Дом о семи шпилях.
Часть первая.
Глава VII. Гость

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть первая. Глава VII. Гость (старая орфография)

ГЛАВА VII.
ГОСТЬ.

Когда Фебея проснулась - а это случилось в одно время с началом утренняго чиликанья четы реполовов на груше - она услышала внизу лестницы какое-то движение. Она поспешила сойти в нижний этаж и нашла Гепзибу еще в кухне. Гепзиба стояла у окна, держа перед самым носом книгу, как будто с целью проникнуть обонянием в её содержание, потому что её слабое зрение не слишком много помогало ей в этом. Трудно представить себе книгу убедительнее той, которая была теперь в руках Гепзибы: от одного её чтения вся кухня наполнялась запахом дичи: индеек, каплунов, копченых куропаток, пуддингов, пирожных и святочных поросят во всех возможных смешениях и видоизменениях. Это была поваренная книга, наполненная рецептами безчисленных старинных английских блюд и украшенная гравюрами, на которых были представлены приготовления к пиршествам, достойным большой залы какого нибудь вельможеского замка. Между этими великолепными образцами поваренного искусства (из которых, вероятно, ни один не быль осуществлен на деле в этом доме со времен дедушек) бедная Гепзиба искала рецепта, по которому можно бы было наскоро состряпать к завтраку кушанье из материалов, которые были в её распоряжении, и с искусством, которым она обладала.

Скоро, однакож, она отложила в сторону благоухающее кушаньями сочинение и спросила Фебею, не снесла ли вчера яйца старая Спекли, как она называла одну из куриц. Фебея побежала посмотреть, но воротилась без ожидаемого сокровища. В эту минуту послышался свисток рыбака, возвещая приближение его к дому. Гепзиба позвала его, постучав энергически в окно лавочки, и купила у него рыбы, которую он называл отличнейшею макрелью, жирною, какую только случалось ему ловить так рано. Поручив Фебее поджарить кофе - который она называла чистейшим моккским и таким старым, что каждое мелкое зернышко его стоит продавать на вес золота - старая дева наклала столько дров в старый очаг, что из трубы тотчас начал вылетать густой дым. Деревенская девушка, помогая ей, чем могла, предложила спечь, по особенному легкому способу, перенятому ею от матери, индейский пирожок, который, по её словам, если хорошо его приготовить, должен был быть так вкусен и нежен, как никакой другой сорт из подающихся на завтрак. Гепзиба с радостью на это согласилась, и в кухне скоро разлился приятный запах снадобий для индейского пирожка. Нам кажется, что в дыму, вырывавшемся из худо устроенной печки, как в своей естественной стихии, тени усопших кухарок непременно должны были смотреть с удивлением на это кушанье или заглядывать в печку с пренебрежением к простоте предложенного Фебеей пирожка, напрасно стараясь протянуть к нему свои воздушные руки. По крайней мере голодные мыши вылезали явно из своих норок и, присев на задних лапках, нюхали дымный воздух, благоразумно выжидая благоприятного случая поживиться.

Гепзиба не обладала природною способностью к стряпанью и, сказать правду, увеличила свою настоящую худощавость, часто предпочитая оставаться лучше без обеда, нежели водиться с вертелом или наблюдать за кипением горшка. Поэтому рвение, какое она обнаружила теперь к кухонным подвигам, было истинно героическим чувством. Было трогательно и по истине достойно слез (еслиб только Фебея, единственная свидетельница её подвигов, если не считать мышей и безплотных теней, не предпочла лучше заниматься делом, нежели проливать их) видеть, как она разгребала свежие уголья и жарила макрель. Обыкновенно бледные, щоки её теперь разгорелись как жар от огня и суетливости, и она наблюдала рыбу с такою нежною заботливостью и вниманием, как будто - не приберем на этот случай лучшого сравнения - как будто собственное сердце её лежало на сковороде, а её счастье и несчастье зависели от того, хорошо ли, или нет сжарится эта рыба.

