Дом о семи шпилях.
Часть первая.
Глава IV. День за конторкою

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть первая. Глава IV. День за конторкою (старая орфография)

ГЛАВА IV.
ДЕНЬ ЗА КОНТОРКОЮ.

Около полудня Гепзиба увидала проходящого мимо, по противоположной стороне побелевшей от пыли улицы, пожилого джентльмена; дородного и крепкого, с замечательно важными приемами. Он остановился в тени Пинчонова вяза и, сняв шляпу, чтобы вытереть выступивший у него на лбу пот, разсматривал, по видимому, с особенным любопытством обветшалый и старообразный Дом о Семи Шпилях. Сам он, в своем роде, смотрел такою жь почтенною стариною, как и этот дом. Нельзя было желать, да и найти было бы невозможно, более совершенного образца респектабельности, которая, каким-то неизобразимым волшебством, выражалась не только в его глазах и жестах, но и в покрое его платья, согласуя как нельзя больше костюм с его владетелем. Не отличаясь видимо никакою осязаемою особенностью от костюмов прочих людей он носил на себе печать какой-то особой важности, которая происходила, вероятно, от характера самого носителя, так как невозможно было вывести ее ни из материала ни из покроя. Палка его с золотым набалдашником - подержанный уже посох из черного полированного дерева - отличалась тем же характером и еслиб только вздумала прогуляться по городу одна, то везде бы была признана достаточно удовлетворяющею представительницею своего господина. Этот характер, выражавшийся во всем его окружающем так ясно, как нет возможности передать это словами, говорил, однакожь, не более, как только о его положении в свете, привычках жизни и внешних обстоятельствах. В нем тотчас видна была особа знатная и сильная; а что он сверх того еще и богат, это было так же ясно для всякого, как еслиб он показал банковые билеты, или еслиб он перед вами коснулся ветвей Пинчонова вяза и превратил их в золото.

В молодости своей он, вероятно, был замечательно красивым человеком. Теперь брови его были так густы, виски так жидки, остатки его волос так серы, глаза так холодны и губы так тесно сжаты, что ни одной из этих принадлежностей нельзя было отнести к красоте наружности. Теперь бы из него вышел славный массивный портрет, - лучший, может быть, нежели в который нибудь из прежних периодов его жизни, хотя взгляд его, переносимый постепенно на полотно, сделался бы в живописи решительно суровым. Артист охотно стал бы изучать его лицо и испытывать способность его к разным выражениям - то омрачая его угрюмостью, то озаряя улыбкою.

Когда пожилой джентльмен стоял, глядя на Пинчонов дом, угрюмость и улыбка проходили поочередно по его чертам. Глаза его остановились на окне лавочки. Надев на нос оправленные в золото очки, которые держал в руке, он подробно разсматривал маленькую выставку игрушек и других товаров Гепзибы. Сперва она ему как будто не понравилась, даже причинила ему большое неудовольствие; но потом он засмеялся. Когда улыбка не оставила еще лица его он заметил Гепзибу, которая невольно наклонилась к окну, и смех его, из едкого и неприятного, превратился в снисходительность и благосклонность. Он поклонился ей с достоинством и учтивою любезностью, очень счастливо сочетавшимися. и продолжал свою дорогу.

-- Это он! сказала сама себе Гепзиба, подавляя самое глубокое волнение, она была не в состоянии освободиться от этого чувства и старалась скрыть его в сердце. - Желала бы я знать, что думает он об этом? нравится ли это ему? А! он оборачивается!

Джентльмен остановился на улице и, повернув вполовину назад голову, опять глядел на окно лавочки. Он даже повернулся совсем и сделал шаг или два назад, как бы с намерением зайти в лавочку; но случилось, что его предупредил первый покупщик мисс Гепзибы, истребивший негра Джимь-Кро. Остановясь против окна, мальчуган, казалось, был непобедимо привлекаем к пряничному слону. Что за аппетт у этого ежа! съел пару негров тотчас после завтрака и теперь подавай ему слона вместо закуски перед обедом! Но прежде чем эта новая покупка была сделана, пожилой джентльмен отравился своим путем и повернул за угол улицы.

