Дом о семи шпилях.
Часть первая.
Глава IX. Клиффорд и Фебея

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть первая. Глава IX. Клиффорд и Фебея (старая орфография)

ГЛАВА IX.
КЛИФФОРД И ФЕБЕЯ.

Нельзя не согласиться, что было что-то возвышенное и благородное в натуре нашей бедной Гепзибы; или же - как что весьма вероятно - что её натура развилась бедностью и печалью, возвысилась сильною и уединенною привязанностью всей её жизни и таким образом приобрела героизм, который никогда не был бы её характеристическою чертою в других обстоятельствах. Гепзиба, сквозь длинный ряд печальных лет, проводила то самое положение, в котором она теперь находилась, - по большей части отчаиваясь в нем, никогда не будучи совершенно уверена в своей надежде, но всегда постигая, что это лучшая участь, какой она может ожидать на земле. Собственно для себя она ничего не просила у Провидения: она просила только даровать ей возможность посвятить себя брату, которого она так любила, так почитала в нем то, чем он был или мог быть, и к которому сохранила свою преданность, одинокая во всем мире, вполне, неизменно, в каждую минуту своего сознания и в продолжение всей своей жизни. Теперь, на закате своего существования, он возвратился к ней из своего долгого, странного и бедственного отсутствия и зависел от её любви не только в отношении к своему физическому существованию, но и в отношении ко всему, что должно поддерживать его нравственную жизнь. Она отвечала своему призванию. Она решилась - наша бедная, старая Гепзиба, в своем старом шолковом платье, с своими окостенелыми суставами и с печальною неприятностью своих нахмуренных бровей - решилась на все, что было для нея возможно, и готова была бы сделать во сто раз более! Мало видали люди взглядов трогательнее - и да простит нас небо, если невольная улыбка сопровождает это слово - мало видали взглядов, в которых бы выражался такой истинный пафос, как в глазах Гепзибы в это первое утро.

С каким терпением старалась она окружить Клиффорда своею теплою любовью и создать для него из нея целый мир, так, чтобы он не почувствовал никакого мучительного ощущения холодности и скуки за чертой этого мира! сколько употребляла она маленьких усилий забавлять его! как жалки, но великодушны, были они!

и Локком, а в другом - Татлер вместе с разными сочинениями Драйдена. Золото на корешках их давно потемнело, и самые листы в средине потеряли свою белизну и лоск. Клиффорд остался равнодушен к этим авторам. Все подобные им, любимые современною публикою писатели, которых новые сочинения сияют как богатый узор только что вытканного ковра, через одно или два поколения, неизбежно теряют свое очарование для каждого читателя, и потому едва ли можно было ожидать, чтоб они произвели какое нибудь впечатление на ослабленный ум своего прежнего поклонника. Гепзиба взяла Расселаса и начала читать описание Счастливой Долины с темным воспоминанием, что там высказан какой-то секрет довольства жизнью, который может послужить Клифффрду и ей по крайней мере на сегодняшний день. Но Счастливая Долина была покрыта тучею. Кроме того Гепзиба наскучила своему слушателю множеством ошибок против выразительности, которые она открывала, по видимому, вовсе того не замечая; в самом деле, она как будто не обращала никакого внимания на смысл своего чтения, - напротив, очевидно чувствовала скуку этого занятия. Голос её, от природы жосткий, в течение её печальной жизни сделался мало по малу похож на какое-то карканье. Это неприятное карканье, сопровождающее каждое радостное и грустное слово, в обоих полах означает вкоренившуюся меланхолию, и малейший его звук высказывает всю историю бедствий, перенесенных человеком. Он производит на слушателя такое действие, как будто вместе с ним вырывается из души что-то мрачное, или - употребим более умеренное сравнение - это жалкое карканье, проходя сквозь все изменения голоса, похитит на черную шолковую нитку, на которую нанизаны хрустальные зерна речи, получающия от нея свой цвет. Такие голоса высказывают нам жалобу на погибшия надежды и как будто просят смерти и погребения вместе с ними!

