Дом о семи шпилях.
Часть первая.
Глава VI. Молев источник

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть первая. Глава VI. Молев источник (старая орфография)

ГЛАВА VI.
МОЛЕВ ИСТОЧНИК.

Чай пили рано, и деревенская девушка побежала погулять по саду. Ограда его обнимала прежде большое пространство; но мало по малу это пространство было стеснено - как мы уже сказали - отчасти деревянными заборами, а отчасти пристройками домов, которые стояли на другой улице. На средине сада находилась лужайка с небольшим полу-развалившимся строением, которое, однакожь, сохранило еще некоторые признаки беседки. Хмель, выросший из прошлогодняго корня, начал взбираться по ней кверху; но долго еще надобно было ждать, чтоб он покрыл её кровлю зеленым ковром своим. Три из семи шпилей смотрели прямо или сбоку в сад, с мрачною своею величавостью.

Богатый чернозем упитан был перегнившими растительными веществами многих лет, каковы: осыпавшиеся листья, лепестки цветов и стебли диких растений, полезных гораздо больше по смерти, нежели в то время, когда они широко распускают свои листья на солнце. Заглушающий все лучшия растения бурьян готов был подняться густыми купами и проникнуть даже в человеческия жилища. Но Фебея заметила, что растительность его остановлена чьим-то постепенным и неослабным трудом, распределенным систематически по дням. Белый розовый кустарник, очевидно, был обставлен подпорками в начале весны; а груша и три дамасския сливы, которые, кроме ряда смородины, составляли единственные плодовитые деревья в саду, носили следы недавних обрезов на излишних или засохших своих ветвях. Было здесь также несколько сортов старинных цветов, не слишком хорошо разросшихся, но старательно кругом ополотых, как будто кто-то, из любви или из любопытства, старался довести их до такого развития, к какому они способны. Остальная часть сада заключала в себе очень хорошо подобранную коллекцию снедных растений, находившихся в самом лучшем состоянии: летния тыквы, уже в золотом своем цвету; огурцы, обнаруживавшие готовность разветвиться с главного стебля и расползтись в разные стороны; два или три сорта бобов, из которых некоторые уже готовились взвиться фестонами по тычинкам; картофель занимал такое уютное и солнечное место, что стебли его были уже гигантского роста и обещали ранний и обильный урожай.

Фебея не могла постигнуть, чьими бы это трудами насажены были все эти растения и кто содержал почву в такой чистоте и порядке. Ужь, верно, не её кузина Гепзиба, у которой вовсе не было склонности к разведению цветов, и которая, с своими затворническими привычками и стремлением скрываться в печальной тени дома, едва ли решилась бы рыться в земле, под открытым знойным небом, между бобами и тыквами.

Фебея в первый раз еще в жизни удалилась на целый день от предметов, составляющих обстановку деревенской жизни, и для нея этот уголок зелени, с древесной тенью, с цветами и простыми растениями, был неожиданно-приятною находкою. Само небо, казалось, устремляло сюда с удовольствием взор свой, как будто радуясь, что природа, везде теснимая и прогоняемая из пыльного города, нашла здесь место для отдыха. Сад представлял дикую, но привлекательную картину, которой придавала особенную прелесть пара реполовов, свивших себе гнездо на груше и чиликавших с необыкновенною суетливостью и веселостью в густой тени её ветвей. Пчелы также - хотя это очень странно - сочли стоящим труда прилететь сюда, вероятно, из какой нибудь фермы, отстоящей отсюда на несколько миль. Сколько воздушных путешествий должны оне совершать от разсвета до заката солнца, для отъискания меду или воску! Фебея невольно засмотрелась, как две или три пчелы, производя приятное жужжанье, работали в глубине золотых тыквенных цветов.

