Дом о семи шпилях.
Часть вторая.
Глава X. Пинчоновский сад

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть вторая. Глава X. Пинчоновский сад (старая орфография)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА X.
ПИНЧОНОВСКИЙ САД.

Если бы Фебея не возбуждала Клиффорда к некоторой деятельности, то он, под влиянием онемения, которое поразило все его жизненные силы, готов был бы сидеть лениво в своем грустном кресле с утра до вечера. Она редко пропускала день, чтоб не предложить ему прогулки по саду, где дядя Веннер и Гольгрев так исправили крышу разрушенной беседки, что теперь уже в ней можно было найти достаточное убежище от солнечных лучей и случайного дождя. Хмель также начал роскошно рости по сторонам маленького строения и превратил его внутренность в лиственную пещеру, со множеством отверстий, в дико-уединенный сад, сквозь которые пробивались играющие лучи солнца.

В этом зеленом приюте волнующагося дневного света Фебея иногда читала для Клиффорда. Её знакомый, артист, человек, как казалось, литературный, доставлял ей произведения фантазии в журнальных книжках и некоторые стихотворные сочинения, вовсе не похожия ни слогом, ни вкусом на те, которые Гепзиба выбрала для услаждения своего брата. Впрочем, книги сами по себе сделали бы немного, еслибы чтение девушки не было в некоторой степени действительнее чтения старшей кузины. Голос Фебеи всегда был музыкален и мог то оживлять Клиффорда своим блеском и веселостью тона, то успокоивать его неперестающим падением звуком, напоминающим плескание волны по камням или журчание ручья. Что же касается до самого вымысла, который иногда глубоко увлекал деревенскую девушку, непривыкшую к такого рода чтению, то он интересовал её странного слушателя очень мало, или не интересовал вовсе. Картины жизни, страстные или чувствительные сцены, ум, юмор и пафос, - все это было потеряно для Клиффорда, - потому ли что ему недоставало опытности, чтобы оценивать их верность, или потому, что его собственные горести были пробным камнем действительности, против которого устояли бы немногия из чувств, описываемых в романах. Если Фебея начинала весело хохотать над тем, что читала, он тоже по временам смеялся по чувству симпатии, но чаще отвечал на её смех смущенным, вопросительным взглядом. Если слеза - девическая светлая слеза, вызванная воображаемым бедствием - падала на какую нибудь печальную страницу. Клиффорд или принимал ее за признак действительного горя, или же делался сердитым и с досадой приказывал Фебее закрыть книгу. И умно делал! Как будто свет недовольно печален в действительности, чтоб делать препровождение времени из воображаемых горестей.

Со стихотворениями было гораздо лучше. Клиффорда занимало мерное возвышение и понижение стихов и счастливое созвучие рифм. Он не был не способен к чувству поэтического - может быть, не высоко или глубоко-поэтического, но того, что в нем есть самого летучого и эфирного. Невозможно было бы предсказать, который стих подействует на чего живительным очарованием; но если бы Фебея подняла глаза от страницы на лицо Клиффорда, то увидела бы, по озаряющему его свету, что ум более тонкий, нежели её, зажег это легкое пламя посредством её чтения. Впрочем, подобное сияние всегда было предвестником нескольких мрачных часов, следовавших за ним, потому что, когда оно исчезало, Клиффорд, казалось, сознавал, что у него недостает смысла и душевной силы, и искал их ощупью, с таким видом, с каким бы слепец стал искать своего потерянного зрения.

Он находил гораздо больше удовольствия в том, чтобы Фебея говорила с ним и оживляла для его ума повседневные явления своими описаниями и заметками. Садовая жизнь доставляла довольно предметов, которые всего лучше согласовались с состоянием душевных сил Клиффорда. Он никогда не забывал спросить, какие цветы расцвели со вчерашняго дня. Чувство его к цветам сохранилось в особенной тонкости и было, по видимому, не столько делом вкуса, сколько душевного влечения. Он любил сидеть с каким нибудь цветком в руке, внимательно разсматривать его и переходить глазами от его лепестков на лицо Фебеи, как будто садовый цветок принадлежал к одной семье с этою домовитою девушкою. Он наслаждался не одним только запахом цветка, не одной только его прекрасной формою и нежностью или яркостью его колорита: удовольствие его было неразлучно с созерцанием жизни, характера и индивидуальности, которое заставляло его любить эти садовые цветы так, как будто они были одарены чувством и умом. Такая привязанность и симпатия к цветам составляют почти исключительно черту характера женского. Мужчина если и бывает одарен этими свойствами от природы, то скоро теряет, забывает и начинает пренебрегать ими, обращаясь с предметами гораздо жостче цветов. Клиффорд, также, давно позабыл эти чувства, но обрел их снова, медленно оправляясь от холодного онемения своей жизни.