-- Принимайте это, как вам угодно, кузен Джеффри! бормотала про себя девушка-лэди, когда он удалился, высунув. однакожь, сперва голову в форточку и осмотрев улицу в оба конца: - принимайте, как вам угодно! Вы видели окно моей лавочки - что же? Что против этого можете вы сказать? разве Пинчонов дом не моя собственность, пока я жива?

После этого Гепзиба удалилась в заднюю комнату, где она сегодня впервые принялась за недоплетенный чулок и начала работать с нервическими и неправильными ныряньями в него проволокою. Скоро, однакожь, работа ей наскучила, она бросила ее в сторону и начала ходить по комнате - наконец остановилась перед портретом мрачного старого пуританина, своего предка и основателя дома. В одном отношении, это изображение почти вошло в холст и скрылось под вековою пылью, в другом - Гепзибе казалось, что оно не было яснее и выразительнее даже и во времена её детства, когда она бывало разсматривала его. В самом деле, между тем как физическия очертания и краски полу-исчезли в нем для глаз зрителя, смелый, суровый и в некоторых случаях фальшивый характер оригинала, казалось, получил в этом портрете какую-то рельефность. Подобное явление случается нередко замечать в портретах отдаленного времени. Они приобретают выражение, которого артист (если только он был похож на угодливых артистов нашей эпохи) никогда не думал придавать своему патрону, как настоящую его характеристику, но которое с первого взгляда разоблачает перед нами истину души человеческой. Это значит, что глубокий взгляд художника во внутренния черты его субъекта выразился в самой сущности живописи и проявился тогда только, когда наружный колорит был изглажен временем.

Гляди на портрет, Гепзиба дрожала от действия глаз его. Почтительность её к этому изображению не допускала ее произносить в душе такого строгого суда о характере оригинала, какой внушало ей уразумение истины. Она продолжала, однакожь, смотреть на портрет, потому что это лицо давало ей возможность - по крайней мере ей так казалось - вчитываться глубже в лицо, которое она только что видела ни улице.

-- Точь-в-точь как он! бормотала она про себя. - Пускай себе Джеффри Пинчон смеется, сколько хочет, но под его смехом ног что скрывается. Надень только на него шишак, да фрезу, да черный плат, да дай в одну руку шпагу, а в другую библию - и тогда пускай себе смеется Джеффри - никто не усомнится, что старый Пинчон явился снова! Он доказал это тем, что построил новый дом.

Так бредила Гепзиба под влиянием преданий старого времени. Она так долго жила одна, так долго жила в Пинчоновом доме, что и самый мозг её проникнулся преданиями его. Ей надобно было пройтись по освещенной сиянием дня улице, чтоб освежить себе.

Волшебным действием контраста, в воображении Гепзибы явился другой портрет, написанный с самою смелою лестью, какую только позволял себе артист, но такими нежными красками, что сходство оттого нисколько не пострадало. Мальбонова миниатюра была писана с того же самого оригинала, но далеко уступала её воздушному портрету, оживленному любовью и грустным воспоминанием. Тихий, нежный и радостно задумчивый образ, с полными, алыми губами, готовыми к улыбке, о которой предупреждают нас глаза с приподнятыми слегка веками! женския черты, слитые неразлучно с чертами другого пола! В миниатюре тоже есть эта особенность; так что нельзя не подумать что оригинал быль похож на свою мать, а она была любящая и любимая женщина, отличенная, может быть, милою нетвердостью характера, который оттого делался еще привлекательнее и заставлял еще больше любить ее.

"Да - думала Гепзиба с грустью, которой только самая малая часть выступила из её сердца и показалась на глазах - они преследовали в нем его мать! Он никогда не был Пинчоном!"