Был еще в саду один предмет, который природа, по всем правим, могла присвоить себе, хотя человек и сделал попытки обратить его в свою собственность. Это был источник, обложенный кругом мшистыми камнями и выложенный в своем жерле, наподобие мозаики, разноцветными камешками. Игра и легкое движение воды в её стремлении из под земли магически преображали эти камешки в движущиеся фигуры, которые сменялись одне другими так быстро, что их невозможно было разсмотреть. Переливаясь через свою ограду из мшистых камней, вода пробилась по саду - не можем сказать: ручейком, но чуть заметною струйкою.

Нельзя также неупомянуть и о курятнике (весьма почтенной древности), стоявшем в отдаленном углу сада, недалеко от фонтана. В нем на эту пору содержался только петух с двумя курицами и одиноким цыпленком; все они были из славной породы кур, которые не переводились с отдаленнейшого времени Пинчонова дома и, по словам Гепзибы, в старые времена равнялись ростом почти с индейскими петухами, а мясо их было так вкусно, что годилось бы и для королевского стола. В доказательство справедливости этого предания, Гепзиба показывала Фебее скорлупу большого яйца, которое и строус не постыдился бы назвать своим. Как бы то ни было, только теперь куры были немного крупнее голубей, имели тощий, болезненный вид, клохтали печальным голосом, переменяя его на разные тоны, а в ногах у них как будто сидела подагра. Было очевидно, что эта раса выродилась, как и многия другия редкия расы. Это пернатое племя существовало слишком долго в удалении от других племен, как это видно было но печальной наружности его представителей. Они держались кой-как в живых, несли изредка яйца и выводили какого нибудь цыпленка, как будто для того только, чтобы свет не лишился совершенно столь удивительной некогда породы птиц. Отличительный признак петухов последняго поколения Пинчоновских кур был плачевно-маленький гребень, до того похожий - как это ни странно - на тюрбан Гепзибы, что Фебея, терзаясь совестью, не могла не находить вообще сходства между этими заброшенными двуногими и своею почтенною родственницею.

Она побежала в дом собрать хлебных крошек, холодного картофеля и других непротивных вкусу остатков пищи и, воротясь в сад, позвала кур особенным кликом, который они, по видимому, тотчас узнали. Цыпленок пробрался даже в щель курягника и подбежал к её ногам с какою-то веселостью, между тем как петух и его две хозяйки посматривали на нее искоса и потом начали клохтать между собой, как бы сообщая друг другу заключения об её характере. Вид их действительно был такой античный, что в них не только можно было признать потомков древней расы, но можно было согласиться и в том, что они существовали в своей самостоятельности со времени основания Дома о Семи Шпилях и разделяли некоторым образом судьбу его. Они были что-то в роде духов-покровителей места.

-- Поди, поди ко мне, бедный цыпленок! сказала Фебея: - вот тебе прекрасные крошки.

Цыпленок, несмотря на свою столь же почтенную наружность, какою одарена была и его мать, обнаружил необыкновенную живость и взлетел на плечо к Фебее.

-- Эта маленькая птичка благодарит вас за ваши попечения! сказал позади её чей-то голос.

Обернувшись быстро назад, она с удивлением увидела молодого человека, который прошел в сад чрез дверь, ведущую в особый шпиль. Он держал в руке мотыку и, в то время, как Фебея бегала в дом за крошками, начал уже рыть землю вокруг картофельных корней.

-- Цыпленок в самом деле обходится с вами как с старою знакомой, продолжал он спокойно, и улыбка, мелькнувшая на устах его, сделала его лицо гораздо приятнее, не" жили показалось Фебее с первого раза. - А эти почтенные особы в курятнике тоже, кажется, очень снисходительно к вам расположены. Вы счастливы, что так скоро вошли к ним в милость! Оне знают меня гораздо давнее, но никогда не удостоивали меня никакою фамильярностью, хотя едва проходит день без того, чтоб я не принес им корму. Я думаю, что мисс Гепзиба присоединит этот факт к прочим своим преданиям и будет утверждать, что птицы знали что вы происходите из дома Пинчонов!

