Дом о семи шпилях.
Часть первая.
Глава VIII. Современный Пинчон

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть первая. Глава VIII. Современный Пинчон (старая орфография)

ГЛАВА VIII.
СОВРЕМЕННЫЙ ПИНЧОН.

Фебея, войдя в лавочку, увидела там знакомое уже ей лицо маленького истребителя - не знаем, в состоянии ли мы будем исчислить все его жертвы - негра Джим-Кро, слона, нескольких верблюдов и локомотива. Растратив все свое состояние в два предъидущие дня на неслыханные наслаждения, он теперь явился по поручению своей матери и спросил два яйца и пол-фунта изюму. Фебея подала ему эти покупки и, в знак благодарности за его первоначальное покровительство новой торговле, дала ему кита, в прибавку к сегодняшнему его завтраку. Огромное морское чудовище немедленно было отправлено тою же дорогою, что и предшествующий ему разнообразный караван. Этот замечательный мальчуган был настоящею эмблемою времени, как в отношении своего всепожирающого аппетита, нещадившого ни людей, ни вещей, так и в том отношении, что он, подобно времени, поглотив столько сотворенного, казался все-таки юношею, молодцом.

Затворив за собой до половины дверь, мальчик обернулся назад и бормотал что-то Фебее, но как часть кита находилась еще у него во рту, то она не могла вполне понять его.

-- Что ты говоришь, дружок мой? спросила она.

-- Матушка велела узнать, повторил Нед Гиггинс более внятно: - каково здоровье брата старой девицы Пинчон? Говорят, что он воротился домой.

-- Брат моей кузины Гепзибы! воскликнула Фебея, удивленная этим внезапным объяснением родства между Гепзибою и её гостем. - Её брат? А где он был?

Мальчик приложил только указательный палец к своему широкому, вздернутому носу, с тем видом лукавства, который ребенок, проводящий много времени на улице, так рано научается придавать своему лицу, как бы оно ни было само по себе невыразительно; и как Фебея продолжала смотреть на него, не давая ответа на осведомление его матери, то он и отправился домой.

Когда он спускался со ступенек, по ним поднялся какой-то джентльмен и вошел в лавочку. Это был дородный мужчина, более нежели средняго роста, довольно уже пожилой, в черном платье из тонкой материи, очень похожей на сукно. Палка из редкого восточного дерева, с золотым набалдашником, неукоризненной белизны воротнички и превосходно вычищенные сапоги придавали его наружности вид значительности. Смуглое, четвероугольное лицо его, с своими почти мохнатыми бровями, было от природы выразительно и сделалось бы, может быть, очень суровым, если бы он не позаботился благоразумно о смягчении его действия чрезвычайно добродушным и благосклонным взглядом. Тонкий наблюдатель прочел бы в этом взгляде очень мало настоящей душевной доброты, которую он предназначен был выражать.

Когда незнакомец вошел в лавочку, в которой выступ второго этажа и густые листья вяза вместе с разставленными на окне товарами производили род сумерек, улыбка его засияла так сильно, как будто он всеми силами старался противодействовать воздушной мгле (не говоря уже о мгле моральной, покрывавшей Гепзибу и её жильцов) самостоятельным светом своей физиономии. Увидев молодую, цветущую как роза девушку вместо худощавой старой девы, он видимо был удивлен и сперва сдвинул брови, потом улыбнулся с более лучезарною благосклонностью, нежели когда либо.

-- А, вот оно как! сказал он глубоким голосом, который если бы вышел из горла человека необразованного, то был бы выражением грубости, но от тщательной обработки сделался довольно приятен: - я не знал, что мисс Гепзиба Пинчон начала свою торговлю под таким благоприятным предзнаменованием. Вы, я полагаю, её помощница?

-- Точно так, отвечала Фебея и прибавила с некоторым видом достоинства (потому что джентльмен, при всей своей учтивости, очевидно принимал ее за молодую особу, служащую из жалованья): - я кузина мисс Гепзибы и гощу у нея.