Пинчоновой улицы, с давняго времени освоившого ее с своими посещениями. Он был человек незапамятно старый; его знали всегда седым и морщинистым, и всегда у него был только один зуб во рту, и то полу-изломанный, напереди верхней челюсти. Как ни стара была Гепзиба, но она не помнила такого времени, когда бы дядя Веннер, как называли его в соседстве, не бродил взад и вперед по улице, немножко прихрамывая и тяжело волоча свою ногу по булыжникам мостовой. Но в нем всегда было столько сил что он не только был в состоянии держаться целый день на ногах, но и занимать место, которое без того сделалось бы вакантным, при всей ыидимой населенности мира. Снести письмо, ковыляя дряхлыми ногами, которые заставляли сомневаться, достигнет ли он когда нибудь цели своего посольства; распилить бревно или два полена дров для какой нибудь кухарки или разбить в клепки негодный к употреблению бочонок, или изщепать в лучину, для подпалу, сосновую доску; летом, обработать с половины несколько ярдов садовой земли, принадлежащей какому нибудь мелкому наемщику; зимою, очистить тротуар от снега, или проложить тропинку к сараю или прачешной: таковы были существенные услуги, которые дядя Пейпер оказывал по крайней мере двадцати семействам. В этом кругу он имел притязание на предпочтение и теплую любовь. Он не мечтал о каких нибудь выгодах, но каждое утро обходил свой околодок, собирая остатки хлеба и другой пищи для корма своему желудку.

В свои лучшие годы - потому что все-таки существовало темное предание, что он был не молод, но моложе - дядя Веннер считался у всех вообще человеком не слишком сметливым. Действительно, о нем можно было это сказать, по тому что он редко стремился к успехам, которых добиваются другие люди, и принимал на себя в житейских делах всегда только ничтожную и смиренную роль, которая предоставляется обыкновенно признанному всеми тупоумию. Но теперь, в престарелых летах своих, - потому ли, что его долгая и тяжкая опытность умудрила его, или потому, что его слабый разсудок не допускал его прежде достойно оценить себя, - только этот человек представил право на порядочную дозу ума, и, действительно, это право было за ним признано. В нем, по временам, обнаруживалась, так сказать, жила чего-то поэтического: то был мох и пустынные цветы на его маленьких развалинах; они придавали прелесть тому, что бы могло назваться грубым и пошлым в раннюю пору его жизни. Гепзиба оказывала ему внимание, потому что его имя было старо в городе и некогда пользовалось уважением; но всего больше упрочивало за ним право на её уважение то обстоятельство, что дядя Веннер сам был самое старое существо в Пинчоновой улице между одушевленными и неодушевленными предметами, исключая Дома о Семи Шпилях и, может быть, вяза, который осенял его.

Этот-то патриарх предстал теперь перед Гепзибу, в старом синем фраке, который напоминал современную моду и, вероятно, достался ему от раздела гардероба какого нибудь умершого пастора. Что касается до штанов его, то они были из толстого пенькового холста, очень коротки спереди и висели странными складками сзади, но шли к его фигуре, чего решительно нельзя сказать об остальном его платье. Например, его шапка очень мало была согласована с его костюмом и еще меньше с головой, которая ее носила. Дядя Веннер был таким образом составной старый джентльмен, отчасти сам по себе, но гораздо больше ни внешним принадлежностям. Это было собрание лоскутков разных эпох, это быль обратись разных времен и обычаев.

-- Так вы таки не шутя принялись за торговлю? сказал он: - не шутя принялись? Дело, я очень рад. Молодые люди не должны жить праздно на свете, так же, как и старые, разве только когда ревматизм свалит. Он постоянно мне о себе докладывает, и я думаю года через два оставить дела и удалиться на свою ферму. Она вон там - вы знаете, большой кирпичный дом - рабочий дом, как большею частью его называют. Но я сперва хочу потрудиться, а потом уже отдохну там на покое. Очень, очень рад, что вы то же взялись за дело, мисс Гепзиба!

-- Благодарствую, дядя Веннер, сказала, улыбаясь, Гепзиба, потому что она всегда чувствовала расположенность к простоватому и болтливому старику.

-- В самом деле, пора и мне взяться за дело! а лучше сказать, я начинаю тогда, когда бы должна была кончить.

дверей старого дома! Чаще, однакожь, вы, бывало, сидите на пороге и смотрите серьезно на улицу; вы всегда были серьёзным ребенком, - у вас был важный вид когда вы доросли еще только до моего колена. Мне кажется, как будто я вас вижу вот ребенком перед собою, и вашего дедушку в его красном плаще, и в белом парике, и в заломленной шляпе; вижу вот, как он, с тростью в руке, выходит из дому и важным шагом идет по улице! Старые джентльмены имели важный вид. В лучшие мои годы сильного в городе человека обыкновенно называли джентльменом, а жену его - лэди. Я повстречал вашего кузена, судью, минут десять назад и нужды нет, что на мне, вот как видите, пенька да старье, судья снял мне шляпу, как мне показалось. По крайней мере судья поклонился и улыбнулся.