-- Секрет заключается в том, отвечала, смеясь, Фебея: - что я знаю язык, на котором говорят с курами и цыплятами.

-- Да! отвечал молодой человек: - но я остаюсь при мысли, что эти куры узнают в вас фамильный голос. Ведь вы из дома Пинчонов?

-- Да, мое имя Фебея Пинчон, сказала девушка с некоторою холодностью. - Она знала, что её новый знакомец должен быть не кто другой, как дагерротипщик, о беззаконных качествах которого старая дева дала ей неприятное понятие. - Я не знала, что сад моей кузины Гепзибы вверен попечению другой особы.

-- Да, сказал Гольгрев: - я рою землю, сажаю семена и очищаю от бурьяна этот старый чернозем, чтоб наслаждаться тем, что сберегла здесь природа от многочисленных человеческих посевов и жатв. Это притом же такое приятное препровождение времени. Мое ремесло - пока я занимаюсь каким нибудь ремеслом - не требует продолжительных трудов. Я рисую портреты посредством солнечных лучей и, чтобы дать отдых своим глазам, выпросил у мисс Гепзибы позволение жить в одном из этих мрачных шпилей. Входя в них - все равно, что накладываешь себе на глаза повязку. Но не угодно ли вам видеть образец моих произведений?

-- То есть дагерротипный портрет? спросила Фебея уже не с такою как прежде холодностью, потому что, несмотря на её предубеждения, молодость её привлекалась его молодостью. - Я не очень люблю этого рода портреты: они всегда так сухи и угрюмы; кроме того, в них нельзя всмотреться: так они безпрестанно ускользают от глаз. Они знают, видно, как они непривлекательны, и потому стараются избегать наблюдения.

-- Если вы мне позволите, сказал артист, глядя на Фебею: - то я бы сделал опыт, в самом ли деле дагерротип уменьшает красоту действительно прелестного лица. Но в том, что вы сказали, есть истина. Большая часть из моих портретов смотрит как-то угрюмо, но, я думаю, потому, что так смотрят и самые оригиналы. Ясный и простой взгляд солнца одарен удивительною проницательностью. Мы думаем, что он списывает только поверхность предметов, а он между тем вызывает наружу тайный характер человеки с такою верностью, которая невозможна ни для какого художника, хотя бы он и открыл этот характер. По крайней мере в моем скромном искусстве нет лести. Вот, например, портрет, который я снимал и переснимал несколько раз, но всегда с одинаковым результатом. Оригинал его, для простою глаза, имеет совсем иное выражение. Мне было бы приятно знать ваше суждение о характере этого человека.

Он показал ей дагерротипную миниатюру, в сафьянном футляре. Фебея только взглянула на нее и отдала назад.

-- Я знаю это лицо, сказала она: - его суровые глаза преследовали меня целый день. Это мой предок пуританин, что висит там в комнате. Вероятно, вы нашли средство скопировать портрет без его черного бархатного плата и серой бороды и нарядить его, вместо того, в новейший фрак и галстух. Не скажу, однакож, чтоб он сделался привлекательнее от ваших переделок.

-- Вы бы нашли еще некоторое различие, еслиб посмотрели на него дольше, сказал Гольгрев со смехом, но пораженный, по видимому, её словами. - Могу уверить вас, что это - лицо современное, и весьма вероятно, что вы встретите его здесь. Заметьте, что оригинал, в глазах общества, и, сколько я знаю, в глазах самых близких своих друзей, имеет чрезвычайно приятную физиономию, в которой выражаются добродушие, откровенность, веселость характера и другия прекрасные качества к этом роде. А солнце, как видите, рассказывает о нем совершенно иного рода историю и не хочет от нея отказаться, несмотря на неоднократные мои попытки заставить его говорить другое. Оно представляет нам его человеком фальшивым, хитрым, черствым, повелительным, а внутри холодным как лед. Взгляните на эти глаза: согласились ли бы вы ввериться этому человеку? на этот рот: улыбался ли он когда нибудь? А посмотрели бы вы на благосклонную улыбку оригинала! Это тем досаднее, что он играет довольно важную роль в общественных делах и портрет этот предназначается для гравюры.