Домашняя жизнь представляет немного явлений приятнее чисто приготовленного и изобильного завтрака. Мы являемся к нему с свежими силами, в росистой юности дня, когда все наши нравственные и физическия чувства находятся в лучшем согласии, нежели в позднейшие часы: поэтому материяльные наслаждения наши утреннею едою не смущаются никакими еще упреками со стороны желудка или совести, если мы даже и черезчур поддаемся животной части нашей натуры. Мысли, обходящия в это время кружок близких между собой гостей, также приправлены остроумием и веселостью, а часто и живою истиною, которая редко имеет место в изысканной беседе за обедом. Маленький, старинный столик Гепзибы, поддерживаемый тоненькими и красивыми ножками и покрытый богатейшею камчатною скатертью, достоин был служить центром самого веселого кружка. Пар от горячей рыбы поднялся как дым на жертвеннике варварского идола между тем как благоухание моккского кофе было бы приятно обонянию покровительственной Лары или какою бы то ни было духа, благоприятствующого новейшему завтраку.

Фебея отправилась в сад, составила букет роз и расположила его очень искусно в небольшой стеклянной кружке, которая, потеряв давно уже свою ручку, тем удобнее могли занимать место цветочной вазы. Утреннее солнце, столь же свежее и улыбающееся, как и то, которого лучи проникали в цветущее жилище первой четы людей, пробиваясь сквозь ветви груши, освещало стол, на котором приготовлено было три прибора: один для Гепзибы, другой для Фебеи.... для кого же третий?

Гепзиба, бросив последний хозяйственный взгляд на стол, взяла Фебею за руку дрожащею рукою. Она вспомнила, как, во время приготовления этого таинственного завтрака, она была сурова и раздражительна с Фебеею, и решилась, видно, вознаградить ее за по особенным выражением ласки.

-- Не осуди меня за мое безпокойство и нетерпеливость, милое дитя мое, сказала она: - я люблю тебя, Фебея, несмотря на резкость моих слов.

-- Милая кузина, не можете, ли вы сказать мне, кто к вам приехал? спросила Фебея с улыбкою, близкою к слезам. - Зачем вы так встревожены?

-- Тише, тише! он идет, проговорила Гепзиба, поспешив вытерсть глаза. - Пускай он увидит сперва тебя, Фебея, потому что ты молода и твои щочки свежи как эти розы; улыбка играет на твоем лице против твоей воли. Он всегда любил смеющияся лица. Мое теперь уже старо; слезы мои едва только обсохли; он никогда не мог выносить слез. Задерни немножко занавеску, так, чтобы тень покрыла ту часть стола, где он сядет; но пускай, однакожь, светит и солнце! он никогда не любил темноты, - а сколько было мрачных дней в его жизни! Бедный Клиффорд...

Она еще произносила потихоньку эти слова, которые как будто были обращены к её собственному сердцу, нежели к Фебее, когда в коридоре послышался шум. Фебея узнала шаги, которые поднимались по лестнице ночью во время её полу-сна. Приближавшийся к ним гость - кто бы он ни был - остановился, как казалось, на верхних ступеньках лестницы; он остановился еще раза два, спускаясь ниже; остановился еще раз и внизу лестницы. Всякий раз это замедление было делаемо им, по видимому, не умышленно, но скорее оттого, что он забывал цель, которая привела его в движение, или как будто ноги его невольно останавливались, потому что побудительная причина была слишком слаба для поддерживания их движения. Наконец он сделал длинную паузу у порога комнаты. Он взялся сперва рукой за скобку двери, потом выпустил ее, повернув только слегка. Гепзиба с конвульсивно сжатыми руками смотрела на дверь.

-- Милая кузина Гепзиба, не смотрите пожалуйста так страшно! сказала, дрожа, Фебея, потому что волнение её кузины и эти таинственно отталкивающие шаги производили на нее такое действие, как будто в комнату готово было явиться привидение. - Вы, право, пугаете меня! Неужели случилось что нибудь ужасное?