-- Кузина? не из деревни ли? так извините меня, сказал джентльмен, кланяясь и улыбаясь, как никогда еще никто не кланялся и не улыбался Фебее. - В таком случае мы должны познакомиться ближе, потому что. если только я не ошибаюсь самым печальным образом, вы также и моя родственница! Позвольте.... Мери?... Лолли?... Фебея.... да, именно Фебея! Возможно ли, чтоб вы были Фебея Пинчон, единственное дитя моего милого кузена и соученика Артура? О, да! я вижу по вашим губкам, что он был ваш отец. Да, да! мы должны ближе познакомиться! Я ваш родственник, моя милая. Верно, вы слыхали о судье Пинчоне?

Когда Фебея присела в ответ на его вопрос, судья наклонился вперед с простительным и даже похвальным намерением - если принять во внимание близость родства и различие лет - поцаловал свою молодую кузину в знак родственной и естественной расположенности. К несчастью (без намерения или с тем инстинктивным намерением, которое не отдает уму никакого отчета), Фебея в эту критическую минуту отступила назад, так что её достопочтенный родственник с своим наклоненным над конторкою телом и вытянутыми губами очутился в странном положении человека, цалующого воздух. Он представлял новейшее подобие Иксиона, обнимающого облако, и был тем смешнее, что он гордился обыкновенно своею нерасположенностью ко всему воздушному и никогда не принимал призрака предмета за самый предмет. Дело в том - и это одно извиняет Фебею - что хотя благосклонность судьи Пинчона и не была совершенно неприятна для женских глаз на разстоянии ширины улицы или даже обыкновенного пространства комнаты, но делалась черезчур поразительна, когда эта смуглая физиономия (поросшая жосткой бородою, которой не могла соскоблить с нея никакая бритва) хотела прийти в действительное соприкосновение с предметом своих взглядов. Фебея опустила глаза и, не зная почему, почувствовала, что она сильно краснеет от его взгляда, - хотя прежде она переносила, без особенной щекотливости, поцелуи, может быть, полудюжины кузенов, из которых одни были моложе, а другие старее этого чернобрового, седобородого, щеголеватого и благосклонного судьи! Почему же она не позволила ему поцаловать себя?

Подняв глаза, Фебея была удивлена переменою в лице судьи Пинчона. Она была так разительна, как между пейзажем, озаренным полным сиянием солнца, и пейзажем перед наступлением бури. В этом лице не было страстной напряженности последняго вида, но оно было холодно, жостко, неумолимо как туча, скоплявшаяся целый день.

"Боже мой! что теперь будет? - подумала деревенская девушка - он смотрит так, как будто он не мягче утеса и не снисходительнее восточного ветра! Я не хотела его обидеть. Если он действительно мой кузен, то я готова бы позволить ему поцаловать меня."

В то же самое время Фебея с удивлением увидела, что этот самый судья Пинчон был оригинал миниатюры, которую показывал ей дагерротипщик в саду, и что жосткое, суровое, безжалостное выражение его лица было то самое, которое солнце выставляло с таким упорством. Следовательно, это было не минутное расположение души, но постоянный, только искусно скрываемый, его темперамент?

Но едва глаза Фебеи остановились снова на лице судьи, как уже вся его неприятная суровость исчезла для нея, и она почувствовала всю силу его знойной, как каникулярные дни, благосклонности.

-- Прекрасно, кузина Фебея! вскричал он с выразительным жестом одобрении: - превосходно, маленькая моя кузина! Вы доброе дитя и умеете о себе заботиться. Молодая девица - особенно если она так хороша собою - должна быть очень скупа на поцелуи.

