О, как в Риме радостно мне! Давно ль это было?
Помню, серый меня северный день обнимал.
Небо угрюмо и грузно давило на темя; лишенный
Красок и образов мир перед усталым лежал.
Я же о собственном «я», следя недовольного духа
Сумеречные пути, в помыслов глубь уходил.
Ныне мне лег на лоб светлейшего отсвет эфира,
Феб-жизнедавец призвал к жизни и форму и цвет.
Звездами ночь ясна, и звучит она музыкой мягкой;
Ярче, чем северный день, южного месяца свет.
Что за блаженство смертному мне! Не сон ли? Приемлет
Твой амврозийный дом гостя, Юпитер-отец?
Вот я лежу и руки к твоим простираю коленам
В жаркой мольбе: «Не отринь, Ксений-Юпитер, меня!
Как я сюда вошел, не умею сказать: подхватила
Геба меня, увлекла, странника, в светлый чертог.
Может быть, ты вознести героя велел, и ошиблась
Юная? Щедрый, оставь, что мне ошибкой дано!
Да и Фортуна, дочь твоя, тоже поди, своенравна:
Кто приглянулся, тому лучшее в дар принесет.
Гостеприимцем зовешься, бог? Не свергай же пришельца
Ты с олимпийских высот вновь на низину земли».
«Стой! Куда взобрался, поэт?» - Прости мне! Высокий
Холм Капитолия стал новым Олимпом твоим.
Здесь, Юпитер, меня потерпи; а после Меркурий,
Цестиев склеп миновав, гостя проводит в Аид».