-- Тише! прошептала Гепзиба. - Будь как можно веселее что бы ни случилось, не теряй веселости!

Окончательная пауза у порога тянулась так долго, что Гепзиба, не будучи в силах выносить её долее, подошла к двери, отворила ее и ввела незнакомца за руку. Фебея увидела перед собой пожилого мужчину в старомодном шлафроке из полинялой камки и с седыми или почти белыми, необыкновенной длины, волосами, которые почти совсем закрывали его лоб, пока он не откинул их назад, обводя неопределенным взором комнату. Всмотревшись несколько в его лицо, она легко поняла, что остановки его происходили от той неопределенности цели, с которою ребенок совершает первые свои путешествия по полу. Ничто не обнаруживало в нем недостатка физических сил для твердого и решительного шага. Причина его немочи заключалась в душе. Впрочем, в выражении его лица все-таки просвечивал ум, - только это выражение было так неопределенно, так слабо, что с каждой минутой готово было исчезнуть и никогда не возвратиться. Это было пламя, мелькающее на полу-погасших головнях; мы всматриваемся в него внимательнее, нежели еслиб оно было положигельным пламенем, сильно взлетающим кверху, - внимательнее, но с некоторым нетерпением, чтоб оно или засверкало удовлетворительным блеском, или совсем погасло.

Войдя в комнату, гость стоял с минуту на одном месте, держась инстинктивно за руку Гепзибы, как ребенок держится за руку взрослого, который ведет его. Он, однакожь, заметил Фебею и, по видимому, был приятно поражен её юным и прелестным видом, который в самом деле разливал в комнате веселость, подобно тому, как стоявшая на солнце стеклянная кружка с цветами разсыпала вокруг себя отраженные лучи его. Он поклонился ей, или, говоря вернее, сделал неудачную попытку поклониться. При всей, однакожь, неопределенности этой учтивости, она давала идею о какой-то невыразимой грации (или по крайней мере намекала на нее), которой не может дать человеку никакая практика в наружном обращении с людьми. Она была слишком неуловима для минуты своего явления, но после, в воспоминании Фебеи, преобразовывала всю наружность этого человека.

-- Милый Клиффорд, сказала Гепзиба тоном, каким обыкновенно обращаются к избалованным детям: - это наша кузина Фебея - маленькая Фебея Пинчон - единственная дочь Артура, как вы знаете. Она приехала из деревни погостить к нам, потому что наш старый дом сделался уже слишком безлюдным.

-- Фебея?... Фебея Пинчон?... Фебея? повторял гость странным, медленным, нетвердым выговором. - Дочь Артура! Ах, я позабыл! Нужды нет - я очень рад!

-- Садитесь здесь, милый Клиффорд, сказала Гепзиба, подводя его к креслу. - Фебея, потрудись приподнять немножко стору. Теперь будем завтракать.

Гость сел на назначенном для него месте и смотрел с странным видом вокруг. Он, очевидно, старался освоиться с предстоявшею ему сценою и понять ее яснее. По крайней мере он желал удостовериться, что он находится здесь, в низкой комнате с потолком, пересеченным несколькими перекладинами, и с обложенными дубом стенами, а не в другом месте, которое отпечаталось навеки в его чувствах. Но этот подвиг был для него так труден, что он мог успеть в нем только отчасти. Можно сказать, что он исчезал безпрестанно с своего места, или, другими словами, что ум и сознание его улетали, оставляя за столом только истощенную, поседевшую и печальную фигуру - вещественную пустоту. физический призрак. После некоторого промежутка, в его глазах опять показывался слабый свет, доказывая, что духовная часть существа его возвратилась и усиливается зажечь домашний очаг сердца, засветить умственную лампаду в темноте разрушенного дома, в котором она осуждена вести заброшенную, отчужденную от мира жизнь.