Заметя, что Клиффорд не делается веселее от её усилий, Гепзиба принялась искать по дому других средств для более приятного препровождения времени. Вдруг глаза её остановились на клавикордах Алисы Пинчон. Это была минута великой опасности, потому что, несмотря на страшные предания, соединенные с этим инструментом, и на печальные арии, которые как носился слух, разъигрывали на нем невидимые пальцы, - преданная сестра воодушевилась было торжественною мыслью забарабанить по его струнам для Клиффорда и акомпанировать музыке своим голосом. Бедный Клиффорд! бедная Гепзиба! бедные клавикорды! как бы вы были жалки все трое вместе! Только какой-то благодетельный дух - может быть, невидимое вмешательство самой давно погребенной Алисы - отвратил угрожавшее им бедствие.

Но худшее из всех зол - самый тяжкий ударь судьбы для Гепзибы и, может быть, также для Клиффорда - было его непреодолимое отвращение к её наружности. Черты лица, никогда неотличавшияся приятностию, а теперь огрубевшия от старости, горя и досады за него к свету; платье и в особенности тюрбан: неловкия и странные манеры, усвоенные незаметно в уединении: таковы были характеристическия черты наружности бедной женщины, и потому нет ничего удивительного, хотя это крайне горестно, что инстинктивный любитель прекрасного чувствовал необходимость отворачивать от нея глаза. Пособить такой антипатии было невозможно. Она будет последним чувством, которое умрет в нем. В последнюю минуту, когда замирающее дыхание будет слабо пробиваться сквозь его уста, он, без сомнения, пожмет руку Гепзибы, в знак горячей признательности за её безпредельную любовь, и закроет глаза - не столько для того, чтоб умереть, сколько для того, чтоб не смотреть больше на её лицо. Бедная Гепзиба! она долго размышляла наедине, как бы пособить своему горю, и наконец придумала приколоть ленты к своему тюрбану, но, также по внушению какого-то благодетельного духа, оставила это намерение, которое едва ли не было бы роковым для предмета её нежных попечений.

Независимо от невыгодного впечатления, производимого наружностью Гепзибы, во всех её поступках проявлялась какая-то неуклюжесть, которая делала ее неспособною даже к простым услугам, не только к украшению кого бы то ни было. Она знала, что она только раздражает Клиффорда, и потому обратилась к помощи Фебеи. В её сердце не было никакой низкой ревности. Если бы Провидению было угодно наградить её героическую верность, сделав её непосредственным орудием счастия Клиффорда, то это наградило бы ее за все прошедшее, это бы доставило ей радость, конечно не самую восторженную, но глубокую и истинную, стоющую тысячи бурных восторгов. Но такое счастие было невозможно, и потому она предоставила свою роль Фебее, вверив ей драгоценнейшее из своих прав. Фебея приняла на себя её обязанности весело, как принимала она все и одна уже простота её чувства дала ей возможность большого успеха.

Безсознательным действием своей умной натуры, Фебея решительно сделалась добрым гением брата и сестры. Угрюмость и запустение Дома о Семи Шпилях, казалось, совершенно исчезли с её здесь появления; грызущая тлень остановилась между старыми бревнами его скелета; пыль перестала осыпаться так густо, как прежде, с старинных потолков на пол и мебель нижних комнат, или по крайней мере в них безпрестанно появлялась со теткою маленькая хозяйка, легконогая как ветер, подметающий садовую аллею. Тени мрачных происшествий, поселившияся, как привидения в пустых и печальных комнатах, и тяжелый, неподвижный запах, который смерть столько раз оставляла после себя в спальнях, должны были уступить очистительному действию, какое оказывало на атмосферу всего дома присутствие молодого, свежого и здорового сердца. В Фебее не было решительно никакого недуга (еслиб он был, то старый Пинчонов дом как раз бы превратил его в неизлечимую болезнь). Душа её походила, по своему могуществу, на небольшое количество розовой эссенции в одном из принадлежавших Гепзибе огромных, окованных железом сундуков, которая проникала своим благоуханием разного рода белье, кружева, платки, чепчики, сложенные платья, перчатки и другия хранившияся там сокровища. Подобно тому, как каждая вещь в этом сундуке делалась приятнее от розового запаха, мысли и чувства Гепзибы и Клиффорда, при всей своей мрачности, получили легкий оттенок счастья от сообщества Фебеи. Деятельность её тела, ума и сердца понуждала ее вечно быть занятою обыкновенными маленькими трудами представлявшимися ей вокруг, обдумывать сообразную с минутою мысль и сочувствовать то веселому чиликанью реполовов на груше, то, до возможной для нея глубины, мрачному безпокойству Гепзибы и неопределенному стону её брата. Эта способность легко принаровляться ко всему окружающему есть вместе и признак совершенного здоровья и лучшее его предохранение.

