Дом о семи шпилях.
Часть вторая.
Глава XII. Артист

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть вторая. Глава XII. Артист (старая орфография)

ГЛАВА XII.
АРТИСТ.

Трудно предположить, чтобы жизнь особы, от природы такой деятельной, как Фебея, могла ограничиться тесными пределами старого Пинчонова дома. Потребности Клиффорда были удовлетворяемы ею, в долгие летние дни, значительно раньше захождения солнца. При всем спокойствии его дневного существования, это существование истощало, однакожь, рессурсы, которыми он жил. Не физическое движение утомляло его, потому что - за исключением короткой работы мотыкою, прогулки по саду или, в дождливую погоду, обхода пустых комнат - он чувствовал постоянную склонность оставаться в неподвижности относительно всякого труда членов и мускулов. Но или в нем таился тлеющий огонь, съедавший его жизненную энергию, или монотонность, которая бы произвела оцепеняющее действие на ум, организованный иначе, не была монотонностью для Клиффорда. Может быть, он был в состоянии вторичного развития и возстановления и черпал постоянную пищу из того, что поражало его зрение, слух или ум, тогда как для людей, более знакомых с миром окружавшая его сфера казалась слишком обыкновенною. Как для молодого ума ребенка все, что на него действует, есть уже деятельность и напряжение, так оно может быть, было и для ума, подвергшагося новому развитию после своей надолго остановленной жизни.

Как бы то ни было, только Клиффорд обыкновенно отходил ко сну совершенно истощенный, когда еще солнечные лучи пробивались сквозь его постельные занавески или отражались с последним блеском на стенах комнаты. И в то время, когда он таким образом засыпал рано, подобно всем детям, и видел во сне детство, Фебея могла свободно предаваться влечению собственного вкуса во весь остаток дня и вечером.

вредно было бы ей дышать только такою атмосферою. Гепзиба, несмотря на некоторые драгоценные черты, искупавшия её недостатки, сделалась чем-то в роде помешанной от долгого добровольного заключения в этом единственном месте, без всякого другого сообщества, кроме известного набора мыслей, кроме одной привязанности и одного горького чувства обиды. Клиффорд, как это легко понять, был так недеятелен, что не мог иметь нравственного влияния на своих собеседниц, несмотря на всю искренность и исключительность их соотношений. Но симпатия между человеческими существами разлита гораздо тоньше и повсеместное, нежели мы думаем; она существует между различными классами органической жизни и сообщается от одного другому. Например, цветок, как заметила Фебея, скорее начинал увядать в руке Клиффорда или Гепзибы, нежели в её собственной. Вследствие того же закона, эта цветущая девушка, обращая все свое дневное существование в цветочный аромат для этих двух больных душ, неизбежно должна была поникнуть, побледнеть скорее, нежели еслиб она покоилась на более молодой и счастливой груди. Еслиб только она от времени до времени не предавалась увлечению своего живого характера и не дышала уличным воздухом в прогулках по предместию или прохладой океана вдоль морского берега, - еслиб она не повиновалась иногда желанию, врожденному в ново-английской девушке, прослушать метафизическую или философскую лекцию или посмотреть семимильную панораму, или побывать в концерте, - еслиб не ходила по городским лавкам, закупая запас товаров для лавочки Гепзибы и увеличивая свой гардероб какою нибудь лентою, - еслиб она также не прочитывала Библии в своей комнате и не посвящала части своего времени на то, чтобы подумать о своей матери и родной деревне, - если бы, словом, у нея не было всех этих нравственных лекарств, то мы скоро увидели бы свою бедную Фебею исхудалою, скоро бы лицо её покрылось нездоровою бледностью - предвестницею старого девства и безрадостной будущности.

Даже и теперь в ней заметна была явили перемена, - перемена, достойная отчасти сожаления, хотя, уменьшив несколько одну прелесть, она придала ей новую, драгоценнейшую. Фебея не была уже по прежнему постоянно весела и начала задумываться, что вообще нравилось Клиффорду больше, нежели прежний фаз неизменной веселости, потому что она теперь понимала его лучше и деликатнее и иногда даже объясняла это ему самому. Глаза её смотрели шире и сделались чернее и глубже; в них было так глубоко в иные молчаливые минуты, что они походили на артезианские колодцы: глубина, глубина и до бесконечности. Она уже была не до такой степени девушка, как при первом нашем с него знакомстве, когда она спрыгнула со ступеньки омнибуса, - менее девушка, но более женщина.

