 30 лет.

Празднуя свою золотую свадьбу, Оберон, король эльфов, хочет отпраздновать также свое примирение с женой после долгой ссоры из-за похищенного ею ребенка - индийского царского сына.

Оберон созывает всех покорных ему духов.

Пук, веселый, добрый шалун, поднявшись из земли.

Ариель, воздушный, легкокрылый, ведет пение в

Оркестр живых существ в траве и в воздух, среди полной тиши, под лунным светом, во всю мочь вторит воздушным духам.

Пение Ариеля манить к себе красавиц, но "манит и много рож", корчащих из себя великих людей. В Общем напряжении умственных сил, каждый себя считал тогда поэтом, каждый - гением.

Вот идет, сопит тупым своим носом мыльный пузырь - волынка, мнящая себя тоже музыкантом.

Вон межеумочное созданьице - завистливое, плотоядное, ни жаба, ни паук: нет у него крылышек, а были бы они, то хоть настоящого зверка из него бы и не вышло - поэтом бы ему не быть, а вышли б все-таки стишки.

"росе душистой, медвяной", но им

Любопытный путешественник - опять тот же Николаи. Он громить духов, а, наперекор уму, душа его все же поражена волшебной прелестью бога сновидений, "бога Оберона", --

провозглашает правоверный.

Тут же делает наброски всего, что видит, северный путешественник - сам Гете; а разберется он по всем, когда в Италии научится смотреть, как следует.

Пурист, что ищет одной лишь строго установленной формы приличия, попав тоже на Блоксберг, высказывает свое неодобрение природе без прикрас:

Уже отживающая свой век Матрона, завидуя крепкому тельцу молодой ведьмы, которая хвастается им, сидя голая на своем козле, грозит ей:

Сбитый с толку флюгер, вертящийся по ветру, от кого-то все в восторге и чего-то все боится.

Сюда же толпой залетели и ксении. Острые клешни их натворили много бед, нанесли много боли, и все будто бы лишь для того, чтоб потешить папашу сатану.

Геппингс в своем журнале "Гений Времени" поспал с Ксениями, не разобравшись в их калаче. Жестоко язвили ксении людей, лишенных таланта. но тем не менее пускавшихся в литературную работу; Геннингс же видел у авторов их лишь злобу на опасных соперников, и вообще обвинил поэтов к преследовании крайне низменных интересов.

Между тем в "Музагет" - предводителе муз, альбоме, который Геппингс прикладывал к своему журналу - ему, строгому служителю муз, ведьмы оказались больше по душе, и потому он здесь, на Блоксберге,

Геппингс - ci-devant гений времени, так как в новое, 19-е, столетие он вступил с тем же своим журналом, но лишь переименовав его как бы в отпор Ксениям давал у себя в журнале приют всем мнимым стихотворцам. На Блоксберге он тоже подбирает поэтиков и приглашает их держаться ему за полу, чтоб за ним пробраться на вершину, которая так же широка, как и у немецкого Парнаса.

Тут опять перед нами просветитель Николаи - любопытный путешественник - со своей сухой педантической осанкой.

так как, за ясностью его просветительных начал, с ним, но его мнению, могут не соглашаться лишь люди, под личиною благих помыслом скрывающие своекорыстные интересы.

Жуpaвлем выступает за ним длинная фигура Лафатера, когда-то мудрейшого, добрейшого и искреннейшого из людей, но попавшого ни Блоксберг вследствие зародившихся у него тщеславии и жажды блеска.

В сторонке светский человек очевидно, сам Гете - посмеивается над тем, что в благочестии своем, не всмотревшись поглубже ни к свою, ни в чужую душу, люди часто и на Блоксберге думают "улаживать соборики".

Танцор почуял своего брата - плясунов;

Это гг. мнимые философы, которых в горячем споре занесло на Блоксберг. Здесь их однако единит волынка - эта новая лира Орфея, единительница скотов.

Формулы, выработанные истыми мыслителями к глубоком созерцании разума, подхвачены тут налету, и защищая их, эти господа вертятся.

замечает вкопали голова, руководящаяся в жизни лишь своим личным взглядом на вещи, не навязывая его никому другому.

Громче всех кричит догматик: для него все понятия, все положения разума всегда, во всем их всеоружии, обретаются в душе, родятся с человеком; не заметил он, что замкнут к круге, пока не стал лицом к лицу со всею чертовщиной:

Идеалист смущен: ведь все, что он ни встретит в мире, есть создание его духа - его я. Следовательно и эта чертовщина на Блоксберге есть его создание.

Для реалиста же, все, что перед ним является, есть сама действительность, сущность вещей; и вот у него голова идет кругом: все, что совершается в Блоксберге есть, значит, тоже сама действительность.

Для полноты картины пестрой жизни тут же: кишат толпой ловкачи, что, с широкой совестью, при всяких обстоятельствах пробираются кверху хоть на головах, если не в силах устоять на ногах; пригорюнились неуклюжие, которые, напротив, не умеют прилаживаться к обстоятельствам; топорщатся блуждающие огни - проходимцы.

Падучая звезда, богатая лишь заимствованным светом, свалилась с высоты и уж без чужой помощи не подняться ей с земли.

Наконец исчезают тяжелые видения и оркестр живых существ pianissimo встречает брежжущий свет.