-- Право, сэр, сказала Фебея, стараясь обратить в шутку этот случай: - я не хотела быть суровою

Впрочем, потому ли, что их знакомство началось так неудачно, или по другой причине, она все-таки обходилась с судьею соблюдая некоторую осторожность, что вовсе не было свойственно её открытой и умной натуре. Она не могла освободиться от странной мысли, что её предок-пуританин, о котором она слышала столько мрачных преданий, родоначальник всего поколения ново-английских Пинчонов и основатель Дома о Семи Шпилях, скончавшийся в нем так загадочно, - что этот пуританин явился теперь собственной особой в лавочку. В наше быстрое на переодеванья время это нетрудно было бы устроить. Воротясь из другого света, ему стоило только провести четверть часа у цырульника, который бы тотчас превратил его густую пуританскую бороду в пару серых бакенбарт, потом, сбегав в магазин готового платья, переменил бы его бархатный камзол и черный плащь с богато вышитою фрезою на белые воротнички и галстух, на фрак, жилет и панталоны; наконец, отбросив его оправленную в сталь шпагу, дал бы ему палку с золотым набалдашником, - и полковник Пинчон, живший за два столетия до нас, выступил бы современным нам судьею.

Но Фебея имела столько ума, что могла допускать эту мысль не иначе, как только для шутки. Кроме того, если бы оба Пинчона явились перед нее вместе, то она заметила бы между ними много разницы и нашла бы только общее сходство. Длинный ряд годов в климате, столь непохожем на тот, в котором взрос предок, должен был неизбежно произвести значительные перемены в физическом строении потомков. Судья едва ли мог сравниться с полковником объемом тела. Хотя он считался полновесным мужчиною между своими современниками и был очень развит в физическом отношении, однакожь, мы думаем, что еслибы взвесить нынешняго судью Пинчона на одних весах с его предком, то надобно было бы прибавить к ней по крайней мере одну старинную гирю в пятьдесят-шесть фунтов, чтобы привести чашки в равновесие. Лицо судьи потеряло багровый английский цвет, который так сильно пробивался сквозь загар закаленных бурями щек полковника, и приняло жолто-бледный оттенок, характеризующий комплекцию его соотечественников. Сверх того, если мы не ошибаемся, в этом твердом образчике потомства пуританина более или менее начала уже проявляться некоторая нервозность. Она, между прочим, сообщала его лицу гораздо более подвижности и живости, в ущерб какому-то выражению грубой силы, на которое эти свойства действовали как разлагающия кислоты... Судья Пинчон подвинулся в утончении, вместе с другими людьми, столетием или двумя далее.

В умственном и нравственном отношениях, судья был похож на своего предка по крайней мере столько, сколько можно заключить по сходству выражения и очертаний их лиц. В старинном надгробном слове, о котором мы уже упоминали, оратор решительно превозносил своего усопшого прихожанина. На его намогильном памятнике также начертана высокохвальная эпитафия и сама история, дав ему место на своих страницах, не отвергает в нем твердости и возвышенности характера. Равным образом и в отношении к современному нам судье Пинчону, ни публичный оратор, ни сочинитель эпитафий, ни историк общих или местных политических событий, - никто не решился бы произнести строгий суд против его добросовестности, как христианина, или достоинства, как человека, или справедливости, как судьи, или храбрости и верности, как представителя политической его партии. Но независимо от холодных, формальных и пустых слов резца, который начертывает эпитафию, голоса, который говорит речи, и пера, которое пишет для современников и потомства, и которые неизбежно теряют много своей истины от рокового сознания своей публичности, - о предке остались предания, а о судье велись домашние повседневные толки, поразительно согласные в своих показаниях. Часто взгляд женщин, частных людей и слуг на общественного человека бывает весьма поучителен; и ничего нет интереснее огромной разницы между портретами, назначенными для гравировки, и эскизами, которые переходят из рук в руки за спиной оригинала.