Единственный юношеский ум, с которым Фебея имела частое сообщение, был ум дагерротиищика. Под влиянием уединенной жизни в старом доме, они неизбежно должны были дойти до некоторой фамильярности. Еслиб эти молодые люди встретились при других обстоятельствах, то ни один из них не думал бы о другом долго, - разве только чрезвычайное несходство их характеров было бы побуждением ко взаимному их сближению. Правда, оба они представляли характеры, созданные ново-английскою жизнью, и потому внешнее их развитие имело одно общее основание; по, в глубине души, каждый из них так был не похож на другого, как будто природные их климаты были разделены между собой целым миром. В первые дни своего знакомства с Гольгревом, Фебея держала себя в отношении к нему осторожнее, нежели было свойственно её обыкновенно открытому и простому обхождению, и Гольгрев тоже не очень заметно подвигался вперед. До сих пор она не могла сказать, чтоб она хорошо его знала, хотя они встречались ежедневно и беседовали дружески и даже как бы Фамильярно.

Артист сообщил Фебее отрывками кое-что из истории своей жизни. Хотя он был еще молод и совершил только часть своей киррьеры, однакожь, его жизнь была уже так богата приключениями, что из нея вышел-бы очень любопытный томик автобиографии. Роман, написаиный по плану "Жиль-Блаза" в применении к американскому обществу и нравам, перестал бы быть романом. Между нами много есть индивидуумов, которых приключении, считающияся едва стоющими рассказа, сравнялись бы, по своей занимательности, с превратностями ранней молодости испанца; а окончательное их развитие или цель, к которой они стремятся, могут быть несравненно выше, нежели что либо выдуманное автором"Жиль-Блаза" для своего героя. Гольгрев не мог похвалиться знатностью своего происхождения: он был сын темных и убогих родителей; что же касается до его воспитания, то оно ограничивалось только несколькими зимними месяцами учения в деревенской школе. Предоставленный рано собственному произволу, он еще мальчиком должен был сам себе снискивать средства к существованию, и это было положение самое выгодное для развития врожденной ему силы воли. Хотя он успел прожить еще только двадцать-два года (без нескольких месяцев, которые равны годам в такой жизни), однакожь, занимал уже должность учителя в деревенской школе, был прикащиком в деревенском магазине и в тоже время, или после, редактором политической деревенской галеты; потом он путешествовал по Новой Англии и центральным штатам в качестве разнощика от коннектикутской фабрики одеколона и других эссенций. В виде эпизода, он изучал в теории и на практике зубную медицину, и притом с весьма лестным успехом, особенно в промышленных городах вдоль наших внутренних рек. Записавшись сверх-штатным в какую-то должность на пакетботе, он посетил Европу и нашел средства, до возвращения в отечество, видеть Италию и часть Франции и Германии. Недавно еще он читал публичные лекции о месмеризме, к которому имел замечательную способность (как сам он уверял Фебею).

Настоящий его фаз, в роли дагерротинщика, имел в его глазах не более цены и не обещал большого постоянства, как и каждый из предшествовавших. Он принялся за этот промысел с беззаботною скоростью искателя приключений, которому надобно чем нибудь добывать хлеб, и готов был бросить его с такой же беззаботностью, еслиб только нашел другой, приятнейший для него способ. Но что было особенно замечательно в молодом человеке и обнаруживало в нем необыкновенное равновесие нравственных сил, так это то, что он, при всех превратностях своей судьбы, остался верен самому себе. Несмотря на свою бездомовность, несмотря на то, что он вечно переменял свое местопребывание и следовательно не был ответствен ни перед общественным мнением, ни перед индивидуумами, несмотря на то, что часто оставлял одну наружность и принимал другую, готовый тотчас переодеться в третью, - он никогда не насиловал своего внутренняго человека и всегда сохранял с ним душевный мир. Невозможно было знать Гольгрева и не заметить в нем этого свойства. Гепзиба понимала его. Фебея, тоже лишь только увидела артиста, тотчас почувствовала к нему доверчивость, которую всегда внушает такой характер. Правда, он поражал ее и иногда даже отталкивал, но это происходило не оттого, чтобы она сомневалась в его правилах, каковы бы они ни были, но оттого, что его правила - как это она чувствовала - отличаются от её. Ей было с ним как-то неловко: он как будто все вокруг нея приводил в безпорядок, недостатком почтения к тому, что она считала непоколебимо верным и неизменным. Кроме того, она не вполне была уверена, чтобы его натура была способна к привязанности. Для этого он был слишком спокойным и холодным наблюдателем. Он принимал некоторое участие в Гепзибе и её брате, и в самой Фебее. Он изучал их внимательно, и от него не ускользало ни малейшее обстоятельство в их индивидуальности. Он был готов сделать для них всякое одолжение, но, при всем том, никогда не согласовался с ними вполне и не обнаруживал никакого признака, чтобы привязывался к ним более, по мере того, как узнавал их. В своих с ними сношениях он, казалось, искал пищи уму, но не сердцу, и Фебея не могла постигнуть, что интересовало его так сильно в её друзьях и в ней самой со стороны ума, если в самом деле он не чувствовал к ним вовсе - или чувствовал сравнительно очень мало - сердечной привязанности.