посреди таких мрачных обстоятельств, какие окружали теперь хозяйку дома, и еще оттого, что она производила свое действие на характер, так сказать, гораздо массивнейший, нежели её собственный: потому что худощавый, костистый корпус Гепзибы относился, может быть, точно так же к легкой фигуре Фебеи, как относились между собой нравственный вес и нравственная субстанция женщины и девушки.

Для гостя, брата Гепзибы, или кузена Клиффорда, как начала теперь называть его Фебея, она в особенности была необходима. Нельзя сказать, чтоб он разговаривал с нею или часто обнаруживал, тем или другим определительным образом, чувство удовольствия быть в её обществе; но, если она долго не показывалась, он делался сердитым и нервно-безпокойным, ходил взад и вперед по комнате с тою неверностью, которая характеризовала все его движения, или же сидел угрюмо в своем кресле, оперши голову на руки и обнаруживая жизнь только электрическими искрами неудовольствия, когда Гепзиба старалась развлечь его. Присутствие Фебеи и живительное действие её свежей жизни на его увядшую жизнь были единственными его потребностями. Действительно, Фебея была одарена такой игривой, брызжущей душой, которая редко оставалась совершенно спокойной и в чем нибудь не проявлялась, - подобно тому, как неистощимый фонтан никогда не перестает брызгать и журчать своей игривою волною. Она обладала искусством петь, до такой степени натуральным, что вам так же не пришло бы в голову спросить ее, где она приобрела его, или у какого учителя училась, как вы не стали бы предлагать те же вопросы птичке, в маленьком голоске который слышится нам голос Создателя так же ясно, как и в самых громких раскатах его грома. Пока Фебея продолжала петь, она могла свободно расхаживать по дому. Клиффорд был равно доволен, выходил ли её сладкий, воздушно-легкий голос из верхних комнат, или из коридора, ведущого в лавочку, или пробивался сквозь листья груши, из саду, вместе с дрожащим светом солнца. Он сидел спокойно, с тихим удовольствием, сиявшим на его лице, то яснее, то опять слабее, по мере того, как звуки песни волновались подле него или приближались и отдалялись. Но, впрочем, он был довольнее, когда она сидела у его ног, на низенькой скамейке.

Замечательно, что Фебея, при своем веселом характере, чаще выбирала патетическия, нежели веселые мелодии. Но молодые и счастливые люди любят набрасывать на свою ярко сияющую жизнь прозрачную тень. Притом же, глубочайший пафос голоса и песни Фебеи проступал сквозь золотую ткань радостной души и получал от этого такое дивное свойство, что, после слез, им вызванных, человек чувствовал сердце облегченным. Прямая веселость, в присутствии мрачного несчастия, резко и неуважительно рознила бы с торжественною симфониею, которая звучали своими низкими нотами в жизни Гепзибы и её брата. Поэтому Фебея попадала в тон, часто выбирая печальные темы, и этот тон не нарушался оттого, что её арии переставали быть печальными, когда она их пела.

Привыкнув к её сообществу, Клиффорд скоро доказал, как его натура была первоначально способна впивать в себя со всех сторон пленительные цвета и веселое сияние. Он делался моложе, когда она сидела подле него. Красота - не вполне, конечно, вещественная, хотя бы даже в высшем своем проявлении, и которую художник долго подмечает, чтоб схватить и прикрепить к своему полотну, и все-таки нацрасно - все однако же, красота, бывшая не просто мечтою, иногда появлялась в нем и озаряла его лицо. Более нежели озаряла: она преображала это лицо выражением, которое можно было объяснить только сиянием избранной и счастливой души. Эти седые волосы и эти морщины с своею повестью о бесконечных горестях, так глубоко начертанные на его лбу и сдвинутые густо, как будто в напрасном усилии рассказать непонятную уму историю страданий, на минуту исчезали, и в эту минуту взгляд нежный и вместе проницательный мог бы увидеть в Клиффорде некоторую тень того, чем он был некогда.