-- Да, сказала Гепзиба с какою-то невольною горечью в тоне: - мой кузен Джеффри думает, что у него очень приятная улыбка.

-- А чтожь? оно в самом деле так! отвечал дядя Веннер: - и это очень чудно в Пинчонах, потому что, с вашего позволения, мисс Гепзиба, они никогда не слыли ласковыми и приятными людьми. С вашу лавочку? Конечно, для вас тут есть выгода, но для судьи никакой в нашей торговле!

-- Не станем об этом разсуждать, с твоего позволения, дядя Веннер, сказала холодно Гепзиба. - Впрочем, я должна сказать, что если я решилась заработывать себе хлеб, то виной этому не судья Пинчон. Он также не заслуживал бы порицания и в то время, прибавила она несколько ласковее, вспомня привиллегии старости и простой фамильярности дяди Веннера: - когда бы я, мало но малу, убедилась, что мне надобно удалиться вместе с тобой на твою ферму.

-- Ферма моя недурное местечко, - вовсе нет! воскликнул старик добродушно, как будто в этом плане было что нибудь положительно радостное. - Недурное местечко большой кирпичный дом, особенно для тех, кто там найдет довольно старых приятелей как вот я. Меня давно уже к ним тянет, особенно в зимние вечера: потому что скучно одинокому старику, как я, просиживать дремля по целым часам, без другого товарища, кроме горящей на очаге головни! Много можно сказать в пользу моей фермы как летом, так и зимой. А возьмите вы осень - что может быть приятнее, как проводить целый день на солнечной стороне овина или на куче бревен с таким же старчуганом, как и сам, или пожалуй с каким нибудь простаком, который умеет только лениться и балагурить? Право, мисс Гепзиба, я не знаю, где бы мне было так покойно, как на моей ферме которую по большей части называют рабочим домом. Но вы - вы еще молоды - вам нечего думать о ней. На вашу долю может выпасть что нибудь получше. Я в этом уверен!

Гепзибе показалось, что в глазах и в тоне её почтенного друга есть что-то особенное. Она смотрела пристально ему в лицо, стараясь угадать, какая тайная мысль - если только была она - просвечивает в его чертах. Люди, которых дела дошли до отчаяннейшого кризиса, часто поддерживают себя надеждами, тем более воздушно-великолепными, чем меньше у них в руках остается твердого материала, из которого бы можно было вылепить какое нибудь благоразумное и умеренное ожидание благоприятной перемены. Так и Гепзиба, строя план своей мелочной торговли, постоянно питала в душе надежду, что фортуна выкинет в её пользу какую нибудь необыкновенную штуку. Например, дядя, отплывший в Индию пятьдесят лет назад и пропавший без вести, может вдруг воротиться, сделать ее утешением своей глубокой и очень дряхлой старости, украсить ее перлами, алмазами, восточными шалями и тюрбанами и завещать ей свое несчетное богатство. Или член Парламента, стоящий теперь по главе английской отрасли её дома - с которою старшее поколение, по сю сторону Атлантического океана, не имело никаких сношений в течение последних двух столетий - может написать Гепзибе, чтоб она оставила ветхий Дом о Семи Шпилях и переезжала на жительство к родным, в Пинчон-Гилль. Впрочем, по весьма важным причинам, она не могла бы принять этого приглашения. Поэтому гораздо вероятнее что потомки Пинчона, которые переселились в Виргинию, в одном из минувших колен, и сделались там богатыми плантаторами, узнав о жалкой участи Гепзибы и будучи подвинуты благородством характера, который проявился в родственном им ново-английском доме Пинчонов, - пришлют ей вексель в тысячу долларов, с обещанием высылать постольку же ежегодно. Или - ничто не может быть согласнее с законами вероятности - великая тяжба о наследстве графства Пальдо может наконец быть решена в пользу Пинчонов, так что, вместо того, чтобы торговать в мелочной лавочке, Гепзиба построит дворец и будет смотреть с высочайшей его башни на холмы, долины, леса, поля и города, составляющие её территорию.