Удивительно, сколько приятных происшествий постоянно случалось в этом заброшенном саду, с тех пор, как Фебея начала в него заглядывать. Она видела или слышала здесь пчелу в первый день своего знакомства с местностью, и с того времени часто - почти безпрестанно - пчелы прилетали сюда Бог знает зачем и из какого упорного желания собирать именно здесь соты, когда, без сомнения, было множество клеверовых полей и всевозможных садов гораздо ближе к их ульям. Несмотря на то, резвые пчелы прилетали сюда и набивались в глубину тыквенного цветка, как будто, летая целый день, не могли найти других тыквенных стеблей, или как будто почва гепзибина сада давала именно столько цветов, сколько было нужно этим трудолюбивым маленьким чародейкам для того, чтоб сообщить гиметский {ГиметПрим. пер.} запах целому улью ново-английского меда. Когда Клиффорд слышал их веселое жужжанье в сердце больших жолтых цветов, он смотрел на них с радостным, теплым чувством, смотрел на голубое небо, на зеленую траву и на вольный Божий мир, на всем его пространстве, от земли до неба. К чему же нам добиваться, зачем пчелы прилетают в этот единственный зеленый уголок посреди пыльного города? Бог посылает их сюда для Клиффорда. Оне приносят с собой в сад роскошное лето, в замен набираемого здесь меду.

Когда бобовые стебли зацвели на жердях, между ними оказалась одна особенная порода, с ярко-красными цветами. Дагерротипщик нашел эти бобы на чердаке одного из семи шпилей, где, вероятно, какой нибудь садоводный предок Пинчонов спрятал их в старом комоде, надеясь, без сомнения, видеть их ростущими в следующее лето, но сам скорее очутился на садовой гряде смерти. Чтоб испытать, осталось ли хоть одно живое зерно в таких старых семенах, Гольгрев посадил некоторые из них, и результатом этого опыта был великолепный ряд бобов, которые рано всползли на самую вершину жердей и убрали их от верху до низу спиральною зеленью со множеством красных цветков. Лишь только развернулась первая почка, вокруг нея появилось несколько колибри, так что теперь, по видимому, на каждый из сотни цветков приходилось по одной крошечной птичке, комок блестящих перьев, толщиною в палец, порхающий и трепещущий вокруг жерди с бобами. Клиффорд с неописанным интересом и более нежели с детским восхищением наблюдал этих медососов. Он потихоньку высовывал из беседки голову, чтоб лучше их видеть, а между тем кивал Гебее, чтоб она не шевелилась, и ловил на её лице улыбку, как будто для того, чтоб увеличить свое удовольствие её симметриею. Он не только помолодел: он сделался опять ребенком.

Если Гепзибе случалось быть свидетельницею этого миниатюрного энтузиазма, то она качала головой, вместе с какою-то странною смесью выражения в лице чувства матери и сестры, удовольствия и грусти. Она говорила, что Клиффорд всегда - с самого своего детства - восхищался, когда, бывало, в сад налетят колибри, и что его восхищение к этим птичкам было одним из самых ранних признаков его любви к прекрасным вещам.

лето, когда воротиться Клиффорду!

При этих словах слезы показывались на глазах бедной Гепзибы, а иногда лились такими потоками, что она должна была скрывать свое волнение от Клиффорда в отдаленном углу сада. Все удовольствия этого периода жизни вызывали у ней слезы. Он наступил очень поздно и уподоблялся индейскому лету, которого самые солнечные, благоухающие дни отуманены испарениями и которое скрывает разрушение и смерть под блистательнейшими своими украшениями. Чем больше Клиффорд чувствовал, по видимому, детское счастье, тем печальнее была истина, которую ему предстояло постигнуть. Таинственное и ужасное прошедшее уничтожило его память; будущее лежало перед ним каким-то пробелом; у него оставалось только это мечтательное, неосязаемое настоящее, но оно в сущности было ничто, если только всмотреться в него ближе. Сам он, как видно было по многим признакам, чувствовал себя мрачною тенью позади своих удовольствий и знал, что это только ребяческая игра - он позабавился и сам же над ней смеется, вместо того, чтоб предаваться ей вполне. Всю свою жизнь он только учился, как быть несчастным, жалким созданием, подобно тому, как иной учится иностранным языкам, и теперь, с своим горьким уроком в сердце, он с трудом может постигать свое маленькое, летучее счастье. Часто в его глазах заметна была мрачная тень сомнения.