Весьма вероятно, что Фебея понимала очень мало характер, на который она действовала такими благодетельными чарами. Ей не было и нужды понимать. Огонь озаряет радостным светом целый полу-круг лиц перед камином; но какая ему надобность знать индивидуальность одного из них? Впрочем, в чертах Клиффорда было нечто до такой степени тонкое и деликатное, что девушка, существовавшая так положительно в сфере действительности, как Фебея, не могла вполне постигнуть этого невыразимого нечто. Между тем для Клиффорда действительность, простота и эта общежительность натуры молодой девушки были такими же сильными чарами, как и все другия. Правда, её красота, и красота почти совершенная в своем собственном стиле, была необходимым их условием. Еслиб Фебея имела грубые черты лица, жосткий голос и неловкия манеры, то пускай бы под этою несчастной наружностью скрывались все богатейшия дарования человеческия, - она бы тем более стесняла чувства Клиффорда недостатком красоты, что носила бы на себе образ женщины. Но ничего прекраснее - ничего, по крайней мере, прелестнее - никогда не являлось, как Фебея, и потому для этого человека, которого все бледное и неосязаемое наслаждение бытием, прежде, пока его сердце и фантазия еще не умирали, было только сон, - в душе которого образы женщины теряли более и более своей теплоты и сущности и были, подобно картинам заключенных артистов, доведены наконец до самой холодной идеальности, - для него этот маленький образ, выхваченный из веселой домашней жизни, был именно то, что одно было способно возвратить его к дыханию мира. Люди, странствующие в чужбине или изгнанные из родины и удаленные от её обыкновенного хода дел, если бы даже очутились посреди лучшого общественного устройства, ничего так не желают, как возвращения назад. Их пронимает дрожь в их одиночестве, где бы они ни находились: в вольных горах или в темнице. Присутствие Фебеи делало вокруг нея то, что называется дом что-то нежное, - вместе вещество и теплоту, - и пока бы вы осязали её руку, как бы она слабо к вам ни касалась, вы могли бы быть уверены, что занимаете прекрасное место в целой симпатической цепи человеческой натуры. Мир для вас не был бы призраком.

могут составить счастье грубого ремесленника, так же, как и даровитейшого мыслителя? вероятно, потому, что в своем высоком парении поэт не любит человеческого сообщества, но ему кажется ужасным спуститься на землю и быть чужим.

Было что-то прекрасное в отношениях, установившихся между этою четою людей, так тесно и постоянно льнувших друг к другу, несмотря на длинный ряд мрачных и таинственных годов, которые протекли от его до её рождения. Со стороны Клиффорда это было чувство мужчины, который был одарен от природы живейшею чувствительностью к влиянию женщины, но никогда не испил чаши страстной любви и знал, что теперь уже это было слишком поздно. Он сознавал это с инстинктивною деликатностью, которая пережила его умственное разрушение. Таким образом его чувство к Фебее, не будучи отеческим, было не менее чисто, как еслиб она была его дочерью. Правда, он был мужчина и смотрел на нее, как на женщину. Она была для него единственною представительницею жеиской половины человеческого рода. Он ясно понимал все прелести, составляющия принадлежность её пола; для него не были потеряны ни зрелость её уст, ни девственное развитие её груди. Все её маленькия женския проказы, обнаруживавшияся в ней как цветы на молодом плодовитом дереве, имели на него свое действие и иногда заставляли даже его сердце биться сильнейшим чувством удовольствия. В такия минуты - редко его оживление не было минутным - полуонемелый человек становился в Клиффорде полным гармонической жизни существом, подобно тому, как долго молчавшая арфа вдруг наполняется звуками, когда по её струнам пробежит рука музыканта. Но, при всем том, в нем это было скорее понятие или симпатия, нежели чувство, принадлежащее ему индивидуально. Он читал Фебею, как бы читал приятную и простую историю; он слушал ее, как будто она была стихами из темы домашней жизни. Она была для него не действительный факт, но истолкование всего, чего он не вкусил на земле, тепло проникнувшее в его понимание, так что этот простой символ, это оживленное изображение доставляло ему почти удовольствие действительности.