Таковы были некоторые из фантазий, которыми она давно уже утешались. Под их влиянием, случайная попытка дяди Веннера на ободрение зажгла странно-торжественную иллюминацию в убогих, пустых и печальных комнатах её черепа, как будто этот внутренний её мир быль вдруг освещен газом. Но, или старик ничего не знал о её воздушных замках - и почем было ему знать? - или её пристальный, нахмуренный взгляд прервал приятные его воспоминания, как это могло бы случиться и с более храбрым человеком, - только дядя Веннер, вместо того, чтобы приводить еще сильнейшие доводы благоприятного положения Гепзибы, счел за блого снабдить ее несколькими мудрыми советами касательно её нового ремесла.

и медную монету, которой множество ходит по городу! На досуге плетите детские чулочки и рукавички! Заправляйте сами для своей лавочки дрозжи и пеките сами пряники!

Между тем как Гепзиба усиливалась переварить жосткия пилюли его глубокой мудрости, он, в заключение своей речи, привел два следующие, по его мнению, весьма важные, совета:

-- Встречайте своих покупателей с веселым видом и улыбайтесь любезно, подавай им, что они спросит! Залежавшийся товар, если только вы подадите его с добродушным, теплым, солнечным смехом, покажется им лучше, чем самый свежий, сунутый в руки с суровым взглядом.

На это последнее изречение бедная Гепзиба отвечала таким глубоким и тяжелым вздохом, что дядя Веннер чуть не полетел в сторону, как сухой листок от дыхания осенняго ветра. Оправясь, однакожь, от своего смущения, он наклонился несколько вперед и прошептал ей с особенным чувством, которое отразилось на его старом лице, вопрос:

-- Когда вы ожидаете его домой?

-- Ах! вы не любите говорить об этом, сказал дядя Веннер. - Ладно, ладно, не станем больше болтать, хотя о нем толкуют кой-что по городу. Я помню его, мисс Гепзиба, до его отъезда!

В остальную часть дня бедная Гепзиба исполняла свою роль торговки еще с меньшею самоуверенностью, нежели при первых своих опытах. Она как будто действовала во сне, или, вернее, жизнь и действительность, выражаемые её движениями, сделали для ней все внешния обстоятельства неосязаемыми, как томительые мечты полу-сознаваемого сна. Она продолжала вскакивать на частый зов колокольчика, продолжала, по требованиям своих покупателей, обводить блуждающим взглядом лавочку, подавать им то ту, то другую вещь и откладывать в сторону - на перекорь им, как многие думали - именно то, чего они спрашивали. В самом деле, когда дух человека устремлен в прошедшее или в будущность, или каким нибудь другим образом становится на узкой границе между настоящею своею областью и действительным миром, в котором тело предоставлено собственному о себе попечению, управляясь силою, немного выше животной жизни, - в таком состоянии человек неизбежно бывает подвержен печальному замешательству. Он в это время словно поражен смертью, хотя не пользуется выгодою смерти - свободою от земных о себе попечений. Всего хуже бывает, eсли к этому еще земные обязанности его заключены в таком кругу мелочей в каком теперь очутилась мечтательная душа старой лэди. Как будто действием злой судьбины, в эти после обеда, как нарочно, покупщик за покупщиком приходил в лавочку. Гепзиба металась туда и сюда в тесном своем поприще, делая множество неслыханных промахов: иной раз она отсчитывала на фунт двенадцать, а в другой - только семь сальных свечек, вместо десяти; продавала имбирь вместо шотландского нюхательного табаку, булавки вместо иголок, а иголки вместо булавок; ошибалась в сдаче иногда в ущерб покупщика, но чаще в свой собственный убыток, и так подвизалась она, напрягая все силы, чтоб выйти из хаоса недоумений и безпорядка, пока наконец наступил вечер и она, к своему изумлению, найма ящик для денег почти пустым. Вся жалкая торговля её принесла ей в день, может быть, полдюжины медных монет и подозрительный шиллинг. который, в добавок, оказался также медным.