В один из этих моментов не столь онемелого, но все-таки неполного одушевления Фебея убедилась в мысли, которую она сперва отвергала, как слишком нелепую и невозможную. Она увидела, что сидевший перед ней человек должен был быть оригинал прекрасной миниатюры, хранящейся у её кузины Гепзибы. Действительно, с тонкою женскою разборчивостью относительно костюмов, она тотчас нашла, что его камчатный шлафрок, но виду, материалу и моде, был тот самый, который с такой отчетливостью представлен на портрете. Это старое, полинялое платье, потерявшее весь прежний блеск свой, казалось, говорило, каким-то особенным языком, для которого нет названия, о тайном бедствии своего хозяина. По этому внешнему типу можно было лучше определить, как изношена, как ветха была непосредственная одежда души его - это тело и это лицо, которого красота и грация превосходили почти искусство самого тонкого артиста - можно было определительнее узнать, что душа этого человека, должно быть поражена была в жизни каким-то страшным ударом. Он сидеть здесь как бы под мутным покрывалом разрушения, которое отделяло его от мира, но сквозь которое, в мгновенных промежутках, можно было уловить то же самое выражение, столь тонкое, столь нежно мечтательное, какое Мальбон - исполнив, с замиранием сердца, счастливый прием своего искусства - сообщил миниатюре! В его взгляде было нечто столь внутренне-характерное, что ни помрачающие годы, ни тяжесть ужасного, обрушившагося на него бедствия не в состоянии были совершенно уничтожить этого выражения.

Гепзиба налила чашку восхитительно-благоухающого кофе и подала гостю. Встретясь с нею глазами, он, казалось, пришел в какое-то забытье и смущение.

-- Это ты, Гепзиба? проговорил он невнятно, потом продолжал, как бы не замечая, что его слышат: - как переменилась! как переменилась! И недовольна за что-то мною? Зачем она так нахмуривает брови?

Бедная Гепзиба! это был тот несчастный нахмуренный взгляд, который, от времени, от её близорукости, от постоянного безпокойства, сделался у ней столь обыкновенным, что всякое волнение души безразлично вызывало его. Но неясные звуки этих слов оживили в её душе какое-то грустное чувство любви, и оно придало всему лицу её более нежное и даже приятное выражение. Чорствость её физиономии уничтожена была теплым и ярким сиянием души.

-- Недовольна! повторила она: - недовольна вами, Клиффордь!

Тон, которым она произнесла это восклицание, имел жалобную и действительно музыкальную мелодию, без примеси того, что грубый слушатель назвал бы жосткостью, - как будто какой нибудь превосходный музыкант извлек сладкий, потрясающий душу звук из разбитого инструмента, которого физический недостаток слышен посреди духовной гармонии: так глубока была чувствительность, выразившаяся в голосе Гепзибы!

Гость отвечал на её тон улыбкою, которая не осветила и половины ею лица. Но как ни была она слаба и мимолетна, она была запечатлена очарованием дивной красоты. За нею следовало более грубое выражение лица, или которое казалось грубым на этих нежных чертах, потому что не было смягчено умственным светом. Это было выражение аппетита. Он принялся за предложенный ему завтрак, можно сказать, почти с жадностью и, казалось, позабыл и самого себя, и Гепзибу, и молодую девушку, и все, что окружало его, в чувственном наслаждении, которое доставлял ему обильный завтрак. В физической его системе, несмотря на изящное и тонкое её устройство, склонность к услаждению аппетита, вероятно, преобладала над прочими. Впрочем, она бы могла быть удержана в должных пределах и уступить место другим, более достойным побуждениям, если бы его более духовные свойства сохранили свою силу. Но, при илстоящем положении дел, эта склонность проявлялась в таком тягостном для наблюдателя виде, что Фебея должна была потупить взор.