Например, предание утверждало, что пуританин был жаден к обогащению; о судье также, при всей наружной его щедрости, говорили, что он так цепок на руку, как будто она у него была сделала из железа. Предок принимал на себя вид грубой доброты и жосткой сердечности слов и обращения, которые большая часть людей почитали врожденною добротою его натуры, пробивавшеюся сквозь плотную, негибкую оболочку мужественного характера. Потомок, сообразно с требованиями более утонченного века, преобразовал эту грубую доброту в великолепную улыбку благосклонности, которою он сиял как полуденное солнце на улицах или как веселый огонь камина в гостиных своих близких знакомых. Пуританин - если только верить некоторым старинным историям, которые до сих пор не перестали рассказываться вокруг автора - поддавался некоторым нежным увлечениям. В отношении к судье мы не должны пятнать своих страниц подобными толками, которые пожалуй также можно там и сям слышать. Далее, пуританин, самовластный господин у себя в доме, был женат на трех женах и одною только равнодушною жосткостью своего тяжелого характера в супружеских сношениях отправил их в могилу. Здесь, впрочем, параллель между ними некоторым образом нарушается. Судья был женат на одной только жене и потерял ее на третьем или на четвертом году после брака. Ходила, впрочем, басня - мы принимаем ее за басню, хотя, пожалуй, и она могла бы характеризовать супружескую жизнь судьи Пинчона - что смертельный ударь нанесен был бедной лэди вскоре после свадьбы, и что она никогда уже не была весела, потому что муж заставлял ее приносить ему к постели кофе каждое утро.

Но фамильное сходство представляет предмет неисчерпаемый, и нет возможности исчислить всех его оттенков, переходивших по прямой линии от множества предков, на протяжении каких нибудь двух столетий. Прибавим только, что пуританин - по крайней мере так утверждают прикаминные предания, часто сохраняющия черты характера с удивительною верностию - был смел, властолюбив, неутомим, мужествен; что он закладывал глубоко в сердце основание своих намерений и преследовал их с постоянством, незнавшим ни отдыха, ни угрызений совести; что он попирал ногами слабого и, если это было нужно для его цели, готов был решиться на все, чтоб побороть сильного. Похож ли был на него судья в этом отношении, читатель увидит из дальнейшого нашего рассказа.

Едва ли хоть одна из этих параллелей была известна Фебее. Родясь и взросши в деревне, она была воспитана в незнании большей части фамильных преданий относительно Дома о Семи Шпилях. Но одно обстоятельство, неважное само по себе, поразило ее страхом. Она слыхала о проклятии, которое Моль, казненный колдун, послал, с своего эшафота, полковнику Пинчону, - что тот напоит его кровью, - и знала о простонародном толке, будто бы эта кровь от времени до времени бывает слышна в горле у Пинчонов. Обладая здравым смыслом и, главное, происходя из рода Пинчонов, Фебея считала эту последнюю басню нелепостью, какою она и была действительно. Но старые суеверные предания, вкоренившияся в человеческом сердце, переходя от уст к слуху в многочисленных повторениях через целый ряд поколений, производят на нас сильное действие. Они мало по малу проникаются дымом домашняго очага и, передаваясь долго из рода в род между домашними фактами принимают наконец их физиономию и до такой степени делаются неразлучными с домом, что производят гораздо больше внимания, нежели мы подозреваем. Поэтому-то, когда Фебея услышала урчанье в горле у судьи Пинчона, которое было у него весьма обыкновенно и хотя происходило непроизвольно, но не показывало ничего особенного, кроме разве некоторого несовершенства горла или, как некоторые полагают, расположения к апоплексии, - когда молодая девушка услышала это странное и неприятное урчанье (которого автор никогда не слыхал и потому не может описать), она выпучила на него глаза с глупым видом и всплеснула руками.

Со стороны Фебеи было весьма смешно смутиться от такой безделицы и непростительно обнаружить свое смущение перед человеком, которого эта безделица касалась ближе всех. Но этот казус так странно согласовался с прежними её понятиями о полковнике и судье, что, в эту минуту, он показался ей совершенно тождественным с ними.

-- О, ничего, сэр, ничего совершенно! отвечала Фебея с улыбкой досады к самой себе. - Но, может быть, вы желаете говорит с моей кузиной Гепзибою. Прикажете позвать ее?