-- Он все по прежнему кажется счастливым? спросил он однажды.

-- Так счастлив, как ребенок, отвечало Фебея: - но, так же, как ребенок, легко бывает и встревожен.

-- Чем же? спрашивал Гольгрев: - внешними или внутренними причинами?

-- Я не могу видеть его мыслей! как бы я могла их видеть? отвечала Фебея, с простодушной колкостью. - Очень часто расположение души его переменяется без всякой видимой причины, точно как на солнце набегает вдруг облако. В последнее время, когда я начала знать его лучше, мне как-то тяжело, как-то совестно вглядываться в расположение души его. Он перенес какую то великую горесть. Когда он весел - когда солнце освещает ум его - я позволяю себе заглянуть туда до той глубины, до которой досягают солнечные лучи, но не дальше. Что покрыто в нем мраком, то для меня "земля свята".

лота.

-- Странно, что вы этого так желаете! заметила Фебея невольно. - Что такое кузен Клиффорд для вас?

-- О, ничего, конечно, ничего! отвечал Гольгрев со смехом. - Только странен и непостижим этот мир! Чем больше я в него всматриваюсь, тем больше он меня озадачивает, и я начинаю думать, что заблуждение человека есть мера его ума. Мужчины, женщины и дети - такия странные создания, что невозможно наконец быть уверенным, что знаешь их действительно, и угадать, чем они были, потому, чем они кажутся. Судья Пинчон, Клиффорд - что за запутанная загадка! запутанность запутанностей и всяческая запутанность! Чтоб разрешить ее, для этого нужна такая созерцательная симпатия, какою одарена только молодая девушка. Я простой наблюдатель, я никогда не обладал созерцательностью, я только пронырлив и зорок, и потому совершенно уверен, что заблуждаюсь.

Вслед за тем артист переменил разговор и перешел к темам менее мрачным. Фебея и он были оба молоды. В испытаниях своей прошедшей жизни он не совсем потерял этот прекрасный дух юности, который, изливаясь из сердца и фантазии, разносится по всему миру и делает его таким блистательным, каким он был в первый день творения. Он разсуждал премудро о старости мира, но в самом деле чувствовал совсем иное; он все-таки был молодой человек и потому смотрел на мир как на нежного юношу, который не перестает подавать надежду на дальнейшее усовершенствование. В нем было это чувство, это внутреннее предведение - без которого молодому человеку лучше вовсе не рождаться, а возмужалому лучше умереть, нежели потерять его, - чувство, что мы не осуждены вечно тащиться по старой, дурной дороге, что мы совершенствуемся, идем к лучшему. Гольгреву казалось, как, без сомнения, казалось, полному надежд юноше каждого столетия, что в его век, более нежели когда либо, человечество освобождается от своих немощей и начинает свою жизнь съизнова.