Скоро обоняния гостя коснулся запах еще неначатого кофе, и он принялся пить его с наслаждением. Ароматная эссенция действовала на него как волшебный напиток. Темная субстанция его существа сделалась прозрачною - по крайней мере в такой степени, что сквозь нее просвечивал теперь духовный свет яснее, нежели прежде.

В это время стан его несколько выпрямился и глаза его приняли выражение, по которому видно было, что они замечали предметы, на которых останавливались. Они, впрочем, не оживились на столько, чтобы в них высказывался ум: нет! не будучи вовсе чужд их выражению, он, однакожь, не составлял его особенности. То, что мы называем нравственною натурою, не было еще пробуждено в Клиффорде до ясных признаков. Это было только какое-то несколько высшее чувство - недоведенное до полной своей силы и обнаруживавшееся изменчиво и слабо - чувство восприятия впечатлений красоты и веселости. Составляя главную принадлежность некоторых натур, оно обнаруживает в них изящный от природы вкус и завидную расположенность к счастью. Красота делается жизнью такой натуры; к ней одной направлены все её стремления, и если только физические органы её находятся в тормоши с этим чувством, то и сама она развивается равно прекрасно. Такой человек не должен знать горестей; ему не с чем бороться; для него не существуют мучения, ожидающия в бесконечно-разнообразном виде тех, у кого достает духу, достает воли и сознания для борьбы с жизнью. Для этих исключительных характеров такия мучения и составляют лучший из даров жизни; но для существа, на которое устремлено в настоящую минуту наше внимание, они были бы только горестями, были бы только небесною карою.

Не унижая нисколько его достоинств, мы думаем. что Клифорд был одарен натурой сибарита. Это можно было заметить в постоянном влечении глаз его к волнующемуся солнечному свету, который пробивался сквозь густоту ветвей в старинную, мрачную комнату. Это было видно в том, как он смотрел на кружку с розами, которых запах вдыхал он с наслаждением, свойственным физической организации, до того чувствительной, что духовная часть человека как бы распускается в ней. Это обнаруживалось в безсознательной улыбке, с какой он смотрел на Фебею, которой свежий, девственный образ был слиянием солнечного сияния с цветами, - был сущностью того и других, в более прекрасном, более привлекательном проявлении. Не менее была очевидна эта любовь к прекрасному, эта жажда красоты и в инстинктивной осторожности, с которою, уже и теперь, глаза его отвращались от хозяйки и скорее блуждали по сторонам, нежели возвращались назад. Виноват в этом был не Клиффорд: виновата была несчастная судьба Гепзибы. Как мог он - при этой желтизне её лица, при этой жалкой, печальной мине, при этом безобразии страшного тюрбана, украшавшого её голову, и при этих нахмуренных бровях - как мог он находить удовольствие в том, чтобы смотреть на нее? Но неужели он не выразил никакой любви к ней за столько нежности, которую она расточала ему молчаливо? Да, никакой. Такия натуры, как клиффордова, чужды всех в этом роде ощущений. Оне всегда бывают эгоистичны в своей сущности, и напрасно от них требовать перерождения. Бедная Гепзиба постигала это, или по крайней мере действовала по инстинкту. Клиффорд был так долго удален от всего, что манит сердце, и она радовалась - радовалась по крайней мере в настоящую минуту, хотя с тайным намерением поплакать после в своей комнате - что у него перед глазами более привлекательные предметы, нежели её старое, некрасивое лицо. Оно никогда не было прелестно, а еслиб и было, то червь её горести о нем давно бы уже разрушил его прелесть.

быть, боясь, чтоб это не был сон или игра воображения, с усилием удерживал прекрасное мгновение перед глазами души, вынуждая от него еще больше блеска и продолжительности.

-- Прелесть! восхитительно! говорил он, не обращаясь ни к кому. - Неужели это останется? Какой живительный воздух льется в это окно! Открытое окно! Как хороша эта игра солнца! А цветы как пахнут! Какое веселое, какое цветущее лицо у этой молодой девушки! это - цветок, окропленный росою, и солнечные лучи на росе! Ах, все это, может быть, сон!... Сон! сон! Но он совершенно скрыл четыре каменные стены!