-- Обождите минутку, сделайте одолжение, сказал судья, вызвав опять солнечное сияние на свое лицо. - Вы, кажется, немножко разстроены сегодня. Городской воздух, кузина Фебея, не совсем соответствует вашим прекрасным, полезным для здоровья привычкам. Или вас что нибудь встревожило? что нибудь особенное в семействе кузины Гепзибы? Приезд, э? Я догадываюсь? Ничего нет удивительного после этого, моя маленькая кузина. Жизнь в одном доме с таким гостем может, конечно, встревожить невинную молодую девушку!

-- Вы говорите совершенные для меня загадки, сэр, отвечала Фебея, глядя вопросительно на судью. - В доме нет никакого ужасного гостя, кроме бедного, кроткого, похожого на ребенка, человека, должно быть, брата кузины Гепзибы. Боюсь только (вы это должны знать лучше меня, сэр), что он не в полном разсудке; но он, но видимому, так кроток и спокоен, что мать могла бы оставить с ним своего ребенка, и и думаю, что он так играл бы с ребенкомь, как будто только пятью годами старше его. Ему меня встревожить! О, нет, ни мало!

--Я очень ряд слышать тякой приятный и умный отзыв о моем кузене Клиффорде, сказал благосклонный судья. - Тому много лет назад, когда мы были оба мальчиками и молодыми людьми; я очень был к нему привязан и постоянно чувствую нежное участие ко всему, что до него касается. Вы говорите, кузина Фебея, что он, по видимому, слаб разсудком. Да дарует ему небо по крайней мере столько ума, чтоб раскаяться в своих прошедших грехах!

-- Я думаю, никто, заметила Фебея: - не имеет так мало причин каяться.

-- Возможно ли, моя милая, отвечал судья, с видом сострадания: - чтобы вы никогда не слыхали о Клиффорде Пинчоне? чтобы вам вовсе была неизвестна его история? Впрочем, тем лучше. Это показывает, что ваша мать имела надлежащее почтение к имени дома, с которым она была соединена узами родства. Думайте как можно лучше об этом несчастном человеке и надейтесь от него самого лучшого! Это правило, которого мы должны всегда держаться в своих суждениях один о другом; а в особенности хорошо и благоразумно соблюдать его между близкими родными, которых характеры по необходимости зависят в некоторой степени взаимно один от другого. Но Клиффорд в гостиной? Я хочу видеть, в каком он состоянии.

что ей будет неприятно, если его разбудят. Позвольте, сэр предуведомить ее.

Но судья обнаружил особенную решимость взойти без доклада, и как Фебея, с живостью человека, которого движения безсознательно повинуются мыслям, заступила ему дорогу, то он без всякой, или почти без всякой, церемонии отвел ее в сторону.

-- Нет, нет, мисс Фебея! сказал он голосом, глубоким как громовый гул, нахмуря тучею брови: - останьтесь здесь! Я знаю дом, знаю мою кузину Гепзибу, а также и её брата, и потому моей миленькой деревенской кузине не следует безпокоиться обо мне докладывать!

В этих последних словах мало по малу обнаруживались признаки перехода от его внезапной жосткости к прежней благосклонности обращения.

-- Я здесь дома, Фебея, продолжал он: - не забывайте этого; а вы особа посторонняя. Поэтому я прямо взойду взглянуть на Клиффорда и уверить его и Гепзибу в моих дружеских к ним чувствах и участии. В настоящую минуту им надобно слышать из собственных моих уст, как искренно я желаю служить им. А, да вот и сама Гепзиба!

глядя так страшно, как дракон, который, в волшебных сказках, обыкновенно сторожит очарованную красоту. Обыкновенный нахмуренный взгляд её на этот раз был так свиреп, что не мог уже происходить от невинного действия близорукости. Она устремила его на судью Пинчона с выражением, которое должно было по крайней мере смешать, если не испугать его: так он был полон глубоко вкоренившейся в сердце антипатии. Она сделала отталкивающий жест рукою и остановилась, как олицетворенное воспрещение, вытянувшись во всю свою длину в темных рамах двери. Но мы должны выдать секрет Гепзибы и признаться, что природная боязливость её характера обнаружилась даже и теперь, в заметном трепете, который - это чувствовала сама она - приводил каждый её сустав в несогласие с другими.