-- Возьмите мою руку, Фебея, говорил он: - и сожмите ее крепко, крепко! Дайте мне розу, я схвачу ее за шипы и попробую разбудить себя резкою болью!

Очевидно, он желал испытать это болезненное ощущение для того, чтоб удостовериться посредством наиболее знакомого ему ощущения, что сад и семь почернелых от непогоды старых шпилей, и нахмуренный взгляд Гепзибы, и улыбка Фебеи были действительность. Без этого удостоверения, он мог придавать им так же мало существенности, как и пустому движению воображаемых сцен, которыми он питал свою душу, пока и эта скудная пища истощилась.

Автор совершенно уверен в симпатии читателя; иначе он не решился бы рассказывать мелкия подробности и происшествия, по видимому, такия ничтожные, но необходимые для того, чтобы дать ему понятие о садовой жизни Клиффорда. Это был эдем пораженного громом человека, который убежал сюда из страшной пустыни

попечение дома Пинчонов. В угождение прихоти Клиффорда, которого тяготило их заключение, оне были выпущены на волю и бегали теперь по саду, причиняя ему некоторый пред; но вырваться из него не позволяли им с трех сторон соседния строения, а с четвертой - деревянная решотка Оне проводили значительную часть своего времени на краю Молева источника, где водился род улиток, составлявших очевидно их лакомство; даже солоноватая пода источника, неприятная для остального мира, так пришлась им по вкусу, что они безпрестанно ее отведывали, подняв кверху голову и чмокая клювом, совершенно как знатоки вин вокруг пробной бочки. Их вообще спокойное, но часто живое и безпрестанно изменяющееся на разные тоны клоханье всех вместе или в одиночку - в то время, когда оне выгребали червячков из жирного перегноя или клевали растения, которые приходились им по вкусу - имело домовитый тон. Все куры вообще достойны изучения особенностью и необыкновенным разнообразием своих действий; но быть не может, чтобы существовали еще где нибудь птицы такой странной наружности и поведения, как это странное поколение.

В самом деле, они имели странный вид! Сим Горлозвон (так называли петуха) несмотря на то, что стоял, как на ходулях, на двух высоких ногах, с гордым выражением достоинства по всех своих движениях, был немного разве крупнее обыкновенной куропатки, а две его курицы сильно напоминали перепелок; что же касается до единственного цыпленка, то он был так мал, что мог бы еще поместиться в яице, но в то же время уже достаточно оперился, достаточно набрался опытности. С каким постоянством достойная наседка заботилась о его безопасности, раздувая свою небольшую особу до двойного объема и метаясь каждому любопытному в лицо за то только, что он смотрел на её исполненное надежд рождение. С каким усердием она рылась в земле, с какою безцеремонностию вырывала какой нибуль превосходный цветок или растение для того только, чтоб добыть у его корня жирного червяка. Каждую минуту слышны были то её нервическое клохтанье, когда цыпленок случайно исчезал в высокой траве или под тыквенным листом, то тихое карканье удовольствия, когда она удостоверялась, что он сидит под её крыльями, то признаки худо скрываемого страха или шумного вызова на бой, когда она замечала на заборе своего злейшого врага, соседняго кота, - так что мало по малу наблюдатель начинал принимать почти такое жь сильное участие в этом птенце, как и сама его мать.

Когда Фебея познакомилась хорошо с старой курицей, она ей позволяла иногда брать своего цыпленка в руки, которые как раз соответствовали одному или двум кубическим вершкам его тела, и в то время, когда она с любопытством наблюдала его признаки - особенные крапинки на его перьях, забавный хохолок на голове и небольшой пучок перьев на каждой ножке - маленькое двуногое, по её уверению, прищуривалось на нее с видом проницательности.