Тут его лицо омрачилось как будто на него пала тень пещеры или тюрьмы. В его выражении было теперь не больше света, как сколько могло бы проникнуть сквозь железную решотку темницы, - и того становилось все меньше и меньше, как будто сам он с каждой минутой глубже и глубже погружался в пропасть. Фебея (одаренная живостью и деятельностью характера, при которой она редко могла удерживать себя долго, чтоб не принять участия в том, что должно итти вперед) почувствовала теперь сильное желание говорить с незнакомцем.

-- Вот новый сорт роз, который нашла я в саду сегодня утром, сказала она, выбирая из букета небольшой красный розан. - В этом году их будет пять или шесть на кусте. Это самый лучший розан. А как он пахнет! как ни одна роза! Невозможно позабыть этого запаха!

-- Ах! покажите мне! дайте мне! вскричал гость, быстро схватывая цветок, который своим запахом, как волшебною силою, пробудил в нем много других воспоминаний, соединенных с этим ощущением. - Благодарю вас! Он доставляет мне большое удовольствие. Я помню, как я восхищался этим цветком - давно уже, я думаю, очень давно! - или это было только вчера? Он заставляет меня чувствовать себя снова молодым! Неужели я снова молодь? Или воспоминание это необыкновенно во мне ясно, или сознание странно как темно! Но как добра эта молодая девушка! Благодарю вас! благодарю вас!

случайно не остановились на лице старого пуританина, который смотрел на сцену из своих потемневших рам и с матового полотна, как дух, и притом самый злой и угрюмый дух. Гость сделал нетерпеливое движение рукою и обратился к Гепзибе с таким тоном, в котором ясно высказывалась своенравная раздражительность человека за которым все ухаживают в семействе.

-- Гепзиба! Гепзиба! кричал он довольно громко и выразительно: - зачем ты оставляешь этот ненавистный портрет на стене? Да, да! это именно в твоем вкусе! Я говорил тебе тысячу раз, что он злой гений нашего дома! и мой злой гений в особенности! Сними его тотчас!

-- Милый Клиффорд, сказала печально Гепзиба: - вы знаете, что я не могу этого сделать.

-- Если так, продолжал он говорить все еще с некоторою энергией: - то, прошу тебя, закрой его хоть красною занавесью, длинною, чтоб висела складками, с золотыми краями и кистями. Я не могу терпеть его! Пускай он не смотрит мне в глаза!

-- Хорошо, милый Клиффорд, я покрою портрет, сказала Гепзиба успокаивающим голосом. - Красная занавесь в сундуке под лестницей немножко полиняла и попортилась от моли, но мы с Фебеей чудесно ее исправим.

Рим? Гепзиба скажет, что у нас нет средств. Какая глупая мысль!

Он засмеялся сам к себе и бросил на Гепзибу взгляд, которым хотел выразить тонкий сарказм.

Но испытанное им в течение такого короткого времени волнение разных чувств - как они ни слабо высказывались - очевидно, его изнурило. Он, вероятно, привык к печальному однообразию жизни, которая не столько протекала ручьем - и то очень ленивым - сколько скоплялась в лужу вокруг его ног. Покрывало усыпления опустилось на его лицо и произвело свое действие, говоря нравственно, на его от природы нежные и изящные черты, подобное тому, какая густая мгла, не проникнутая ни одним солнечным лучом, производит на выразительность пейзажа. Оне как будто сделались крупнее и даже грубее. Если до сих пор в этом человеке поражала наблюдателя интересная наружность или красота - даже разрушенная красота - то теперь он мог бы усомниться к собственном чувстве и приписывать только игре воображения некоторую грацию, оживлявшую это неподвижное лицо, и какой-то чудный блеск, игравший в этих мутных глазах.