Этой ценой, или какой бы то ни было другой, она купила наконец удовольствие видеть конец дня. Никогда прежде не чувствовала она, чтобы время между разсветом и закатом солнца тянулось так нестерпимо долго: никогда не испытала она досадной необходимости трудиться: никогда еще не чувствовала она так ясно, что ничего не могло бы быть для нея лучше, как упасть в мрачной покорности своей судьбе и, лишась чувств, предоставить жизни с её трудами и горестями катить свои волны через простертое тело изнемогшей жертвы.

Последняя сделка Гепзибы была с маленьким истребителем негра Джим-Кро и слона. На этот раз он предположил себе упрятать верблюда. В своем замешательстве, она предложила ему на съедение сперва деревянного драгуна, а потом горсть мраморных шариков; но как ни один из тих предметов не пришелся ему по вкусу, то она торопливо схватила последние остатки естественной истории в виде пряников и выпроводила с ними маленького покупщика из лавки. Потом она обернула звонок недовязанным чулком и задвинула поперек двери дубовый засов.

дождалась к себе единственного гости, на которого приезд можно было расчитывать: неужели она увидит его теперь?

Во всяком случае, кто-то вылезал из глубины омнибуса к его выходу. На землю спустился джентльмен не только для того, чтоб предложить свою руку молодой девушке, которой тонкая фигура, нисколько не нуждаясь в такой помощи, легко спустилась но ступенькам и сделала с последней ступеньки на тротуар маленький воздушный прыжок. Она наградила своею кавалера улыбкою, которой радостное отражение видно было на его лице, когда он возвращался в омнибус. Девушка обернулась к Дому о Семи Шпилях, у входа которого между тем - не у двери лавочки, но у старинного портала - кондуктор сложил легкий сундук и картонку. Постучав сперва крепко старым железным молотком, он оставил свою пасажирку на её кладь у ступенек входа и отправился своим путем.

"Кто бы это был такой? - думала Гепзиба, сосредоточив свои зрительные органы в самый острый фокус, к какому только они были способны. - Девушка видно ошиблась домом!"

Она тихо прокралась в сени и, будучи сама невидима, смотрела сквозь мутное боковое оконце возле портала на молодое, цветущее и чрезвычайно веселое личико, которое ожидало приема в пасмурном старом доме. Это было такое личико, перед которым каждая дверь отворилась бы добровольно.

и неуклюжая роскошь великанского камыша, который рос в углах дома, тяжелый, осенивший ее, выступ верхняго этажа и обветшалый навес над дверью, - ни один из этих предметов не относился к её сфере. Но, подобно тому, как солнечный луч на какое бы заглохшее место ни упал, тотчас обращает его в свою собственность, все здесь в одну минуту получило иное выражение, - как будто для того было и устроено, чтоб эта девушка стояла на пороге этого дома. Невозможно было допустить и мысли, чтоб его дверь не относилась перед нею. Даже девственная леди, несмотря на первое негостеприимное движение своей души, скоро начала чувствовать, что надобно отворить дверь, и повернула ключ в заржавевшем замке.

"Ужь не Фебея ли это? - спрашивала она сама себя. - Верно, это маленькая Фебея; больше быть некому; она же притом как будто напоминает своего отца! Но что ей здесь надобно? и как моя деревенская кузина могла толкнуться ко мне этак, не известив меня даже за день до приезда и не узнав, будут ли ей здесь рады? Но верно она только переночует и воротится завтра к своей матери."

Фебея, как уже сделалось понятно, была юная отрасль поколения Пинчонов, поселившагося в деревенском захолустьи Новой Англии, где старые обычаи и чувства родства до сих пор свято соблюдаются. В её кругу вовсе не считалось неприличным между родными посетить друг друга без приглашения или предварительного учтивого уведомления. Впрочем, во уважение затворнической жизни мисс Гепзибы, к ней дейсвительно было написано и отправлено письмо о предполагаемом посещении Фебеи. Это письмо, дня три или четыре назад, перешло из конторы в сумку городского почтальона, но тот, не имея другой надобности заходить в Пинчонову улицу, не счел нужным явиться в Дом о Семи Шпилях.

"Нет, она только переночует сказала Гепзиба, отворяя дверь. - Еслиб Клиффорд нашел ее здесь, это бы было ему неприятно!"