-- Нет, я не хочу больше его видеть! сказала Фебея, отворачивая в сторону глаза. - Он в самом деле очень похож на старый портрет. Но у моей кузины есть еще один портрет - миниатюра. Если оригинал существует еще в мире, то я думаю, что солнце не в состоянии было бы сделать его физиономии жосткою и суровою.

-- Ничего лучше я не видала, сказала Фебея. - Оно, можно сказать, даже слишком красиво, слишком изнежено для мужчины.

-- В нем не выражается никакого бурного чувства? продолжал распрашивать Гольгрев с участием, которое приводило Фебею в некоторое замешательство, равно как и совершенная свобода с какою он начал с нею знакомство. - Нет ли в нем чего нибудь мрачного или зловещого? не можете ли вы предполагать, чтобы оригинал этого портрета был виновен в важном преступлении?

-- Что за странные вопросы? сказала Фебея с некоторым нетерпением: - можно ли говорить такия вещи о портрете, которого вы никогда не видали? Вы принимаете его за какой нибудь другой. Преступление! Так как вы приятель моей кузины Гепзибы, то вы можете попросить ее показать вам портрет.

-- Для меня было бы гораздо полезнее видеть оригинал, отвечал дагерротипщик хладнокровно. - Что касается до его характера, то нам нет надобности разсуждать о его свойствах: они уже определены судом законным, или, по крайней мере, который называл сам себя законным. Но погодите! Не входите, сделайте одолжение: я сделаю вам одно предложение.

нежели оскорбительную грубость. В тоне, которым он продолжал свою речь, было какое-то странное самовластие, - как будто он сам был хозяином этого сада, а не пользовался им единственно из благосклонности Гепзибы.

-- Еслиб это было вам приятно, сказал он: - то я с большим удовольствием предоставил бы вашим попечениям эти цветы и этих древних и почтенных птиц. Так как вы только что оставили деревенский воздух и занятия то вы скоро почувствуете нужду в каком нибудь из занятий под открытым небом. Цветы не настоящая моя сфера, и потому вы можете ухаживать за ними по своему усмотрению. Я же только от времени до времени буду у вас просить самой незначительной уступки цветов в замену за все прекрасные овощи, которыми я надеюсь обогатить стол мисс Гепзибы. Таким образом мы будем полезными друг другу сотрудниками.

Фебея, молча и дивясь сама своему согласию, принялась полоть цветочную гряду: но она гораздо более была занята размышлением об этом молодом человеке, с которым так неожиданно сблизилась до фамильярности. Он не совсем ей правился. Характер его смущал молодую деревенскую девушку. обнаруживая в нем строгого практика. Разговор его вообще отличался шутливым тоном, но производил на нее впечатление серьёзное и почти суровое, - кроме тех случаев, когда молодость артиста смягчала это впечатление. Она боролась с действием какого-то магического элемента, заключавшагося в натуре Гольгрева который покорял ее своим чарам, может быть, вовсе неумышленно.

Спустя несколько времени, сумерки, сгущенные тенью фруктовых дерев и соседних строений, распространили по всему саду полу-мрак.

-- Пора оставить нам работу! сказал Гольгрев. - Делаю последний удар мотыкою в пользу бобов. Спокойной ночи, мисс Фебея Пинчон! Если вы, в один прекрасный день, пришпилите к своим волосам один из этих розанов и зайдете в мою мастерскую на Среднем проспекте, то я воспользуюсь самым чистым солнечным лучом, чтоб снять портрет с цветка и его владелицы.

-- Берегитесь пить воду из Молева источника! сказал он: - и пить, и умывать лицо!