Прежде, однакожь. нежели Клиффорд совершенно погрузился в онемение, из лавочки раздался резкий звон колокольчика и так неприятно поразил слуховые органы Клиффорда и отличавшую его чувствительность нервов, что он вскочил со своего кресла.

-- Боже мой, Гепзиба! что за ужасная суматоха у нас в доме? вскричал он, изливая свою нетерпеливую досаду, но старой привычке, на единственную особу в мире, которая любила его: - я никогда не слыхал такого отвратительного звяканья! Зачем ты позволяешь это? Но имя всякой дисгармонии, что бы это значило?

яснее со стороны своего чувства прекрасного и гармонического, нежели со стороны сердца. Весьма возможно - подобные примеры случались часто - что если бы Клиффорд, в своей прошедшей жизни, получил возможность образовать свой вкус до высшого совершенства, то эта важная принадлежность вкуса могла бы до сих пор совершенно истребить или подавить его привязанности. Не имеем ли мы права, после этого, сказать, что его долгое и мрачное бедствие по крайней мере несколько искупило вины его?

-- Милый Клиффорд, я бы желала не допустить этого звонка до вашего слуха, сказала Гепзиба терпеливо, но покраснев от тягостного прилива стыда: - он даже для меня очень неприятен. Но знаете ли, Клиффорд, я хочу что-то сказать вам? Этот противный звонок - поди, пожалуйста, Фебея, посмотри, кто там - этот противный звонок не что другое, как колокольчик нашей лавочки.

-- Лавочки! повторил Клиффорд, глядя на нее с недоумением.

-- Да, нашей лавочки, сказала Гепзиба, и какое-то природное достоинство, смешанное с глубоким волнением, выразилось в её наружности. - Надобно вам знать, милый Клиффорд, что мы очень бедны. Нам не оставалось другого средства к существованию, как только разве принять пособие от руки, которую бы я оттолкнула (так же, как и вы!), если бы она мне подавала хлеб даже в то время, когда бы я умирала с голоду. Я должна была или принять от него помощь, или снискивать средство к существованию собственными руками! Одна, я могла бы голодать, но вас обещали отдать мне! Неужели после этого, милый Клиффорд, прибавила она с жалобною улыбкою: - вы можете думать, что я навлекла неизгладимый позор на старый дом, открыв в нем мелочную лавочку? наш прапрадед сделал тоже самое, нуждаясь гораздо меньше нас! Неужели вы станете стыдиться меня?

за важные. Так и Клиффорд продолжал только с грустным чувством: - можно ли тебе говорить это, Гепзиба? какой стыд могу я теперь испытывать?

но его лицу, сделался гораздо веселее. Это чувство также продолжалось только минуту и сменилось другим. Он посмотрел на Гепзибу с полуироническою улыбкою, которой причина осталась для нея загадкою.

-- Неужели мы так бедны, Гепзиба? сказал он.

Кресло его было глубоко и мягко, и он, почти в ту же минуту, погрузился в сон. Вслушиваясь в довольно правильное его дыхание (которое, впрочем, было похоже на какой-то слабый трепет, соответствовавший недостатку силы в его характере), Гепзиба воспользовалась этой минутой, чтобы разсмотреть внимательнее его лицо, чего она до сих пор не осмеливалась делать. Сердце её разливалось теперь в слезах; глубокая грусть высказывалась в стонающем голосе, тихомь и кротком, но невыразимо печальном. Под влиянием этого глубокого горя и сострадания, она чувствовала, что нет никакой непочтительности в том, чтобы смотреть на его изменившееся, постаревшее, побледневшее, разрушенное лицо. Но едва она устремила на него внимательный взгляд, как уже совесть начала упрекать ее в том, что она разсматривает его с любопытством теперь, когда оно так переменилось. Поспешно отвернувшись, Гепзиба опустила стору на освещенном солнцем окне и села к Клиффорду спиною.