только для счастья и до сих пор так горестно недопускаемое быть счастливым (его стремления так ужасно были остановлены, что, неизвестно как давно, нежные пружины его характера, никогда не бывшия нравственно или умственно сильными, ослабели и он сделался безсмысленным), этот бедный, сбившийся с пути плаватель с Благословенных Островов, застигнутый на море бурею, в утлой барке брошен последнею, разбившею его судно, волною на спокойный берег. Здесь, в то время, как он лежал полу-мертвый, благоухание земной розы коснулось его обоняния и вызвало в нем воспоминания или видения всей живой, дышащей красоты, посреди которой он должен был бы иметь свое жилище, и своею природною чуткостью к счастливым влияниям, он вдыхает сладостный воздушный аромат в свою душу и умирает. Вот что был Клиффорд в своем перемежающемся отупении.

жизни; самые приятные для нея товарищи были бы те, которых можно встретить на каждом шагу. Таинственность, покрывавшая Клиффорда занимала ее мало и была больше предметом досады, нежели возбудительною прелестью, которую многия женщины могли бы найти в ней. Все, однако же, природная её доброта была сильно заинтересована - не мраком и живописностью его положения, ни даже нежною грациею его характера, а просто воззванием его отчаянного сердца к её полному живой симпатии сердцу. Она бросила на него взгляд любви потому, что он так нуждался в любви и, по видимому, так мало получил её в удел. С верным тактом, результатом вечно деятельной и здоровой чувствительности, она узнавала, что ему было нужно, и удовлетворяла его немощную душу. Она не знала, что именно было повреждено в его уме и сердце, и потому её сношения с ним были для нея совершенно безвредны: она защищала себя чуждою осторожности, но руководимою небом, свободой всех своих поступков. Больные умом и, может быть телом впадают в неизлечимую болезнь от отражения со всех сторон их недуга в поведении их окружающих; они принуждены вдыхать яд собственного дыхания в бесконечном повторении. Фебея доставляла своему бедному пациенту чистейший воздух. Она наполняла этот воздух не запахом диких цветов - потому что дикость не была ни в каком случае её чертою - но благоуханием садовых роз, гвоздик и других избранных цветов, которые природа и человек согласились возращать от весны до весны и от столетия к столетию. Таким цветком была Фебея в отношении к Клиффорду, и такое наслаждение вдыхал он от её присутствия.

Надобно, однакожь, сказать, что её лепестки иногда несколько поникали от тяжелой атмосферы, которая окружала ее. Она сделалась задумчивее против прежнего. Глядя с боку на лицо Клиффорда, видя его тусклое, неудовлетворяющее изящество и наблюдая ум этого бедного человека, почти угасший, она желала бы узнать, что такое была его жизнь Всегда ли он быль таков? было ли на нем от самого его рождения это покрывало, под которым была скрыта большая часть его души и сквозь которое он различал неясно действительный мир, - или же серая ткань этого покрывала была соткана каким и и будь мрачным бедствием? Фебея не любила никаких загадок и желала бы выйти из затруднения в отношении к этой. Несмотря на то, её размышления о характере Клиффорда были так для нея полезны, что когда её невольные догадки, вместе с стремлением каждого странного обстоятельства рассказать свою историю, сделали мало по малу для нея ясным ужасное событие, - оно не произвело на нее никакого потрясающого действия. Какое бы он ни сделал страшное преступление по мнению света, она знала кузена Клиффорда так хорошо, или, по крайней мере, думала, что знала, что не могла вздрагивать от прикосновения его тонких и нежных пальцев.

Через несколько дней после появления этою замечательного жильца, однообразная рутина жизни установилась в описываемом нами старом доме. Утром, вскоре после завтрака, Клиффорд засыпал в своем кресле, и если что нибудь случайно не нарушало тишины, то он до самого полудня оставался в густом облаке или в легких туманах сна, которые туда и сюда носились над его головой. В эти сонливые часы Гепзиба заботливо сидела подле брата, а Фебея брала на себя дела по лавочке - распоряжение, которое публика скоро смекнула и обнаружила свое решительное предпочтение молодой торговке множеством требований во время её управления лавочкой. После обеда Гепзиба бралась за свое рукоделье - она вязала длинные чулки из серой шерсти для брата на зимнее время - и, бросив со вздохом прощальный и, разумеется, нахмуренный взгляд на брата, а Фебее сделав поощрительный жест, уходила на свое место за конторкою. Тогда наступала очередь молодой девушки быть кормилицею, нянькою - или назовите ее как вам угодно - поседелого человека.