-- Молев источник! отвечала Фебея: - тот, что обложен мшистыми камнями? Я вовсе не думала пить из него воду; но зачем вы это говорите?

-- Зачем? сказал дагерротипщик: - затем, что он околдован, как и чай иной старой лэди.

Он скрылся, и Фебея, помедлив еще с минуту в саду, увидела сперва мерцающий огонек, а потом яркий свет лампы в окнах его шпиля. Когда она воротилась в комнату Гепзибы там было уже так темно, что глаза её не могли проникнуть в глубину. Она едва могла видеть старую лэди, сидевшую на одном из прямых стульев, немного поодаль от окна, которого слабый свет слегка обозначал во мраке её бледное лицо, обращенное в угол комнаты.

-- Зажгите пожалуете, отвечала Гепзиба. - Но поставьте ее на столе в углу коридора. Глаза у меня слабы, и я редко подвергаю их ламповому свету.

Какой чудный инструмент человеческий голос! как он выражает всякое движение нашей души! В тоне Гепзибы, в эту минуту, были звучная глубина и влажность, как будто слова её, при всей своей незначительности, были окунуты в теплоту её сердца. Когда кузина зажигала в кухне лампу, ей опять показалось, что Гепзиба что-то сказала ей.

-- Сейчас, кузина! отвечала девушка. - Эти спички только вспыхивают и гаснуть.

Но, вместо отклика Гепзибы, она слышала говор другого голоса. Он, впрочем, был очень неясен и не столько походил на произносимые слова, как на неопределенные звуки, которые скорее выражали любовь и участие, нежели разсуждение. Впрочем, звуки эти так были неуловимы для слуха, что Фебея не могла даже считать их действительными. Она решила, что верно какой нибудь другой звук в доме показался ей человеческим голосом, или что это только игра её воображения.

в отдаленных углах комнаты, которая так слабо отражала свет, стояла почти та же темнота, что и прежде.

-- Кузина, сказала Фебея: - говорили вы мне что нибудь сейчас?

-- Нет, дитя мое! отвечала Гепзиба.

Еще меньше слов, нежели прежде, но с тою же таинственною музыкою! Мягкий, меланхолический, но не печальный, тон их как будто вытекал из глубокого колодца сердца Гепзибы, весь проникнутый глубочайшим волнением этого сердца. В нем было какое-то трепетание, - и как всякое сильное существо имеет свойство электричества, то оно отчасти сообщилось и Фебее. Девушка сидела с минуту в молчании. Скоро, однакож, для её тонких чувств сделалось заметно чье-то неправильное дыхание в углу комнаты. Она была одарена нежною и вместе здоровою физическою организациею, которая, как бы духовным действием, почуяла, что подле нея есть еще кто-то третий.

-- Милая кузина, сказала она, преодолевая неопределенное отвращение к этому вопросу: - нет ли здесь кого нибудь с нами в комнате?

мои мысли. Я сделала эту привычку задолго еще до твоего рождения.

Отпуская таким образом ее ко сну, девственная лэди сделала несколько шагов вперед, поцаловала Фебею и прижала ее к своему сердцу, которое билось с необыкновенною силою и чувством у груди молодой девушки. Каким образом удержалось еще в печальном старом её сердце так много любви, что излишек её переливается через край?

-- Покойной ночи, кузина, сказала Фебея, странно пораженная обхождением Гепзибы. - Я очень рада, что вы начинаете любить меня.

Она воротилась в свою комнату, но нескоро могла уснуть и спала не очень крепко. По временам, в глубокую ночь, она слышала сквозь сон чьи-то шаги по лестнице, тяжелые, но не сильные и не решительные. Голос Гепзибы, впрочем, полуподавленный, также поднимался по лестнице вместе с шагами, и, как бы в ответ на этот голос, Фебея опять слышала странный, неопределенный шум, который был несколько похож на человеческий говор.