Может быть, судья знал, как мало истинной смелости скрывается под наружностью Гепзибы. Во всяком случае, будучи джентльменом крепких нервов, он скоро оправился и не замедлил подойти к своей кузине с протянутою рукою, взяв в то же время благоразумную предосторожность прикрыть свое наступление улыбкою, до того сияющею и знойною, что еслиб она была хоть в половину так тепла, как казалась, то виноградные грозды вдруг покраснели бы под её действием. В самом деле, он, кажется, намерен был растопить Гепзибу тут же на месте, как будто это была статуя из жолтого воску.

-- Гепзиба, возлюбленная моя кузина, я в восхищении! воскликнул судья с сильнейшим чувством. - Теперь по крайней мере у вас есть для чего жить. Да и все мы, ваши друзья и родные, теперь имеем новую цель жизни. Я не хотел потерять минуты, поспешая предложить вам все возможные с моей стороны пособия, чтобы доставить Клиффорду комфорт. Он принадлежит всем нам. Я знаю, как это ему нужно, - как всегда это было для него нужно, при его тонком вкусе и любви к прекрасному. Все, что у меня есть в доме - картины, книги, вино, лучшия кушанья - всем этим он может распоряжаться. Мне бы доставило величайшее удовольствие свидание с ним. Могу ли я взойти к нему тотчас?

-- Нет, отвечала отрывисто Гепзиба: голос её так дрожал, что она не решалась проговорить длинной фразы. - Он не может видеть посетителей!

-- Посетителей, милая кузина! вы меня называете посетителем? вскричал судья, которого чувствительность, по видимому, была поражена холодностью фразы. - Так позвольте же мне быть гостем Клиффорда и вашим также. Переедем тотчас в мой дом. Деревенский воздух и все удобства - могу сказать; даже роскошь - которыми я окружил себя, подействуют на него чудным образом. А мы с вами, милая Гепзиба, будем советоваться, заботиться и трудиться, чтоб наш милый Клиффорд был счастлив. Перейдемте! что нам еще толковать больше о предмете, который составляет мой долг и удовольствие? Переедем ко мне тотчас!

Совсем другое дело с Гепзибой; улыбка судьи, казалось, действовала на суровость её сердца как солнечные лучи на уксус: эта улыбка сделала её сердце в десять раз суровее.

-- Клиффорд, сказала она, находясь все еще в таком волнении, что могла произносить только отрывистые фразы: - Клиффорд здесь у себя дома!

-- Да простит вас небо, Гепзиба, сказал судья Пинчон, возводя почтительно глаза к горнему судилищу: - если вы допускаете старинную вашу вражду действовать на вас в этом деле! Я пришел к вам с открытым сердцем, готовый принять в него вас и Клиффорда. Неужели вы отвергнете мои услуги, мои искренния предложения для вашего благополучия? Во всяком случае они достойны вашего ближайшого родственника. На вас падет тяжкая ответственность, кузина, если вы запрете вашего брата в этом печальном доме и в этом спертом воздухе, в то время, когда в его распоряжение предоставляется восхитительный деревенский простор моего жилища.

-- Нет, я не отпущу Клиффорда, сказала Гепзиба прежним, отрывистым тоном.

-- Женщина! вскричал судья, предаваясь своей досаде: - что все это значит? Неужели у тебя есть другие ресурсы? Нет, быть не может! Берегись, Гепзиба, берегись! Клиффорд находится на краю такой мрачной пропасти, в какую только он когда либо падал! Но что мне говорить с этой старухою? Дорогу! Я должен видеть самого Клиффорда!

судьи Пинчона вторгнуться силою было остановлено голосом из внутренней комнаты. Это был слабый, дрожащий, жалобный голос, выражающий безпомощный испуг и менее энергии к самозащищению, нежели обнаруживает испуганный ребенок.