Другая курица с самого приезда Фебеи была в большом отчаянии, которого причиною, как после оказалось, была её неспособность нести яйца. Но однажды она обратила на себя общее внимание необыкновенно самодовольным своим видом. Повернув на бок голову и глядя гордо по сторонам, она бегала то в один, то в другой угол сада с невыразимо радостным клохтаньем. Все догадались, что эта, тоже редкая курица, несмотря на то, что ее ставили ниже другой, носила в себе что-то неоценимое. Через несколько минут поднялось страшное клохтанье и поздравительный крик Горлозвона и всего его семейства, включая в то число и цыпленка, который, по видимому, так же хорошо понимал дело, как и его отец, мать и тетка. В тот же день Фебея нашла миниатюрное яйцо - не в обыкновенном гнезде: оно было хитро спрятано под кустом смородины на сухой прошлогодней траве. Гепзиба, выслушав её донесение, овладела яйцом и назначила его на завтрак Клиффорду, так как яицы её домашних кур, по её словам, всегда славились каким-то нежным запахом Она хотела доставить своему брату хоть чайную ложку лакомого кушанья! Горлозвон почувствовал, кажется, глубоко нанесенную ему обиду, потому что на другой же день явился с матерью яйца перед Фебею и Клиффорда, и начал говорить им на своем языке речь, которая, может быть, была бы очень длинна, еслиб Фебее не пришла веселая мысль пугнуть их прочь. Обиженный петух удалился на своих длинных ножках в дальний конец сада и не являлся Фебее до тех пор, пока она не предложила ему, в знак примирения, пряного пирожка, который, после улиток, был чрезвычайно приятен для его утонченного вкуса.

Мы, без сомнения, остановились слишком надолго у скудного ручейка жизни, который протекал через сад Пинчонова дома. Но рассказа об этих мелких происшествиях и бедных радостях, надеемся, не вменят нам в вину потому, что они приносили видимую пользу Клиффорду. В них был земной запах, возвращавший ему здоровье и субстанцию. Некоторые из его занятий действовали на него самым благодетельным образом. Например, он очень любил, наклонясь над Молевым источником, наблюдать безпрестанно менявшуюся фантасмагорию фигур, образующихся от движения воды на мозаике разноцветного булыжника, которым выложено было его дно. Он говорил, что на него оттуда выглядывают какие-то лица, прелестные, очаровательно улыбающияся, и каждое лицо такое розовое, и каждая улыбка такая ясная, что ему становилось грустно, когда они исчезали, и он нетерпеливо ждал появления этого неуловимого волшебства. Но иногда он вдруг вскрикивал: "Черное лицо на меня смотрит!" и после того целый день бывал разстроен. Фебея, наклонясь над источником подле Клиффорда, не видела ничего подобного - ни красоты, ни безобразия, а только цветной булыжник, который как будто двигался и приходил в безпорядок от волнения ключа. Черное же лицо, смущавшее так Клиффорда, было не что иное, как тень от ветки дамасской сливы, разбиваемая внутренним блеском Молева источника. Дело в том, что его фантазия, пробуждавшаяся чаще и всегда сильнее, нежели воля и разсудок, творила иногда милые образы, символизировавшие его врожденный характер, а иногда суровые, ужасающия привидения, выражавшия судьбу его.

праздник. Кроме Клиффорда, Гепзибы и Фебеи, в нем участвовали еще два гостя. Один был артист Гольгрев, который, несмотря на свое знакомство с реформаторами и другие странные и загадочные поступки, продолжал занимать высокое место во мнении Гепзибы. Другой - нам почти совестно сказать - был почтенный дядя Веннер, в чистой рубашке, во фраке из толстого сукна, гораздо приличнейшем, нежели обыкновенная его одежда, тем более, что он был тщательно заплатан на локтях и мог назваться совершенно целым, если только не обращать внимания на несколько неодинаковую длину пол. Клиффорд обнаруживал иногда удовольствие при встрече с стариком: старик нравился ему приятным, веселым своим характером, напоминавшим сладкий вкус примороженного яблока, которое иногда поднимаешь в декабре под деревом. Присутствие человека, стоящого на самой низкой ступени общества, гораздо удобнее и приятнее было для падшого джентльмена, нежели было бы присутствие особы средняго состояния; кроме того, потеряв мужественную молодость, Клиффорд радовался, чувствуя себя сравнительно молодым, в противоположности с патриархальными летами дяди Веннера. В самом деле, было заметно, что Клиффорд умышленно таил от самого себя сознание, что он уже пожилой человек, и ласкал видения лежавшей еще перед ним земной будущности, - видения, правда, столь неясные, что за ними не могло следовать разочарование. хотя, без сомнения, сердце его стеснялось, когда какое нибудь случайное обстоятельство или воспоминание заставляло его чувствовать себя листком увядшим.

Итак, это странно составленное маленькое общество собираюсь в полу-развалившейся беседке. Гепзиба, торжественная, как всегда, не только не отступала ни на шаг от старинной своей важности, но выражала ее яснее, нежели когда либо, в величавой снисходительности, и потому ничто ей не мешало быть самою радушною хозяйкой. Она разговаривала благосклонно с праздношатающимся артистом и выслушивала мудрые советы - не переставая быть лэди - от заплатанного философа, знатока деревьев и поверенного по мелким делам каждого соседа. С своей стороны, дядя Веннер, изучивший свет на перекрестках и в других местах, равно удобных для верных наблюдений, готов был изливать во всякую минуту свой ум, как городской насос изливает воду.