Относительно главного пункта своих убеждений - что наступят для человеческого рода лучшия столетия, артист, конечно, был прав. Ошибка его состояла в предположении, что его век способнее всякого, из прошедших или будущих, переменить изношенную одежду древности на новый костюм, разом, вместо того, чтобы постепенно подновлять ее заплатками, - состояла в том, что он краткий момент своего существования считал достаточным для свершения бесконечно долгого дела, - и всего больше в том, что он воображал, что без его участия за или не могло совершиться ничего ведущого к великим последствиям. Этот энтузиазм, проступающий сквозь наружное спокойствие его характера и принимающий таким образом вид основательного суждения и ума, сохранял в чистоте его юность и придавал величие её стремлениям; а когда, с летами, неизбежная опытность изменит мысли, это совершится без потрясающого, внезапного переворота его чувств. Он все сохранит веру в высокое назначение человека и, может быть, будет любить его тем сильнее, что убедится в его безсилии; а высокомерная уверенность, с которой начал он жизнь, без труда перейдет в более смиренное, соседнее с нею убеждение, что самые лучшия усилия человека строят какой-то сон, и что один Бог творит действительность.

Гольгрев читал очень мало, и то только проездом по пути жизни, когда мистический язык его книг необходимо смешивался с болтовнею толпы, так что тот и другая готовы были потерять для него всякий собственный смысл. Он считал себя мыслителем и в самом деле имел способности мыслителя, но, будучи принужден прокладывать сам себе дорогу, он еще только что достиг того пункта, с которого человек образованный начинает мыслить. Истинное достоинство его характера состояло в этом глубоком сознании внутренней силы, при котором все прошедшия превратности его судьбы казались только переменою костюмов, - в этом энтузиазме, столь спокойном, что он едва подозревал его в себе, но который сообщал теплоту всему, за что он принимался, - в этом честолюбии, скрытом от его собственного, как и от всякого посторонняго наблюдения, в его более благородных побуждениях, но в котором проглядывало нечто такое, что было бы способно возвести его от степени теоретика на степень деятеля в каком нибудь практическом предприятии. В своей образованности и недостаточности образованности, в своей необработанной, дикой и мистической философии и практической жизни, которая противодействовала некоторым из её стремлений, в своем великодушном рвении к благосостоянию во всем, что он имел, и чего ему недоставало, артист мог бы служить достойным представителем множества своих земляков.

Трудно было бы предначертать его каррьеру. В Гольгреве проявлялись такия качества, с которыми он, при счастливом случае, легко мог бы схватить один из призов мира. Но это ожидание было неверно до смешного. Почти на каждом шагу встречаем мы в жизни молодых людей гольгревовых лет и пророчим им в душе чудную будущность, но потом, даже после многократных и старательных осведомлении, мы не слышим о них ничего подобного. Кипение юности и страсти и свежий лоск ума сообщают им ложный блеск, который дурачит их самих и других людей. Подобно некоторым ситцам, каленкорам и гингамам, они блестят и играют цветами, пока новы, но не могут выносить солнца и дождя, и превращаются в смиренные тряпки, когда их вымоют.

Но пускай Гольгрев останется для нас таким каким нашли мы его в это замечательное после-обеда в беседке Пинчоновского сада. Приятно смотреть на молодого человека, столь полного веры в себя, одаренного, по видимому, столь удивительными способностями, и столь мало поврежденного множеством испытаний, которым он подвергался. - приятно наблюдать за его дружескими сношениями с нашей Фебеей. Едва ли она была права, называя его в душе холодным человеком; если же и была, то теперь он сделался теплее. Без всякого намерения с её стороны и безсознательно для него самого, она превратила для него Дом о Семи Шпилях в родное жилище и сделала сад любимым его местом. Считая себя человеком чрезвычайно проницательным, он думал, что он в состоянии видеть насквозь Фебею и все её окружающее, и читать ее, как детскую повесть. Но эти прозрачные натуры часто бывают обманчивы в глубине своей; этот булыжник на дне источника гораздо от нас дальше, нежели мы думаем. Поэтому артист, что бы ни думал он о способностях своей собеседницы, был увлекаем какою-то молчаливою её прелестью и высказывал ей свободно, что мечтал он совершить в мире. Он изливал перед ней свою душу, как бы перед другим собою. Весьма быть может, что он забывал о Фебее, говоря с нею, что он был побуждаем только неизбежным стремлением мысли, которую энтузиазм и волнение делали симпатичною, и изливал ее в первый резервуар, достойный принять ее. Но еслиб вы посмотрели на них сквозь решотку садовой ограды, одушевленные движения и играющий румянец молодого человека заставили бы вас предполагать, что он влюблен в молодую девушку.

на её вопрос, он оставил будущее, которое до сих пор было темою его речи, и начал говорить о влиянии прошедшого, как отражении будущого,

-- Неужели мы никогда не отделаемся от влияния прошедшого? воскликнул он одушевленным тоном предшествовавшого разговора. - Оно лежит на настоящем, как Труп какого-то великана!