-- Гепзиба! Гепзиба! кричал он: - пади перед ним на колени! цалуй ноги его! умоляй его не входить сюда! О, пусть он надо мной сжалится! О, пощади! пощади!

Все-таки еще было очень сомнительно, чтоб судья не решился оттолкнуть Гепзибу и войти в комнату, из которой выходил этот прерывистый и грустный вопль о пощаде. Не жалость его остановила, потому что при первых звуках ослабевшого голоса, яркий огонь заиграл в глазах его и он быстро двинулся вперед, с каким-то неописанно-свирепым и мрачным выражением во всей своей наружности. Чтобы узнать судью Пинчона, надобно было видеть его в эту минуту. Сказавшись таким образом, пускай он улыбается как хочет знойно: он скорей заставит дозреть от своей улыбки виноградные грозды или пожелтеть тыквы нежели изгладит из памяти наблюдатели впечатление, похожее на клеймо раскаленным железом. Вид его был тем ужаснее, что в нем выражались не гнев или ненависть, но какое-то лютое стремление истреблять все, кроме себя.

При всем том, не клевещем ли мы на этого человека? Взгляните теперь на судью! Он, по видимому, сознал, что поступил дурно, навязываясь слишком энергически с своею родственною любовью людям, неспособным оценить ее. Он дождется лучшого расположения душ их и готов помогать им тогда с таким же усердием, как и в настоящую минуту. Когда он обернулся назад, посмотрите, какая всеобъемлющая благосклонность сияет на его лице! Она говорит ясно, что он принял Гепзибу, маленькую Фебею и невидимого Клиффорда, вместе с остальным миром, в свое огромное сердце и нежить их теплою ванною в волнах своей любви.

-- Вы меня крепко обижаете, милая кузина Гепзиба! сказал он, сперва нежно подав ей руку, а потом надевая перчатку, в знак готовности уйти: - очень крепко! Но я прощаю вас и постараюсь заставить вас думать обо мне лучше. Так как наш бедный Клиффорд находится в таком жалком состоянии ума, то я не должен теперь настаивать на свидании с ним. Но я буду так следить за его поправлением, как бы он был моим родным, любимым братом. Не стану также домогаться ни от него, ни от вас, милая кузина, чтобы вы сознались в вашей ко мне несправедливости. А еслиб это случилось, то я не желаю другой мести, как только, чтоб вы приняли от меня самые лучшия услуги, какие только я могу предложить вам.

место открытым и радушным обращением с теми, кто знал его, убавляя выражение своего достоинства соразмерно с ничтожностью человека, которому он кланялся, и доказывая тем надменное сознание своих преимуществ так же неопровержимо, как будто отряд лакеев очищал перед ним дорогу. В это достопамятное утро добродушный вид судьи Пинчона был до такой степени жарок, что (по крайней мере так говорили в городе) понадобилась лишняя поливальная бочка, чтоб осадить пыль, поднявшуюся после того, как он прошел по улице.

-- О, Фебея! проговорила она: - этот человек был ужасом всей моей жизни! Неужели я никогда, никогда не буду иметь смелости - никогда голос мой не перестанет дрожать хоть на столько времени, чтоб я высказала ему, кто он таков?

-- Неужели он так зол? спросила Фебея. - Но его предложения были действительно добродушны.

-- Не говори об этом - у него железное сердце! отвечала Гепзиба. - Поди и поговори с Клиффордом! Займи и успокой его. Его ужасно встревожит, если он увидит меня в таком волнении. Поди, милое дитя мое, а я буду смотреть за лавочкой.

и прямодушного человека. Сомнение такого рода имело тревожное влияние на ум Фебеи; но она смягчила в некоторой степени свой взгляд на характер судьи Пинчона и объясняла себе свидетельство Гепзибы о его злобе взаимным ожесточением чувств в фамильных раздорах, которые делают ненависть между родными смертельною.