-- Мисс Гепзиба, сказал он однажды; - мне очень нравятся эти небольшие миттинги по воскресеньям. Они очень похожи на то, чем я надеюсь наслаждаться, когда удалюсь на свою ферму.

-- Дядя Веннер, заметил Клиффорд сонливым, задумчивым тоном: - вечно толкует о своей ферме. Но у меня составляется для него мало по малу лучший план. Погодите!

-- Ах, мистер Клиффорд Пинчон, сказал заплатанный философ: - вы можете строить для меня какие угодно планы, только я не отдам за них своего, хотя бы мне и никогда не удалось его исполнить. Мне кажется, что люди странно заблуждаются, накопляя богатства на богатства. Еслиб я вздумал это делать то я бы, кажется, перестал верить, что Провидение бодрствует надо мною, или, по крайней мере, боялся, что город перестанет меня кормить. Я один из тех людей, которые думают, что свет довольно широк для всех нас, а вечность слишком длинна.

домиком и хоть небольшим садом.

-- Фебея, сказала Гепзиба, перебивая разговор: - пора уже подавать смородину.

Между тем как великолепная желтизна заходящого солнца наполняла сад более и более, Фебея принесла хлеб и фарфоровое китайское блюдо смородины, только что собранной с кустов и пересыпанной сахаром. В этом состояло все угощение если не считать волы - разумеется, не из зловещого источника. Между тем Гольгрев, очевидно побуждаемый только своею добротою, старался сблизиться с Клиффордомь, и таким образом это время было, может быть, самым веселым, какое только проводил, или должен был проводить впоследствии бедный затворник. Несмотря на то, в глубоком, мыслящем, наблюдательном взоре артиста мелькало иногда - нельзя сказать: злое, но вопросительное выражение, как будто он принимал в Клиффорде совсем не то участие, какое можно было предполагать в постороннем человеке, юноше и чуждом семейных связей искателе приключений. Впрочем, обладая способностью легко переходить от одного к другому наружному расположению духа, он не переставал забавлять общество и до того в этом успел, что даже на сумрачном лице Гепзибы исчез оттенок уныния, и она сделалась, сколько это было возможно, похожею на остальную компанию. "Как он умеет быть любезным!" думала Фебея. Что касается до дяди Веннера, то он, в знак своей дружбы и благосклонности, охотно позволил артисту снять с своей почтенной особы дагерротипный портрет и выставить его у входа в мастерскую, так как эта особа была очень хорошо известна всему городу.

способна и в своем абнормном состоянии, или же артист искусно коснулся какой нибудь струны, издавшей музыкальные тоны. В самом деле, прекрасный летний вечер и участие этого небольшого кружка незлобных душ могли естественно одушевить такую восприимчивую от природы натуру, как клиффордова, и вызвать в ней ответ на то, что говорилось вокруг. Но он высказывал также и свои собственные мысли таким живым и причудливым языком, как будто оне сверкали сквозь лиственный покров беседки и прятались в сети ветвей. Без сомнения, он бывал так же весел и с Фебеей, но никогда не обнаруживал такого тонкого, хотя сложенного особенным образом ума.

Но когда солнечный свет погас на семи шпилях, в глазах Клиффорда также потухло оживление. Он смотрел с неопределенно грустным выражением вокруг, как будто потерял что-то драгоценное, и тем горестнее для него была эта потеря, что он даже не знал, что это именно было.

Бедный Клиффорд! ты стар и изнурен бедствиями, которые никогда не должны бы были тебя постигнуть. С одной стороны ты дряхл, с другой - полоумен; ты живая развалина, ты воплощенная смерть, как почти каждый из нас - только некоторые из нас разрушились и умерли не в такой степени и не так явно! У судьбы нет для тебя в запасе никакого счастья, если только спокойная жизнь в старинном наследственном доме с верной Гепзибой, долгие летние дни с Фебеей и эти воскресные праздники с дядею Веннером и дагерротипщиком не заслуживают имени счастья! Почему же нет? Если это не само счастье, то оно удивительно на него похоже, и всего больше похоже этим эфирным, неосязаемым свойством, по которому оно тотчас исчезает, лишь только всмотришься в него больше. Прими же от судьбы этот удел, пока не поздно, - не ропщи, не спрашивай, но воспользуйся им как можно лучше!