-- Я этого совсем не вижу, заметила Фебея.

-- Как же не видеть? сказал Гольгрев: - мы во всем зависим от людей несуществующих. Мы читаем книги мертвых людей; мы смеемся от шуток мертвых людей и плачем от их пафоса; мы больны болезнями мертвых людей, физическими и нравственными. Что бы мы ни вздумали делать по своему произволу, ледяная рука мертвого человека вмешивается в наше дело. Посмотрите куда хотите, вы встретите везде бледное, неумолимое лицо мертвеца, от которого леденеет ваше сердце. И сами мы должны сделаться мертвыми, прежде нежели проявится наше действительное влияние на мир, который уже не будет нашим миром, но миром другого поколения, с которым мы не будем сообщаться. Я должен сказать также, что мы живем в домах мертвых людей, как, например, вот в Доме о Семи Шпилях!

-- А почему же нам не жить, сказала Фебея: - пока нам здесь удобно?

как будто остался осадок человеческого дыхания, которое жило и умерло здесь в недовольстве судьбою и горести? Этот дом следует очистить....

-- Зачем же вы живете в нем? спросила Фебея с некоторою колкостью.

-- О, я занимаюсь здесь своей наукою, отвечал Гольгрев: - не по книгам, впрочем. Дом этот, в моих глазах, выражает для меня прошедшее со всеми его влияниями, против которого я сейчас ораторствовал. Я живу в нем временно, чтоб еще больше узнать его. Кстати, слыхали ли вы когда нибудь историю колдуна Моля и что произошло между ним и вашим предком?

-- Да, слыхала, сказала Фебея: - очень давно, от моего отца, а раза два от кузины Гепзибы в этот месяц, что я живу здесь. Она, кажется, думает, что все бедствия Пинчонов произошли от этой ссоры с колдуном, как вы его называете. Да и вы, мистер Гольгрев, тоже как будто так думаете. Странно, что вы верите в такую нелепость, а отвергаете многое, что гораздо достойнее доверия.

-- Да, я верю этому, отвечал артист серьёзно: - впрочем, не суеверно, но на основании несомненных фактов, и вижу в этом явлении осуществление одной нравственной идеи. В самом деле, под этими семью шпилями, на которые мы теперь смотрим и которые старый полковник Пинчон предназначал быть наследственным домом своих счастливых потомков в течение нескольких столетий, - под этой кровлей с самого её основания не прекращались угрызения совести, постоянно обманываемые надежды, родственная вражда, разного рода страдания, странные смертные случаи, мрачные подозрения. невыразимые несчастия, - и все эти бедствия, или большую часть их, я мог бы документально произвести от одного безумного желания старого пуританина основать свое благосостояние неправыми средствами.

-- Я говорю здравые мысли здравому уму! отвечал Гольгрев с жаром, которого Фебея не замечала в нем прежде. - Оно так именно есть, как я говорю! Первоначальный виновник бедствия вашей родни словно до сих пор бродит по улицам - по крайней мере бродит верный портрет его в душе и теле - с своею жалкою мечтою. Вы не забыли моего дагерротипа и его сходства с старым портретом?

-- Как вы в самом деле странны! воскликнула Фебея, глядя на него с удивлением и смущением, полу-испуганная и полу-разсмешенная.

-- Да, я таки порядочно странен; это и сам вижу, сказал артист. - Но виноваты этому ваши предки. История их вцепилась в мой ум с непостижимою для меня силою, с того времени, как я живу в этом старом шпиле. Чтоб как нибудь от нея освободиться, я обратил в легенду одно происшествие в роду Пинчонов, которое узнал случайно, и намерен напечатать его в журнале.

вас что мое имя красуется на обертках Грагама и Годнея для моих глаз не хуже прославленных имен, с которыми оно стоит рядом. В юмористическом роде я подвизаюсь на славу; что же касается до трогательного, то мое перо не уступит луку. Но не хотите ли послушать меня?

-- Охотно, если ваша легенда не очень длинна, отвечала Фебея, и прибавила, смеясь: - и не очень скучна.

Так как артист не мог решить этого последняго вопроса собственным судом, то он вынул из кармана свою рукопись и начал читать, при последних лучах солнца, золотивших семь шпилей, следующее: